© Александр Крашенинников

Повесть

Коля проснулся в семь утра. Напружиненный хуй упирался в матрац, в мышцах была сила и свобода. Здоров, молод, упруг, словно свежий помидор, а счастья меньше, чем воды в королевстве Туркменбаши.

Сегодня он её выебет, он запиздячит ей большой толстый кол внимания и сердечной склонности. Или она его в конце концов уделает своими отговорками. Терпежу нету, скажет он ей, потому что любовь горит и плачет. Ей хорошо, она замужем, ей всегда воткнут, а у него одни проблемы. Попил, поел — где бы найти? Выспался — опять хуй торчит, жить мешает.

— Мать, хавать есть чего? — крикнул он в оранжевую глубину просвеченной солнцем квартиры.

— Сейчас! Опять с самого с ранья!

— Ехать далеко, не просекаешь?

Железный шелест панцирной сетки, как севший от папирос голос отца. Год уж как отец ухуярил на митинг флаг таскать и как в жопу нырнул. Нет и нет. Он с этим флагом теперь, наверно, к Китаю подходит. Вот, блядь, загадка жизни.

За столом сидели молча. Мать не ела — так сидела, глядя на него. Ну, пусть сидит, хотя какой тут понт смотреть, как человек губит макароны.

Он взял с холодильника газету.

— Коля, у Крекова есть работа для тебя. Андрюша договорился.

— На складе корячиться с ящиками палёнки? За деньги, которые только не дадут помереть с голоду?

В газете писали, сколько любовниц было у Ельцина и во что одевается снежный человек. Конец макаронины, мешая читать, ползал по газетным строчкам. Коля со свистом втянул его в себя, тут же перекусывая слабенькое тельце этого червяка.

— Андрюша делает для тебя, что может.

— А может он ни хрена не делать? Промежду прочим в его большой фатере для тебя два года пустует хором с отдельной сральней и душем. А мне от него ничего не надо.

— Коля, ну как я тебя оставлю?

— Тады и разговор об чём? Братец жизненные удобства для себя сделали и свои тридцать тыщ в месяц имеют. Но и пиздюлей больших тоже будут иметь.

— Коля!

— А чё Коля? Этими делами не я распоряжаюсь, а жизнь.

В трамвае было тесно, как в птичнике.

— Ты чё, гондон, стой спокойно, не на дискотеке.

— Да, блядь, туфли маленькие, аж в жопе жмет.

— Дай-ка я сначала сумку протолкну, потом живот, потом и сама. Молодой человек, ваш билет?!

— Он у меня в сапоге, чтоб не потерялся. Щас достану. Опля, в носок провалился!

— Молодой человек!... Ну, зараза, попользовался, а платить кто будет?

Ф-фу, хоть трамвайно-троллейбусное управление выебал и то вперед.

На остановке было жарко, грязно, газно. Но уже подходила следующая сцепка из таких же под крышу набитых человеческим мясом вагонов.

К любимой на перекладных с горящим сердцем и стоячим хуем!

Кондукторша прихватила его и в этом вагоне, но он успел закадрить бутылку с пивом в руке какого-то лоха. Бутылка выскользнула из лоховых пальцев, как намыленная, дверцы радостно всхлипнули, прижимаясь друг к другу в долгом поцелуе.

Опять узенькие подмостки остановки, и на этот раз длинные пустые рельсы до самого конца улицы. Поджидая следующий этап, он зацепил краешек бутылочной пробки за металлическое ограждение. Рывок вниз, желтая мелкопузырчатая пена, ой, мадам, извините, что на зад, а не на перед, давайте я вас теперь прикрою своей жопой, я чистый, сегодня мылся и штаны новые надел, вот блядь буду. Новые, новые, это не грязь, а фактура такая, прямо на фабрике делают, не знали? Удивляюсь вашей неполной образованности.

Горький какой-то вкус, сиротский, детдомовский. Никогда не любил эту погань. Но башку все же задуривает. Парень, у тебя под мышками всегда так сыро или ты специально туда наплевал? Да ладно, ёбну, одни ёбари сёдня в городе.

До перекрёстка Красных Героев и Тургенева добрался как раз к девяти. Когда он с Катькой сгоношится, надо тотчас мотануть на Красногорку, есть одно дело, оно может всё решить, всю его дальнейшую жизнь.

Тургенев и Красные Герои встретились в горячем месте. Самый шебутной перекрёсток города. Минут десять наблюдал, как, рябя и сверкая литыми дисками, плывут над асфальтом затенённые пузыри лимузинов.

Вдоль тротуара, раскорячась на пустых деревянных ящиках, сидели старухи. Перед ними на других ящиках рядами лежали морковки, красные и тугие, как бычьи отростки. Подошла какая-то молодая, по лицу видно, одинокая, внимательно рассмотрела один из этих протезов, купила. Вечером, а может прямо сейчас, как придёт домой, будет у неё радостный случай. Если немного поварить в горячей воде, то будет хорошо, в самый раз. Только ни в коем случае не доводить до кипения, не то развалится при первой же попытке.

Он хотел предупредить эту блядь-одиночку, подсказать, но лишь оглядел перекрёсток и близлежащие улицы.

Ну, где она, ёб твою мать! На хуя он тут торчит, как светофор? На свиданку в девять утра приезжают только пизданутые во сне табуреткой. Но чего не сделаешь для любимой женщины.

Сзади к нему прижались мягкие тёплые буфера.

— Катька, ты, как Винни-Пух.

— Чё, такая же пухленькая?

— Такая же, блядь, головастая. Вы, наверно, в одной школе учились. Ну, где я тут ебать тебя буду на этом перекрёстке?

— Это тебе, лапонька, надо еще заработать. Подожди, не погоняй.

— Ну, понятно, тебе-то чё, тебе сегодня уже вдули. Сознайся, Мишка ведь вставил с утра? Может, ещё не один раз. А я с матрацем даже не успел согрешить.

Катька подошла к киоску “Роспечати”, одёрнула платье, поворачиваясь боком и вскидывая голову, чтобы посмотреть на себя как бы с высоты.

Коля в таком ракурсе видел Катьку впервые, и в мудях у него стало больно. Жопа-то, мать моя крестьянка, аж голова кружится! И надо же, Мишка эту жопу может обжимать хоть каждую минуту, а он для этого час с лихуем должен трястись на трамвае. Это вот как те старухи на ящиках. Мимо них гонят лимузины каждый по миллиону, а они продают бычьи протезы по пятьдесят копеек, чтобы чаёк куском хлеба зажевать.

— Мишка на рынок ушлёпал? — Коля подошёл к Катьке. — Китайскими чайниками торговать? Или чем он сейчас пролетариат наёбывает?

— Чайниками, — сказала Катька.

— Тады поехали к тебе на фатеру. Там, небось, лучше, чем здесь.

— Помнишь, позавчерась я тебя просила отвезти один ящичек Кудряшу, — Катька повернулась к Коле.

— Ещё бы я этот комод не запомнил. Тяжелый был, будто говном набит.

— Я хочу тебе за это подарок сделать.

— Ой, блядь, я чичас обоссуся! — Коля захохотал. — Она мне подарок сделает! Чё это тебя растащило, с каких пиздюлей?

— Ты хохочешь, будто в тебя бросают конфетами “Белочка”, — обиженно сказала Катька. — Ежели тебе не интересно...

— Да ты чё! Как это не интересно?! Мне последний раз подарок сделали, подожди, скажу когда... После восьмого класса отец по дешёвке велосипед с рук купил, на котором вдвоём ездят. Хороший велик, но хуёво в поворот вписываться, я на нём только по автостраде мог ездить в крайнем левом ряду, а то повернуть никуда нельзя.

— А ты не заглядывал случаем в тот ящик?

Сказать — обсмеёт, курица, не сказать — мало ли чего. Коля насупился, глядя на Катьку исподлобья.

— Говно и было, — сказал всё-таки. — Свинячье. До чего запашистое.

— А под ним, под говном?

— Если будешь доёбываться, я тебя сегодня трахать не стану.

— Кого накажешь?

— Менты достали, пришлось показать. У меня рожа такая, милиция равнодушно пройти мимо не может. Через день да каждый день цепляются.

— И чё там нашли?

— Под говном? – Коля потерял интерес к разговору. — Бананы.

— Довёз их до Кудряша?

— На хуя ментам бананы в говённом соусе? Думай, о чём говоришь!

Катька обняла Колю на виду у всей проходящей мимо публики.

— Значит, дело состоится. Приз получишь вовремя.

Коля задумался. Какой приз может дать ему Катька за то, что он доставил бананы в говне этому пиздюку Кудряшову? Тем более Кудряшов живёт в такой пещере – у него мышь хлебной крошки не раздобудет. Спать ложится — сдирает со стены кусок обоев и заворачивается. Может, они какую-нибудь новорусскую хату подняли, а золото и бриллианты в бананы упаковали?

Она его, сука, вовсю использует, а до пизды даже кончиком хуя дотронуться не даёт, не то что за работу заплатить. Они с ним, как с лохом, а он терпит.

— Ты, Катька, сука, — сказал он. — Вовсю меня используешь и всё даром. Хоть бы сказала чё да зачем бананы таскаю.

— Я ведь не ради себя. У нас одно дело.

— У нас-то одно, да мы никак к нему не приблизимся, — Коля притянул Катьку к себе. — Поехали, ли чё ль, на фатеру?

— Да низзя, Коля, — с досадой сказала Катька. — Мишка жрать домой запузырится, а мы с тобой каракатицу на диване изображаем. Ему ить плохо станет. Неуж подарок тебя нисколь не интересует?

— Ну, давай не то, где он?

— Жизнь, Коля, штука хуёвая, ты согласен? — прислонясь толстомясеньким бочком к ограждению тротуара, спросила Катька его согласия на простонародную философию.

— Как не согласен. А то я бы торчал тут? Не я бы торчал, а у меня бы торчал.

— Кому чё, а слону яйца почесать, — Катька залезла на ограждение тротуара, села, свесив жопу к мостовой.

— Смех смехом, а пизда-то кверху мехом, — сказал Коля. — У меня уже никакого терпежу нету, так ты меня раззадорила. Давай говори, чё ты мне приготовила. Может, ты мне кальсоны на зиму приобрела? Так сейчас ещё лето. Ты лучше для меня чайник у Мишки спизди.

— Жизнь, Коля, не чайниками надо улучшать, — Катька посмотрела на часы. — А фейерверками...

— Вот пиздоболит! — Коля подошёл к Катьке, облокотился об её бёдра. — Ты чё на часы зыришь каждый божий момент нашего свидания. У тебя ещё кому-то назначено? Я тебя, Катька, столкну на дорогу. Покувыркайся там промеж сплошного железа.

— Видишь вон того мужика на кобыле в кепке? – спросила Катька.

— Где кобыла в кепке? Ты мне хуёвину не пори, а говори сразу, чё хотела сказать.

— Мужик в кепке на кобыле на задних ногах. Вон там.

Коля начал вертеть башкой, шаря по мостовой глазами в поисках мужика. В шейных позвонках у него хрустело, как в кофемолке.

— Да зыркала-то поверни, — сказала Катька. — Не там смотришь. Как он может на дороге стоять? Он же не постовой. Он железный. И кобыла у него железная. Тебе объяснять никаких слов не хватит.

— Этот, ли чё ли? — Коля посмотрел за перекрёсток на памятник какому-то конному герою. — Дак это не он на задних ногах, а кобыла. Даёшь, ебёна мать, не ту наводку, а потом психуешь.

— Это тебе мой подарок, – сказала Катька.

— Ну, поглядел я на него и дальше чё? — Коля опять повернулся к Катьке. — Мне за это денег дадут?

— Да ты до конца-то не досмотрел.

Коля, нагнув голову, скосил глаза в сторону памятника.

Внезапно на постаменте что-то оглушительно лопнуло, будто разорвало огромную пустую бочку, полыхнули красно-чёрные, яркие клубы пламени. Одна из кобыльих ног отлетела в сторону и, крякнув, покатилась по асфальту. Памятник секунду помедлил и рухнул, загремев, как железный бак.

— А ты думал как?! — Катька сползла с ограждения. — Мы можем идти, ежели ты не передумал.

Коля схватил Катьку за руку, дернул на себя

— К херам отсюда, быстро!

Они кинулись под землю мимо какого-то блядятина с костылями, цесаревича здешнего подземного перехода. Сбежав вниз, Коля вернулся и с радостной силой пнул по костылю. Блядятин свалился, гулко грохоча по ступеням черепушкой. Коля и сам едва не пизданулся, зацепившись ногой за костыль. Костыль въехал блядятину в подбородок, на ступеньку выскочил окровавленный зуб, Коля с хрустом наступил на него и весело оглянулся на нищего. Блядятин лежал, как поверженный Грозным сын, — худой, всклокоченный, окровавленный и не вызывающий жалости: так, в рот им хуй, царям, и надо.

Они выскочили наверх с другой стороны улицы и побежали во дворы. Здесь было сыро, темно и тепло, как во рту у господа бога. Опавшие мохнатые кисточки тополей лежали, будто засохшие гусеницы, и сладко хрумкали под ногами.

Миновали один двор, ворвались в другой с такими же тяжёлыми тополями и влажными, посыпанными отсевом дорожками.

— Колька, ты русский человек по своей основной национальности? — спросила Катька, едва дыша от усталости.

— Мама родила меня русским, — ответил Коля и оглянулся на клубы дыма за деревьями. — Про папу не скажу, как бы не ошибиться.

— Давай поговорим о путях России, — предложила Катька, ни на секунду не останавливая свой коротконогий, тяжеловатый, но быстрый бег.

— Да хули об этом говорить, — отозвался Коля. — По-моему, они все равно расхуярят ее. От неё и так уже остались почти одни только мы с тобой.

— Потому и надо говорить о ней, Коля, — вытерев ладонью пот на круглом, лиловом от напряжённого бега лице, сказала Катька. — Скоро не почти, а полностью только мы и останемся. И такие, как мы. По любому должно так быть. К этому надо нам идти.

— Нет, Катька, сначала надо отбежать подальше от этой хуетени. Ишь как залупилась, выше неба.

Коля опять задрал рожу туда, где внезапно произошло солнечное затмение. Солнце с той стороны дымовой завесы яростно хуярило по ней лучами, но раздолбать не могло. Чернота иногда тончала от ветра, и было видно, как оно покраснело от натуги.

Побежали дальше. Тёмный коридор липовой аллеи был похож на тюремный, только пахло здесь не подмышками смотрилы, а огуречным соком, ванилином липового цвета и мокрой корой. Сильно пахло, охуенно и до опизденения хорошо.

Коля, пригнувшись, врезался в гущу акаций и потащил Катьку за собой. За акациями возле обоссанных железных гаражей остановились.

— Катька, я тебя буду сейчас ебать.

Катькина рука нащупала пружинистую балду и остановилась в очаровании.

— Наконец-то наконец, я схватилась за конец.

— Но ты сначала скажи, кто подзорвал военного героя.

— Как это кто? Ты, чё, Коля, с батареи отопления ухом об пол шизнулся? Да мы с тобой и подзорвали! В бананах, Ваня, был пластит. Так у них теперь тротил называется. Этим пластитом и подзорвали.

Балда у Коли сразу обессилела.

— Катька, ты меня, сука, используешь, как проститутку.

— Не всё тебе, Коля. Я тоже должна кому-нибудь вставлять. А теперь давай, Коля, ты мне тоже засади.

Катькина рука поехала вверх, потом вниз, потом опять вверх, стимулируя подъём и процветание Колиного гондончика. Но он был слаб и бледен, как бегун после марафона.

Катька положила Колину ладонь на свою грудь. Грудь у неё была как надувной китайский матрац.

— Нет, Катька, не могу, — сказал Коля. — Ты меня расстроила. Теперь у меня здесь волнение, — он показал на сердце, — а внизу наоборот спокой.

— Ты, Коля, мне всё обещаешь, как целка несовершеннолетняя. А как до дела, у тебя лирическое отступление.

— Ну, и чё теперь? — сказал Коля. — Я про памятник говорю. Нас ведь подцепят за ребро. Как теперьча совершать дальнейшую жизнь?

— Вот, Коля, дело видишь, как повернулось, — Катька отпустилась от Коли и мягкой спиной расползлась по ржавой кривой стене гаража. — Выходит, там, на перекрёстке, ебля-то всё ж-таки и произошла. Ты, поди, как увидел, так и спустил, причём мимо меня. Теперь ты, Коля, как проколотая шина. Но, Коля, это не последняя наша встреча. Мы теперь, вроде как паровозик с вагончиком, друг за другом, друг за другом.

— Только я не просекаю, — сказал Коля, — где паровозик, а где вагончик.

— Да рази ж тебя это должно волновать? — Катька посмотрела на него. — Давай, Коля, слиняем куда-нибудь на пару дней. Остопиздело мне всё. Отдохнуть хочу, причём вместе с тобой.

Сердце у Коли запрыгало.

— Так это… – он понаблюдал за тем местом на руке, где у него иногда бывали часы. — Сколько там по Гринвичу? — он постучал по этому месту. — Давай, Катька, в пять столкнёмся на вокзале. На площадке возле сральни как самого голого и никому не нужного места. Я к этому времени надыбаю денег.

— Давай, Коля, — сказала Катька. — Увози меня, куда знаешь.

Даже Колина левая пятка, туфлёй до мозоли нажаренная, понимала, как хорошо было бы куда-нибудь съебаться. Это было бы счастье, какого он, может, никогда и не видел.

Но на какие деньги жить и Катьке каникулы устраивать?

Коля полез в карман. Но там была лишь дыра к мудям, лохматая, как кунка. И больше ничего.

Он брызнул к Кудряшову.

Кудряшов хавал на кухне солёную хамсу, разложенную на размокшей фанерке. Фанерка была на ведре, а сам он сидел на другом ведре, погрузившись в него по пояс.

За стеной в комнате Нинка, кудряшовская дрючка, пела старинный романс:

— Как жизнь, как дела? — поинтересовался Коля у Кудряшова. — Дала или не дала?

— Куда она денется, — сказал Кудряшов. — В любой момент расправлю и вставлю. А вот, размышлял ли ты, Коля, как ебётся хамса? И что она при этом чувствует? Удовольствие или, может, ей противно? Есть некоторые, им ебаться противно, зато читать про это или смотреть по телеку самое то.

— Ты, самокат недоделанный, — Коля постучал козонком по гулкому чугунку Кудряшова. — Наебал меня с бананами.

— Ни хуя не понял, — удивился Кудряшов. — Сколь от тебя получил, столь и передал. А ты думал, я заныкал пару? Я, Николай Чеевич, своим мясом на раскалённую сковородку ещё не садился, и в мозги у меня карандаш пока не вставлен. Какую блядь я бы поимел с обосранных бананов?

— А такую блядь, что мы Владимиру Александровичу обещали выполнить условия. Три с четвертью, как договаривались?

— Три с четвертью.

— И два понта в дугу?

— Ну да.

— А мы сделали один двойной навылет. И Владимира Александровича подставили. Ему теперь не отмазаться. Копырин-то вообще ни при чём.

— А я это сделал? Я?!

— Вы чё, индюки долбаные, по-китайски шлёпаете, — крикнула Нинка. — Ну-ка давайте по-русски. Я ведь не знаю, может, вы убить меня договариваетесь.

— От меня ничё не зависело! — горячился Кудряшов, капая хамсой себе на штаны. — Я даже не знаю, кто следующий.

— Ну, ладно, завязали, — смягчился Коля. — Дай несколько десяриков до понедельника.

— А пиздюлей по ебалу не хочешь? — сказала Нинка, выдвигая в кухню свое плохо закрытое жёваным халатом тело.

На голове у неё громоздился раскуроченный расчёской ипподром для вшей.

Нинкина шутка не обнадёживала. Наверно, Нинка утром опять видела себя Анжеликой прекрасной. Её украл турецкий султан, и они с султаном на розовой лошади пиздячат по американской прерии, а из лошадиной жопы на дорогу сыплются чистые бриллианты. И тут её разбудил Кудряшов, послал за хамсой в торговую точку.

— Нинка, — предложил Коля. — Ты бы когда-нибудь дала нам вдвоём с Кудряшом. Он бы тебя хамсой в жопу, а я бы тебя в лохматку по-настоящему, своим балдометром. Причем одновременно.

— Не получится, — возразил Кудряшов, засовывая в пасть тощую рыбёшку, видать, еще неёбаную. — Нинкин сральник для этого дела не приспособлен, его ещё разъёбывать надо. А у хамсы кость мягкая.

— Кого-то сёдня опять подзорвали, — сказала Нинка. — Передали только-только.

— Да эту хуетень кажный божий день передают, — отмахнулся Кудряшов. — Остоебенило слушать

— Какого-то, говорят, большого военного начальника, — продолжила Нинка свой рассказ. — Вообще какие-то непонятки. Кому он, в жопу, нужен.

— Пластнуло так, что я чуть на тротуар не сел, — сказал Коля. — Охуенный был салют, глазам больно. Аж в кишках у меня чё-то заурчало.

— Ты чё, видел? — задала пустой вопрос Нинка.

— Его бананами подзорвали, этого мужика, — пояснил Коля. — Которые мы с Кудряшом вчерась по городу таскали.

— Да не пизди! — не поверила Нинка. — Ты ведь на унитазе головой сёдня спал? Приснилось чё-нибудь.

— Да блядь буду! — загорячился Коля. — На хуя мне дуру гнать?

— Ты, мудак, ей ещё про понты расскажи, — предложил Кудряшов. — И про один тройной навылет. Мы Копырина спалим, а он ведь большой человек.

— Пёрни в бутылку, — сказала Нинка. — Тогда поверю.

Кудряшов тоже вдруг начал смотреть на Колю пустыми от недоверия глазами.

— Да ёб твою мать! — Коля в бешенстве огляделся вокруг. — Где бутылка?

Нинка протянула ему ещё мокрую стеклянную гранату из-под пива, высосанную Кудряшовым перед тем, как хамсу жрать.

— Сухую надо, — отверг её Кудряшов. — Звука не будет.

Нинка открыла кладовку, загремели стеклянные бока.

— Кудряш, у нас валюты — нам с тобой ссакой до Нового года не заполнить.

Она вытащила синюю, коричневую и зеленую.

— Бери, какая улыбнётся.

Коля осмотрел инструмент и не ощутил энтузиазма. Их в пизду вставлять, эти пистоны, и то не будет понту. Пердеть надо во что-то основательное.

Кудряшов вытер жирные от рыбы пальцы о рожу и достал из-за спины двухлитровую пластиковую цистерну из-под “Бочкарёва”.

— Вот эта тебе как раз по очку.

Коля стянул штаны на колени, присел над бутылкой.

— Ну давай, — сказал Кудряшов. — Открывай свои закрома.

— Закрома не надо, — остановила Нинка. — Только газовую задвижку.

Коля примерился, накапливая резервы и боясь позора.

— Запалу может не хватить, — предупредил Кудряшов. — Сосредоточься, дело серьёзное.

Коля приставил горлышко вплотную к трубе, напряг свои внутренние силы и ударил дуплетом. Пустой “Бочкарёв” победно загромыхал. С потолка хуйнулся кусок побелки.

— Еби т-твою мать! — Кудряшов вскинул руки. — Тебя, Коля, на День города надо брать. Для звуковых приветствий. Нинка, волоки три десятки!

— Шесть, – сказал Коля. — Я дуплетом.

— Я вам, мудозвонам, высираю эти десятки в час по одной, что ли?

— Тебя жаба давит? — спросил Кудряшов. — Помоги человеку.

Нинка в неудовольствии, но и в удивлении от Колиного салюта пошла в комнату.

Коля, застёгивая штаны, посмотрел ей вслед. Халат сидел на Нинке торчком, будто он был из жести, кувалдой нахуяренной.

Кудряшов подхватил наполненный Колиным усердием баллон, выбросил в открытую форточку.

— Ты при Нинке особо не распространяйся, — повернулся он к Коле. — Тем более насчёт тройного навылет. Катьку тоже не вводи в курс дела. Нам сейчас главное залезть в какое-нибудь дупло и не шевелиться. Ежели даже копчёное сало нам на веревочке спускать будут. Копырин встанет на ноги и жизнь у нас, Коля, пойдёт совсем другая.

— Катька в пять будет ждать меня на вокзале и чтобы я был с манями. Иначе она мне не даст.

— Она у тебя самая настоящая блядь. Мне Нинка даёт бесплатно.

— Привык я к ней, — сказал Коля. — Хотя ни разу еще не ебал. А охота так, что я на стенку лезу.

— Вот как она тебя схватила! — удивился Кудряшов.

— Так, — сказала Нинка, опять появляясь на кухне, уже с чириками в руке. — И теперь вы, значит, будете мне впаривать, что таскали бананы бесплатно? Из романтических соображений? Лепите кому-нибудь другому.

— Думалка у тебя, Нинка, работает через раз, — Кудряшов рванулся из ведра, но оно его не отпустило. — Ты ведь телик все время зыришь, а выводов не делаешь. Вот расскажи Коле, как я тебя вчера ебал. Я тебя тру, а ты семечки жрешь. И в телике шарами торчишь. А про чё вчера рассказывали в телике? Про задержку зарплаты. Ну и ты думаешь, бандиты эту новейшую технологию не освоили? Из них ещё надо выцарапать наши родимые.

— Сколь они вам обещали? — Нинка посмотрела на Кудряшова так, словно он денежки в ведре под жопой спрятал и надо только их оттуда вытащить.

— Да хуйню, – сказал Коля. — Неохота и говорить.

— Понятно, что неохота, хуесосы вы криволинейные. Я вот тебе в моргалы веником заеду — скажешь.

Кудряшов рвался из ведра, но оно засосало его, как слоновья пизда. Встал на карачки, но ведро не отклеилось. Коля с силой ёбнул по нему ботинком. Кудряшова развернуло, он вместе с ведром запиздярился в стену и только тогда они отвалились друг от друга. Ведро с железным лаем запрыгало по кухне.

— Ну, блядь, вы и склещились! — от удивления у Коли даже рожа покраснела. — Ты, Кудряшов, с кем-нибудь да стыкуешься каждую буквально минуту своей драгоценной жизни. Разве что с электролампочкой не ебёшься. Жопой до неё потому что допрыгнуть не можешь.

— Если он допрыгнет, его так наебнёт, что больше не захочет, — сурово сказала Нинка. — Она ить у нас без патрона.

— А ты, кобыла, уже и к лампочке ревнуешь, — Кудряшов встал, со скрипом распрямляясь. — Как только тебе не надоест, кунке медной.

— Любит она тебя, — философски отметил Коля. — Хоть и ебётся под семечки. Но, правду сказать, тут я чё-то дотумкать не могу. Как это можно, сразу ебаться и жевать? — он назидательно повернулся к Нинке. — У тебя пизда жуёт, и рот жуёт. И срака, поди, жуёт, — он на секунду задумался. — хотя чё она может жевать? Вы же на голой панцирной сетке склещиваетесь. Сраке её не захватить.

Нинка яростно царапала через халат ногу, которую ночью обгулял клоп.

— Кудряшов, ты бы табуретку хотя купил, — сказала она. — Один-то хоть поджопник в доме должен быть. Чтобы было чем тебе по рогам давать.

— Да хули тебе табуретка, — Кудряшов посмотрел на цветущий за окном день. — Эликсир бодрости не на что купить. Хотя бы чекушку, в рот царю небесному. Коля! – он повернулся к гостю. — А ну давай пошли к этому дуроделу, к Шаньге. Он нас сомустил бананы таскать или не он?

— Он, писька бычачья! — взволнованно сказал Коля. — Вот ему надо табуреткой залупенить. Пускай номиналы гонит.

— Купим ещё подушку, — радостно заулыбалась Нинка. — Малиновую. Может, и на одеяло хватит. Сколько ты, Кудряшов, можешь в обои на ночь заворачиваться? Вместо тебя когда-нибудь утром бабочка вылетит. А на хуя мне она? Ты хоть жопельник ко мне иногда прижмёшь и то теплее. А какого говна мне от бабочки?

— Давай, Нинка, вшей потренируй перед выходом, — распорядился Кудряшов. — Погоняй их чесалкой. Кто попроворней — выскочит. А слабые здоровьем, если и останутся, так просидят внутрях волос, пока ходим по городу. Неудобно ведь, дама какая-нибудь пойдет навстречу, а тебе на лобешник падла косоглазая вылезет.

Нинка ушла в комнату переодеваться и пугать паразитов, а Кудряшов стал искать обувку:

— Где-то лодочки были гуманитарные, итальянские, у инвалида спиздил. Он, короед, уже десять лет без обеих, а ему дали к празднику. На, говорят, почувствуй себя человеком. Я ему пузырь предлагал, пеньку, а он не захотел, дёшево, мол. Я их тогда под мышку и до скорого. Ну, если его пальцем делали, как с ним иначе. Таким не ноги надо обрезать, а сразу голову. От них никакой пользы, а им гуманитарку за просто так гонят.

— Надень галстук, — посоветовал Коля. — Солидности будет больше. Шаньгу ведь надо чем-то пропекать. Его сходу не возьмёшь, опарыша толстомясого.

— Ладно, надену, — согласился Кудряшов. — Только ты мне лодочки-то пособи отыскать.

В квартире Кудряшова заебёшься что-то искать, потому что ни хера там нет, кроме вёдер да говнистых запахов и матюков кудряшовских, висящих в воздухе.

— Кудряшов, ты их за флакон не продал? Ты их или продал, или они у тебя под штукатуркой спрятаны. Одно из двух. Третьего не дано.

— Да и хуй с ними, разговоров больше. Тапочки вон есть.

Вышла Нинка, причесанная, как в кино “Планета обезьян”

— Ну, Нинка, я тащусь и падаю, — сказал Коля. — Теперь я понимаю, за что Кудряшов тебя полюбил. Ты как мимолетное виденье — раз и преобразилась.

— Да у него, мудака, ничего на уме нет, кроме моего пирожка, — не согласилась Нинка. — Он у хамсы наружность лучше знает, чем у меня.

На улице было светло, жарко, потно. Рубашка у Коли сразу начала приставать к телу, прилипла, как проститутка.

Вот ни хуя себе, как разжарило. Сейчас бы идти к ближнему озеру брюхо мочить, а у них к Шаньге дорога.

— Кудряшов! — вдруг захохотала Нинка. — Ты чё это в тапочках и при галстуке?

— Вот жопа, только сейчас заметила, — обиженно сказал Кудряшов. — А на меня критику наводит, будто я у неё наружность от хамсы не отличаю.

— Не босиком же ему идти, — объясняя, повернул Коля к Нинке красное от хорошей погоды лицо. — Ты, Нинка, не переживай. Мы придем к Шаньге и сразу Кудряша за стол посадим. Тапочек не будет видно.

— Стойте! — приостановил Кудряшов кампанию по отъёму денег у Шаньги. — Тебе, Коля, Шаньга по рылу один раз шваркнет, ты обоссышься. Про нас с Нинкой я не говорю, мы и так слабые, как дрисня, без всяких ударов.

— Ну и чё ты предлагаешь? — спросил Коля. — Повернуть назад? Я теперь от денег уже не могу отказаться. Ты меня направил — всё, я пойду до конца.

— Надо понять, чем мы можем взять Шаньгу, — сказал Кудряшов. — Ты его разве никогда не видел? Шаньга по квартире ходит — у него самовар почти в потолок упирается. Он хуем двухпудовую гирю выжимает. А тараканов, к примеру, Шаньга не травит, он их бац, бац, бац — все мёртвые.

— Вот херню лепит!, — возмутилась Нинка. — Он у тебя какой-то пистолет Макарова. Глиста трехметровая, но вся в мускулах. Да я штаны сниму и одной голой пиздой его захаваю.

— Нет, – возразил Кудряшов. — У тебя пизда умнее, чем ты сама, но одной её мало. Тут ещё другие мозги надо приложить, которые наверху.

— Верно, — сказал Коля. — Шаньга навроде японского робота, с ним дело иметь хуёво. Надо найти у него ослабленное нашей суровой действительностью место и воткнуть туда чё-нибудь.

— Детей у Шаньги нет, жена съеблась, — размышляя, начал перечислять Кудряшов, — собаку свою любимую он съел... Вот, блядь, он как школьный глобус без ножки, его и взять-то не за что.

— Ни единой душевной привязанности у него, у суки корявой, — подтвердил Коля. — А на мохнатку, Нинка, он не берёт. Сейчас жарко, у него жора нету.

— Не-ет, я его достану, — свирепо сказал Кудряшов. — А ну идем в бытовую химию, в “Светлану”.

— Не пройдет, — понял его замысел Коля. — Аэрозолью хочешь в него свистануть? Пробовали уже — у него организм чересчур большой, не пробьёшь. Сами только заморимся.

— Пойдём, пойдём, — повторил Кудряшов. — Давай сюда Нинкины чирики за ради общего дела. Это я не для него, не для Шаньги.

— А для кого? — удивился Коля.

— Пойдём, — не дал ответа Кудряшов.

Когда вышли из “Светланы”, небо уже было морщинистым от перистых облаков. Ветер толкал в хари прохожим пыль да песок, угощал по полной программе, кто не мог увернуться.

— Вон глядите, Олег Михайлович к себе в говнюшник лезет, — сказал Коля.

На пустыре сосредоточенно погружался в люк теплотрассы мужик без единого волоса на морёной солнцем голове.

— Никак храпака гонять вздумал, пердуленция, в середине-то дня, — Кудряшов начал молотить шлепанцами в пыли, прибавляя шагу.

Голова Олега Михайловича погрузилась в тёмное нутро колодца, и Кудряшов, хрипя, наклонился к лежащему сбоку люку.

— Коля!

Вдвоём они подтащили люк к колодцу и, скрежеща металлом по металлу, засандалили его на своё законное место. Сели разгоряченными жопами на прохладный чугун.

— Нинка! — хлопнул рукой рядом с собой Кудряшов. — Пристраивай тоже свою пиздень.

— Ох, Нинуся ты Нинуся, ох, смотри, я обоссуся! — складно сказал Коля. — Ты, Нинка, коленки в небо не нацеливай и ноги сильно не раздвигай. Вон мужик на балконе стоит. Он хуйнется вниз калганом, если увидит твою райскую пещеру, триппером поёрнутую.

— Но-но! — урезонил его Кулдряшов. — Это твои соковыжималки с триппером дружат. А у нас как минеральная скважина, верно, Нинка?

— Ну да, у вас святой источник, что у одного, что у другого.

— Дурак, — сказала Нинка. — У тебя мозги еще чё-нибудь рожают или только мысли про наши половые отношения?

— Ох, ёб твою мать, в телике галоша! — радостно вскрикнул вдруг Кудряшов. — А я-то своим умом думаю, что за поебень рядом со мной валяется. Да это же поправиловка! Утренняя роса! Слезки божьи!

Коля повернулся к Кудряшову так, что едва не загремел жопой на камни рядом с люком.

— Чё такое? Чё орем, когда надо сидеть молчком и про Шаньгу думать?

Но Кудряшову было не до Коли. Он обеими руками сжимал флакончик с настойкой боярышника, а зубами вцепился в пластиковую винтовую крышку. От тяжкой работы харя у него перекосилась, словно его гондон жевать заставили.

В люк, на котором они расположились, снизу наебнули так, что они подпрыгнули.

— Кто, блядь, закрыл, какие говноёбы? Ну, открывай!

— Хорошо, что мы его накнокали, — сказал Кудряшов Коле, выворачивая крышку на флакончике своими железными зубами. – Мы его с собой возьмём. Лютый зверь, никого не боится. Вишь, как орёт, ему по хуй, что из него кишка от крику полезет, – он повернул морду вниз, в направлении колодца. — А мы, Олег Михайлович, твою дуриловку приговариваем. Такая вкусная, просто заебательская.

— Кудряш, метлу тебе в жопу, ты чё борзеешь, гондон без смазки?!

Снова удар, но уже полегче.

— Узнал! – довольно лыбится Кудряшов. — У меня голос на весь город единственный. Может, на всю Россию. Роль недавно в сериале приглашали озвучивать.

— Овчарка вчера по телеку не твоим голосом лаяла? — заинтересовался Коля.

— Нет, — категорически ответил Кудряшов.

— Кудряш, понту тебе от моей настойки не будет, — волновался под люком Олег Михайлович. — У тебя жопа слипнется, распиливать придётся.

— Не, нормалёк, — Кудряшов глотнул, аккуратно завинтил крышку и поставил флакончик рядом с собой. — Слушай сюда, Олег Михайлович. Мы сейчас к Шаньге плывем. Мы для Шаньги заколотили кучу маней. Но он зажал их, падла неумытая. Куда он их заныкал, ни хера понять не можем. Давай пойдём с нами. Ты у нас будешь вроде как паровоз. У тебя лобешник невыносимо крепкий. Ты Шаньгу им забодаешь, а мы расхуярим всю его заначку. Ты у нас первый в околотке. Смотри, как ты пизданул по люку — быку не под силу, — Кудряшов секунду помолчал, передыхая от своей длинной речи. — В долю, само собой, тебя возьмём.

Олег Михайлович ответил не сразу — видно, мысли у него где-то ещё путешествовали и до головы пока не добрались.

— Шаньга очень большой член нашей страны, — сказал он наконец. — Просто охуенный. Как ты его хочешь напугать, я не знаю. Но, допустим, мы это сделаем. Только, я думаю, насчёт его денег это все ложь, пиздёж и провокация. Мне сказали, он от безденежья совсем скурвился и опизденел. Глистов высирает, жарит и ест.

— Фу! — сказала Нинка. — Ты, Олег Михайлович, всегда говоришь гадости.

— Зато одну правду, — глухо ответил Олег Михайлович из подземелья.

— Не мог уж про любовь чё-нибудь сказать, — упрекнул его Коля.

— Это Шаньга сам про себя дезу выпускает, — убеждённо сказал Кудряшов. — Денег у него — хоть жопой ешь. Так ты, Олег Михайлович, идёшь или нет?

— А куда мне деваться? — отозвался Олег Михайлович. — Боярышник, который я выронил, ты у меня выхалкал. Пойдем, надо же где-то поправку брать.

Кудряшов, Коля и Нинка сползли с люка и отодвинули его в сторону. Олег Михайлович вылез на свет божий. На нём не было ничего, кроме твидового пальто и ботинок с лопнувшими задниками. Пальто, правда, справное, почти до щиколоток.

— Прифраерился бы хоть как-то по-другому, — сказал Коля. — Костюмчик-то где у тебя спортивный, адидасовский?

— Сушится, — коротко ответил Олег Михайлович. — На магистральной трубе.

— Вот, Коля, — обратился к Коле Кудряшов. — Сопли из всех дырок, но два понта в дугу мы должны сотворить. Надо Олегу Михайловичу трусы американские купить и шляпу соломенную. Сделаем, чтобы жизнь ему не голым задом улыбалась, а передним ртом.

— Говна мне от вас и то не надо, — отказался Олег Михайлович.

— Кропоткин, сука, нам перо не вставит меж восьмым ребром и девятым? — засомневался вдруг Коля.

— Да ему самому, может, два дня жить, — сказал Кудряшов.

— За два дня они из нас колбасу сделают. Копчёно-вареную.

— Вы чё молотите, говнюки? — возмутилась Нинка. — Ну-ко, рассказывайте!

— Все, проехали, — отказался говорить про свою тайну Кудряшов. — Пошли к Шаньге!

— Время сколь? — с тревогой на харе спросил Коля у Олега Михайловича. — У тебя ведь будильник за ножку привязан к задвижке, я видел. Китайский. Сколь он натикал?

— Один час и две минуты, — сказал Олег Михайлович, прославившийся на весь околоток точностью своей жизни. — Про секунды не знаю.

Коля посмотрел на небо. Время уходило, а он до сих пор не добыл ни рубля. Улыбнётся Катькина пизда и на хуй ему тогда Шаньгино богатство и вообще всё остальное?

Возле Шаньгиной пятитиэтажки, ныряя головой в кустарник, а то валясь на асфальт, двигался с работы домой дворник Семён Иваныч.

— Семён Иваныч, — сказал Кудряшов. — Час назад я тебя видел из окна вот у того угла. А сейчас ты ещё до этого не добрался. Ты у Шаньги, небось, был? Чем он тебя так ублажил?

— Ты мне начальник спрашивать?! — хавальником в газон глухо ответил Семен Иваныч. — Конь ты без мудей.

— Вишь, как людей ненавидеть начал, — сказал Коля. — Конями считает. И главное, без мудей.

— Шаньга уже весь околоток обработал, — ужаснулся Олег Михайлович. — Да ладно бы люди от него на четырёх копытах уходили. Они ведь на брюхе уползают.

— Он китайский агент, — убеждённо сказала Нинка. — Обезлюдеть хочет Россию. И заселить китайцами.

— Хуятина стоеросовая, — согласился Коля. — Как нам его подцепить за жопу, у меня просто ума не хватает...

— Надо этого глухаря распотрошить насчёт Шаньги, — предложила Нинка. — Пускай сделает доклад, чем Шаньга его взял. Ведь не просто так он черепахой по газонам стал ползать.

— Ну-ка ты, пластун китайский, — подошел к Семён Иванычу Кудряшов. — Скажешь или нет, какую блядь он с тобой сделал?

Семён Иваныч оторвал от газона унавоженную чернозёмом харю и перевернулся на бок, а потом и сел, уставив моргалы в воздух перед собой и держа башку рукой за волосы, чтобы не падала.

— Б-бе-е, б-бе-е, — сказал он, давясь.

— Ну, блевотины нам твоей тут еще не хватало, — предостерёг его Кудряшов. — Держи ее в себе, суку, нехуй ей тут делать на свежем воздухе. Давай докладывай, чем ты у Шаньги занимался. Какую погань жрали и почём литр. Да не пизди, а правду говори.

Семён Иваныч поднял свободную руку, поочередно сводя пальцы в кулак и, закончив первый этап работы, приступил ко второму — покачал кулаком перед собой.

— Шаньга обещал вам по хлебалам вломить, — догадалась Нинка. — Двум пиздорванцам ебучим. Еще Олега Михайловича с собой поволокли.

Коля поднял голову и залупился на окна Шаньги. Они были наглухо закрыты и занавешены. Вот ведь какая хуетень! Шаньга сидит там в полной темноте и жрёт жареных глистов, запивая поганью, от которой у Семён Иваныча брюхо перевешивает жопу вместе с ногами. У-у, блядь, как нехорошо! Шаньга с глистов, наверно, злой, как Чингисхан.

Семён Иваныч опять зашевелился, и из-под него выкатилась ёмкость, в которой что-то переливалось.

— “Мартини” – поднял Кудряшов бутылку. — Вот ни хера себе! У нас боярышник по чирику, а они забугорную ссаку лопают не знаю по сколь...

— Пятьсот рубчиков стоит эта забава, — сказала Нинка.

— Ё-мое, слоновьи яйца всмятку! — вскрикнул Коля, садясь на поребрик. — Блядь, меня ноги не держат от такого известия. Сколько они этих флаконов высосали? Ведь забалдеть им даже трёх литров этой бражки не хватит.

Колиной голове стало жарко от новых мыслей. Шаньга, в рот ему говёшку, вылакал три литра сразу на две тысячи с лихуем и лежит сейчас на диване в красном халате с сигарой в зубе, смотрит видик “Обнажённая в Арктике”.

Семён Иваныч воткнул кулак свободной руки себе в пасть.

— Б-бе-е, б-бе-е...

— Чё он говорит, косорылый? — прислушался Кудряшов.

— Ему Шаньга сказал, ебало раскурочит, ежели он кому чё расскажет, — расшифровала Нинка.

Коля опять вскочил на ноги, будто поребрик ему сраку поджаривал. Ебутся вши на голове, Шаньге есть чё скрывать! Он ещё тот конспиратор — будет задницей через дырявые штаны сверкать, а заначку в десять косарей не тронет.

— Надо икорку-то из него вынуть!

Олег Михайлович тоже пришел в возбуждение и начал ходить, как революционер в Смольном, закинув руки за жопу.

— Сначала ты ещё до него доберись.

— Олег Михайлович, застегни пальто, — попросил Кудряшов. — Вон смотри, Мария Георгиевна идет, соседка Шаньгина. Учительница русского языка и философии в вузе, между прочим. А у тебя голая балда болтается, какие-то сигналы подает. И ты, Коля, хоть раз в жизни хоть пять минут подержись, не поминай слово "хуй".

— Да пошел ты... — забурчал Коля. — Пошел ты на мужской половой член.

— Здравствуйте, Мария Георгиевна, — спрятав ноги в тапочках за Семён Иванычем, сказал Кудряшов и поправил галстук.

Мария Георгиевна хотела молча и с достоинством пройти мимо, ни на кого не глядя, но в этот момент Семён Иваныч, выпучив глаза, со страшной силой икнул. Мария Григорьевна отскочила и едва устояла на ногах. Коля моментально поддержал её под хрупкий локоток.

— Мария Георгиевна, мы с огромной силой извиняемся, — сказал Кудряшов. — Но не можем допустить, чтобы у вас во дворе лежала вот эта ёмкость, заполненная зарубежным вином, — он показал на Семён Иваныча. — Наши дворы должны быть чистыми. Не скажете ли, дома ваш сосед Илья Степанович Шаньгин или нет? Чтобы не тащить напрасно к его квартире это человеческое несчастье, если не дома.

Коля слушал Кудряшова, от его вежливости как кирпичом ёбнутый. Откуда чё, блядь, берется! А с ним, с Колей, он единственно с хуя на хуй да еще пиздой погоняет.

Мария Ивановна посмотрела на галстук Кудряшова, и кажется, он хорошо на неё подействовал.

— Дома, — сказала она. — Всю ночь не давал спать. Бьёт в барабан не переставая.

Коля мгновенно отпустил её локоток и прислушался. Действительно, из темных окон Шаньги приглушенно падали звуки барабана. Но это здесь они приглушённые. В квартире-то, конечно, хуярит невыносимо. У Коли заныл пупок.

— Спасибо, Мария Георгиевна, — сказал Кудряшов. — Вы вовремя обратили наше внимание на барабан. Мы это обязательно учтём.

— И учтите ещё, что он в барабан стучит специально, — предупредила Мария Георгиевна. — Чтобы заглушить крики крокодила. У него в ванной живет крокодил. Он бьёт его палкой и одновременно стучит в барабан. По-моему, он всегда хочет быть в центре внимания, но в то же время старается скрыть свои дурные привычки. Когерентное наслоение двух составляющих: солипсизма и крайней жестокости. Настоятельно советую быть внимательными.

Мария Георгиевна ещё постояла, как бы чего ожидая, и пошла дальше по тротуару, неся свою покрытую плесенью прическу так, будто держала на макушке кувшин.

В походке у неё все-таки было некое сомнение, правильно ли она делает, что уходит.

— Ни хуя не понял, — сказал Коля.

— Запиши на бумажку и заучи, — посоветовал Кудряшов.

— Про крайнюю жестокость я усек. Я не понял про крокодила. Разве крокодилы умеют кричать?

— У Шаньги и половая тряпка закричит, — сказал Семён Иваныч почти трезвым голосом.

Вся компания замерла, обалдев и вслушиваясь в отдаленное буханье.

— Я, наверно, пойду лучше бельё постираю, — не выдержала Нинка.

— Обосралась уже, что ли? — сурово спросил Олег Михайлович.

— Она без штанов, — сказал Коля. — Куда ей срать-то? Так это она, мандражит.

Но пупок у Коли, самое чувствительное место в его организме, ныл не переставая. Ощущали слабость духа и остальные — кто держался рукой за жопу, кто за голову, а Семён Иваныч опять засунул кулак в пасть.

— Ну-ка, дешёвки медные, построились вдоль по тротуару и — к Шаньге! — отдал приказ по дивизии Кудряшов.

У Кудряша была ещё одна кликуха — “генерал”. Он когда-то служил прапорщиком и был женат. Потом проник на виншампанкомбинат, чтобы искупаться в шампанском. Действительно, не одним же только блядям с резиновыми титьками такое счастье. Искупавшись, он выжал трусы и повесил их на дверях коммерческого отдела. Жена с ним немедленно разошлась, тем более он после этого подвига загремел на год да выплачивать порчу шампанского ему присудили. Но Кудряшов жалел только об одном: надо было всех мокрощелок с виншампанкомбината выстроить возле ёмкости, где он плавал, и чтобы они ему завидовали. Зря он этого не сделал.

За идею Кудряшов мог и десять лет отсидеть и деньги отстегнуть, какие только у него есть.

Имея за спиной такой поступок, Кудряшов не мог бздеть и бояться какого-то Шаньги.

— Пошли! — сказал он.

— А Семён Иваныча куда? — спросил Коля.

— В кусты пускай заползает. На хера он нам нужен.

— Подождите, — сказал Олег Михайлович. — Без учительницы нам к Шаньге нельзя. Она с ним, слышно, теперь крепко задружила. Без неё нам Шаньгу голыми руками не взять. А ведь у нас даже ножичка хуёвенького нету.

— Этот дракон нас тоже кричать заставит, — поддержал Олега Михайловича Коля. — А потом сбросит с пятого этажа. Или в канализацию спустит.

— Мария Георгиевна! — повернулся Кудряшов к учительнице философии, чтобы остановить её.

Но она и так уже остановилась и ждала, будто знала заранее, что её будут просить о помощи.

— Можно вас на секунду, — сказал Кудряшов с такой блядской умильностью на роже, будто пять минут назад заглотил стакан водяры.

— Ну ты, как клоп на залупе, — отвернулся Коля. — Не могу на тебя смотреть. Меня сейчас вырвет.

Мария Георгиевна пошла назад, одёргивая бахромчатую от старости юбчонку. Чулки у неё были разноцветные — один светло-серый, другой светло-синий. Крестьянка с нивы просвещения. Еще чё-то гнет из себя, пизда на дверной ручке, умную рожу делает.

— Пусть пока подождёт на первом этаже, — предложил Олег Михайлович. — Может, ещё сами справимся.

В квартире у Шаньги не только стучал барабан: “бум-бум”. Слышалось ещё пение водопроводного крана. Кран под уханье барабана мутно исполнял “Полонез Огинского”.

На дверях висела записка: “Не кого дома нет”.

— Крокодил молчит, — сказал Коля.

— Он его уже укоцал! — вскрикнул Олег Михайлович. — Отрубил нос по самые яйца, людоед.

— Кто музыку-то исполняет? — сказала Нинка, читая записку. — Не-ко-го-до-ма-нет.

— Да он, Шаньга, и бацает самодеятельность, — пояснил Кудряшов. — Тебе же сказано было: охеренное наслоение. Одной рукой крутит кран, другой нахуяривает по барабану. Многостаночник, пустым гондоном трахнутый.

— Записку-то он с каких пиздюлей нацарапал? — спросил Коля.

— Вам, мудотрясам, все расскажи, так жить неинтересно станет, — сказал Кудряшов.

— Шаньга! — крикнул он, постучав по двери. — Мы тебе принесли ёмкость из-под Семён Иваныча. Вместе с вином, между прочим.

“Полонез Огинского” в исполнении водопроводных сетей печально взвыл и оборвался. Но барабан продолжал ухать, как ополоумевший филин.

— Илья Степаныч, писька ты немытая! — прильнув ебалом к замочной скважине, сказал Кудряшов. — У тебя пожар в подъезде. Спасайся!

Барабан заткнулся, но дверь никто не открыл.

Секунду спустя раздался рёв, перемежаемый визгом — будто одну ржавую трубу тащили по другой.

— Олег Михайлович! — стремительно сказал Кудряшов, отскочив от дверей. — Зови учительницу.

— Илья, у тебя всё в порядке? — плотно встав к двери, спросила Мария Георгиевна материнским голосом. — Я беспокоюсь.

Труба проехала в обратном направлении, раздирая ушные раковины.

Все, кроме Марии Георгиевны, отпрыгнули подальше, будто ждали залпа слоновьей жопы. Мария же Григорьевна стояла мертво, как каменная баба. Видно, ей блядски хотелось попасть в квартиру Шаньги.

— Илья, это очень хорошие люди, — сказала она. — Они тоже беспокоятся, почему в квартире рёв, будто тебя ест крокодил.

— Если семёрку срежем и угол развернём, Владимиру Александровичу обидно не будет? – стоя в сторонке, спросил Коля Кудряшова.

— Да нет, конечно, — твёрдо ответил Кудряшов.

— А если понт припустим и на три четверти — в угол? Как на это Павел Сергеич посмотрит?

— А чё Павел Сергеич? Он нам по хуй. У него жизнь ёбнутая, но ведь не настолько, чтобы мы под него ложились.

Шаньгина квартира страшно, как после взрыва, замолчала. Сверкнуло, приоткрывшись, моргало дверного глазка, потухло, свистнул засов, и дверь открылась.

— Быстро все хором, в один шаг! — в щели меж косяком и дверью мелькнуло костяное, как коленка дистрофика, лицо. — Ася!

— Ася вылетит! — крикнула Мария Георгиевна, первой бросаясь в дверь.

За ней ломанулись остальные, ещё не понимая опасности, но от её крика приходя в ужас.

Обстановка в квартире у Шаньги была суровая. Особенно это почувствовал Олег Михайлович, оказавшийся впереди всего отряда. Во-первых, жарко, будто у тебя в жопе, когда ты на магистральной трубе сидишь. Во-вторых, пусто, как в похмельной голове. В-третьих, вообще хуй знает, кто перед тобой: то ли Шаньга, то ли памятник ему, из говна вылепленный – бурый, корявый и на человека не похожий. Единственно красные трусы на его поганом теле напоминали человеческий облик.

— Мать моя обезьяна! — не выдержал Кудряшов. — Ты когда, Шаньга, последний раз мылся?

Шаньга так промолчал, что Кудряшов немедленно прекратил расшивать эту тему.

— Я удивляюсь, Шаньга, но где братья твои меньшие? Сестра то есть? Подруга жизни?

Он оглядел квартиру. Шаньга жил богато: у него не только шкаф имелся и железная кровать, но ещё зеркало и телевизор “Рассвет”, хотя без антенны. Вместо антенны Шаньга подключал самого себя – палец толкал в гнездо с задней стороны и смотрел в зеркало, прислонённое к стене напротив экрана. По-другому телепередачи смотреть нельзя, их со стороны телевизионной жопы не показывают.

На окне у Шаньги даже штора висела из простыни, причем почти белая, только в шаньгиных соплях и то лишь снизу. А вместо ведра у него был другой поджопник, не то, что у Кудряшова, а вообще опизденный — чугунная труба на двух кирпичах. Правда, стола, под который Кудряшов мог спрятать тапочки, не имелось.

Шаньга предупреждающе вскинул палец. Он был силен, Шаньга: всего-то одна мышца у него набухла, когда он поднял палец, но и от этого стало страшно. Не Шаньга, а чисто собака-богатырь Сокольник.

Из кухни донеслось зудение, будто голос охуенно большого комара, где-то простудившегося.

— Жужжит, — сказала Мария Георгиевна. — Ну, слава богу!

— Давайте, мужики, поговорим о судьбах России, — предложил Коля. — Мы сегодня с моей косоёбкой хотели это дело обсудить да всё было некогда. А сейчас она куда-то уговняшилась и когда я её ещё увижу.

— Тогда садитесь, — неожиданно согласился Шаньга.

Сели кто где, большей частью на полу. Один Олег Михайлович остался стоять, наглухо задраенный в пальто, как Дзержинский в шинель.

— Садись, Олег Михайлович.

— Он не может, — ответил за него Кудряшов. — У него галстук сегодня между ног болтается. А здесь куда ни сядь, его будет видно. Ему нельзя — дамы кругом.

Молчали долго, одно жужжание нарушало тишину, то отступая, то приближаясь, как готовая вырваться блевотина. Кудряшов хотел было что-то сказать, да не знал, как начать, только всё краснел и тужился, будто посрать не мог.

— Ну, всё, заканчиваем, — сказал Шаньга. — Больше говорить не о чём.

— У тебя, Шаньга, телевизор есть и зеркало, — прорвало наконец Кудряшова. — А мы, как ёжики, на ночь в обои заворачиваемся. Ты по сравнению с нами настоящий новорусский падла. Мани-то нам отдавай, не задерживай зарплату!

Все замерли от такого куряшовского наезда, а ещё больше — от того, что сейчас Шаньга наебнуть может кому угодно не глядя. Коля даже пересел с трубы на пол: с трубы хуйнёшься — фингалы сами по себе вскочат, а кувыркнёшься с полу на пол — оно все же как-то утятистее.

Шаньга подошел к занавеске и сильно в неё высморкался и даже глаза вытер.

Какую пизду он этим хотел сказать? От недоумения Коля вообще перебрался в угол.

— Расстроили вы меня, кровохлёбы, — сказал Шаньга. — Своими разговорами про Россию.

Он подошел к Коле и встал перед ним во весь рост — рожа костяная, кожей обтянутая так, что зубы через неё проступают, а сам весь в трехглавых мышцах, даже коленки и те в трицепсах. Об чём говорить, ежели он чемпион микрорайона по поднятию тяжестей главным своим мускулом. Добро ещё он этот мускул пока в красные трусы спрятал и про запас держит.

Коля поднялся на ноги — невыносимо ему было сидеть ввиду угрозы своему здоровью. Сердце у него опустилось в яйца и там противно щекотало, а в груди была пустота, безбрежная, как просторы России.

Шаньга достал из-за спины дубинку, похожую на булаву. Коля закрыл глаза, а тело у него втиснулось меж стен и стало треугольным.

— Щас, Коля, отремонтируют тебе бестолковку, перестанете боярышник из чужого пузырька халкать, — сказал Олег Михайлович. — Там ведь полстакана было, не меньше.

— Держи, — Шаньга протянул Коле булаву. — Будешь барабанщиком. Ноктюрн сыграем. Пьесу мечтательного характера. На стенной перегородке, водопроводных сетях и чугунной трубе. А то я совсем расстроился.

Он сходил на кухню и принес обрезок другой трубы, дюймовки.

— Это я для себя. У меня ведущая партия. А ты, Кудряш, бельмес толстомясый, иди к крану горячей воды. Он у меня голосистый, как Надежда Кадышева.

— Нет! – ответил Кудряшов твердо, словно герой, в плен попавший. — Сначала согласуем график выплаты долгов. Мы надыбали, где наши тугрики. Они у тебя должны быть.

— Ну, ладно, кони вы заморённые, — сказал Шаньга. — Давайте разберёмся.

Он шаркнул дюймовкой по чугунной трубе. Вырвал из неё звук небывалого воздействия, так что у сидевшей там Марии Георгиевны пизда задрожала и немедленно сикнула, прослезилась. Одной-единственной нотой Шаньга расхуярил ей лохматый сейф.

Мария Георгиевна вскочила.

— Илья Степанович, я уважаю вас за талант, но нельзя же так неожиданно!

Остальные молчали в полном опизденении. Первый раз они видели, чтобы пенсионерку выебли чугунным звоном.

Шаньга оглядел по очереди всех хуеплётов.

— Вы по городу чё таскали? — спросил он, садясь на трубу. — Бананы в говне. Вам и заплатили за бананы в говённом сопровождении, ни больше, ни меньше.

— Это были не бананы! — крикнула Нинка. — Ими героя подзорвали. Значит, это были не бананы.

— А чё это было? — спросил Шаньга издевательским тоном. — И на хуя героя подрывать? Ведь это маршал Жуков.

— Пизди больше! — удивился Коля, пришедший в себя после переживаний за своё здоровье. — Жуков на танке воевал, всем известно. А этот на кобыле. И ты нас не спрашивай, а наоборот, отвечай?

— Хули я отвечу, если ни хера не знаю? Ну, не ндравятся им герои!

— Всё он знает, — сказала Мария Георгиевна, оскорблённая тем, что ее оприходовали прилюдно, и поправила синий чулок, потом серый. — Это он и организовал убийство Жукова. Ему спонсоры поручили. А деньги заныкал, которые ему дали за это дело.

— Вот лажу гонит! — вскинулся Шаньга. — У меня уши опускаются!

— Да?! Я им вкручиваю?! — крикнула Мария Георгиевна. — Отъебистосить бы тебя при всех вот этой дюймовочкой, дупло твоё разъёбанное!

— Вот оно как! — только и сказал Коля. — Значит, за жилу её задело.

Жужжание по-прежнему летало по кухне, с хрустом торкаясь башкой о стекло. Кудряшов достал из кармана аэрозоль и пошел к кухонной двери.

— Или ты, Шаньга, колешься или я сбиваю подругу твоей жизни одним ударом, — сказал он.

Олег Михайлович принялся ходить вдоль стены, будто ожившая статуя.

— Кудряш, я в полном охуении! Это же надо придумать! Калган у тебя, как у Наполеона. Чтобы Шаньгу да за жопельник поймать!

Шаньга тоже вскочил и заволновался, только молчком — костяная харя у него стала красная, будто с мороза, а губы на ней шевелились быстро, но беззвучно, как червяки. Муху Асю он подкармливал два месяца и даже мыться прекратил, чтобы стать говенным и запашистым и с ней дружбу заиметь. Ася ела теперь только с его руки, а срать садилась единственно ему на голову.

— Вы не имеете права, — сказала Мария Георгиевна. — Это убийство осиротит Илью Степановича. Единственное живое существо…

— Это чё, навозная муха у него заместо собаки? — спросил Коля, постепенно догадываясь. — Или, может, он даже как-то ебётся с ней?

— Ты чё муть разводишь, — сказала Нинка. — Как он с мухой может ебаться? Или у неё пизда или у него елда.

— Ну, я не знаю, может, есть технологии… Сейчас наука бежит далеко впереди нас. Не успеешь и подумать…

— Тьфу ты, ёб т-твою мать! Если ты умеешь пердеть в бутылку, думаешь, тебе позволено всяко выражаться? Думалка у тебя хуёвее работает, чем перделка. Мочегон ты недоёбанный.

— Шаньга, кончай муди скрести, — сказал Кудряшов в нетерпении. — Делаю предупредительный выстрел.

Он брызнул из флакончика в воздух. Запахло хорошо, как в сиреневом саду, но рожа у Шаньги вообще стала вроде свеклы, а червяки начали извиваться, будто по ним хуйнули лопатой.

— Подождите! — крикнула Мария Георгиевна. — Я буду колоться. Только иглу дайте чистую.

Коля заржал да так громко, будто это не он хохотал, а его жопа.

— Какого говна я с тебя поимею? — сказал Кудряшов без всякого уважения. — Колись вон вилкой. Алюминиевой. Шаньга её облизал, а может, даже вымыл.

Но было ему поздно уже хуесловить. Шаньга от заступничества Марии Георгиевны поднял голову и оглядел всех, будто харум-паша.

Власть переходила к нему. Никто из хуеплётов не знал, что делать.

Внезапно под ноги Кудряшову пизданулась чёрная горошина.

— Ну всё! — ахнул Олег Михайлович. — Ты её грохнул. Теперь ему хоть залупу прищемляй, он ни хера не выдаст.

Мария Георгиевна кинулась к упавшему вертолёту, схватила.

— Нет, слава богу, – сказала она радостно. — Это не Ася.

Прислушались. Кухня жужжала.

— А это кто? — спросил Коля, взяв ёбнувшуюся муху за ногу.

— Кто, кто, — сказала Нинка. — Асин мухуй, вот кто. Ася муха, а он мухуй. Какие вы мужики всё-таки доходные. Она вон летает, ей хоть бы чё, а он заморился.

— Теперь, Шаньга, ты убедился, что я могу замочить не колеблясь? — угрожающе спросил Кудряшов.

— Расскажи ты им, Илья Степанович, за ради бога, — взмолилась Мария Георгиевна. — Я уже не выдерживаю, здоровья не хватает.

— Ну, чё рассказывать, чё рассказывать, — забормотал Шаньга, отвернувшись к окну.

Весь понт с него сдуло, как пыль с лысины. Вот как жаль ему стало Асю. Может, он с ней и не ебался, но думал.

— Чё за душой держишь, то и расскажи, — подтолкнул его Олег Михайлович. — Только розы не распускай, а правду разделывай, как она есть.

— Да я их Марье Георгиевне передал на сохранение, — сказал Шаньга так тяжело, будто говешки из себя выдавливал. — Где они у тебя, Марья Георгиевна?

Теперь уже Мария Григорьевна заалела, будто её в жопу поцеловали.

— Ой, я ведь её Семён Иванычу отдала, — сказала она и села на трубу, как мешком трахнутая. — А другую продала Пискарёву из университета.

— Кого, кого продала? — переспросил Коля.

— Ой, блядь я неумытая, — схватилась за голову Мария Георгиевна. — Сиповка костяная. А ведь философию в вузе преподавала, умной меня считали…

— Деньги давай! — Кудряшов наставил на неё дуло аэрозольного баллона. — А то и тебя замочу. На хуя нам твои причитания.

— Деньги, деньги! — Мария Георгиевна качалась на трубе, как Лобановский на футбольном матче — будто ей маятник в толстую кишку вставили. — А я про что? У меня бачок унитазный сломался, я попросила Семён Иваныча отремонтировать, а расплатилась “Историей русской философии”. Сочинением протоиерея Зеньковского.

— Ну и хули? — сказал Олег Михайлович. — У меня вон целый флакон боярышника вылакали. Тоже трагедия. Но зачем я буду про это пиздеть, когда речь о деньгах идет? Может, даже не о деньгах, а о баксах.

— Подожди, подожди, — воткнулась Нинка. — Я чёй-то не дотумкаю, какой навар Семён Иванычу с поповской философии. Он и читать-то умеет одни этикетки на бутылках.

— Она ему этого попа вместо Гарри Поттера впарила, — убеждённо сказал Коля.

— Много у тебя понятия о книгах, — вдруг трезвея после горя, ответила Мария Георгиевна. — Это же страшная сила. Вот ты придешь к Семён Иванычу говорить о судьбах России, а у него на полке стоит “История русской философии”. Да ты от одного её вида заробеешь, сказать ничего не сможешь против него.

— Точно, — согласилась Нинка. — Он тебя жопой захавает.

— Ну, хватит, долбоёбы и долбоёбки! — крикнул Кудряшов. — Где деньги? И кстати, сколько их? — он повернулся к Шаньге, наставляя в сторону кухни свою аэрозольную пушку.

— Ой, сиповка я, сиповка! — опять заныла Мария Георгиевна. — В Зеньковском сидело десять бумажек по сто долларов. Да в “Этнографии” десять.

— В какой ещё “Этнографии”? — Кудряшов поворачивался то туда, то сюда так, что у него в спине какая-то шестерёнка щёлкала.

— Которую я Пискарёву продала за сорок рублей.

— Тысячу долларов за сорок рублей?! — Олег Михайлович опять окаменел, как памятник. — Тысячу долларов! Это сколько же мы всей кодлой могли жрать-гулять да баб ебать, кто ещё может!

— Не долларов, а евро, — сказал Шаньга. — Кому сейчас нужны американские президенты. Ими кошачье говно от полу отскребать. А вот жопу вытирать уже не годятся. Евро я ей отдал на сохранение. Так что убирай оружие, Кудряш. Я ей и сам сейчас вломлю — от стенки не отскребёшь.

— Подожди, Шаньга, — остановил его Кудряшов. — Ладно, Семён Иваныча мы достанем. Даже если хуй с маком с него сейчас возьмешь, так хоть поиздеваемся. Но как нам евру из “Этнографии” забрать, если ты Марию Георгиевну, дуру пиздячую, по стенке распишешь? Иди потом доказывай, что это наши деньги.

— Ой, да как же это! — не унималась Мария Георгиевна. — Ведь я им совсем другие книги приготовила. Вот память, вот память…

— Не память у тебя виновата, — возразил Олег Михайлович, — а то, что ты спускаешь даже на чугунной трубе. У тебя все мысли об этом. Я и то об ебле думаю только через раз. А ты об этом мечтаешь кажную божью минуту, но признаться не хочешь. Вот у тебя в дуроделке-то все и смешалось.

Мария Георгиевна подошла к Шаньгиной шторе, вытерла об неё сопли и ничего не сказала.

— Быстро к Семён Иванычу! — вскинулась Нинка. — Пока он всю евру в градусы не перевел. А я-то думаю, откуда у него “Мартини”. Манда моя розовая, вот как мы лоханулись! Надо было сразу его раскурочить и найти капитал.

— А Пискарёв? — сказал Коля. — Нам надо разделиться на две компании. Одна брызнет к Семён Иванычу, другая — к Пискарёву.

— Нет уж, хуеньки! — запротестовал Олег Михайлович. — Знаю я вас, пиздоскрёбов. Вы деньги обнаружите и у-лю-лю. Яблочного огрызка от вас не дождешься.

— Где живет этот Пискарёв? — Шаньга подошел к Марии Георгиевне и отобрал у неё штору и без того изжёванную его мускулистыми руками.

— Волгоградский проспект, дом триста восемьдесят, квартира девятнадцать, — преданно глядя на него, ответила Мария Георгиевна.

— Сначала скопом Семён Иваныча потрошить, — сказал Кудряшов. — Потом к Пискарёву.

Шаньга оглядел его из-под потолка, где у него голова торчала, — примеривался, куда вломить ему первым делом. Больно много на себя Кудряш берёт, тем более у него в квартире.

Но не стал затевать месиловку, помня, что деньги ушли на сторону в том числе по его вине.

— Меня интересует, какого хуя мы Жукова подзорвали, — взволнованно сказал Коля. — Может, он предал интересы простого народа? Или ссучился под конец жизни, перестал работать на партию?

— Репой-то своей думай, как это памятник может ссучиться! — окоротил его Олег Михайлович.

— Не знаю, может, открылось чё в последние годы. Может, у него мать была блядью.

— Если бы в последние годы открылось, что у него мать была блядью, ей бы тоже памятник поставили, — сказал Кудряшов. — Шаньга, ты знаешь, почему мы Жукова хуйнули?

— Я-то хули, а вот Копырин знает, — процедил Шаньга. — Сто процентов он Кропоткину уже сказал, чё да почему. Кропоткин ещё тот говномес. Он вас насадит на шампур.

— Чё мы сделали? — Коля морщил репу, а в яйцах у него ныло.

— Жукова ёбнули. А это герой гражданской войны.

— Отечественной, – поправила Мария Георгиевна.

— Тем более.

— Да ведь Копырин нам и заказал таскать бананы! — изумился Кудряшов.

— У тебя расписка есть?

Кудряшов задумался.

— А за порчу казённого имущества кто-то должен отвечать или как? — продолжал Шаньга. — Там одной бронзы тонна.

— Вот, блядь, мы попали! — сказал Коля, садясь на трубу.

— Ты, Шаньга, тоже не больно радуйся, — убавил Шаньгу Олег Михайлович. — Евру-то хуй выскребешь без нас. — А мы ещё посмотрим, чё тебе дать. Может, только в жопу пинок.

— Но-но! — Шаньга расправил обе свои лопаты в сторону Олега Михайловича.

Кудряшов схватил баллон с аэрозолью.

— Умрём вместе, но я выпущу всё до дна!

Шаньга отступил и взял в руку дюймовку, примериваясь, как ловчее шаркнуть по чугунной трубе.

— Давайте, я вам ноктюрн исполню напоследок.

Мария Григорьевна слетела с трубы, будто ей на жопу кипятку плеснули. Шаньга вырвал из чугуна звук, от которого сопливая штора на окне вздрогнула. Коля подхватил с пола булаву и пизданул по перегородке.

— Да вы чё, сундуки с клопами! — Нинка выбежала на серёдку комнаты. — Сезон филармонический, блядь, открыли, а Семён Иваныч последнюю евру допивает!

— Вот, Коля, — сказал Шаньга, заталкивая дюймовку внутрь чугунной трубы, — никогда не женись на кривоссачке. Лучше присмотри сосновую доску с дыркой от сучка. Или ни одно произведение мечтательного характера до конца не исполнишь.

Олег Михайлович уже выходил из квартиры. Двинулись за ним и остальные.

Но Коля ещё бегал по Шаньгиной пещере — часы искал. Часов у Шаньги не водилось. На Колино счастье, захрюкал приёмник радиосети, очнувшийся после перерыва.

Мать моя, уже два часа дня! Еще немного и он может потерять Катькину пизду, так её и не попробовав.

Коля в панике выскочил за остальными в подъезд.

В подъезде было прохладно и сумрачно.

— Меня, Шаньга, разбирает, почему ты с женой развёлся, — сказал Кудряшов. — Неужто из-за любви к музыкальным произведениям? Из-за бутылки, я понимаю, но из-за чугунной трубы…

— Кто тебе сказал, что я развёлся? — Шаньга посмотрел куда-то мимо Кудряшова. — Я и посейчас женат. Запись в паспорте есть. Всё как у людей. Только жены нету, не существует как биологической разновидности.

— Как это? А на ком тогда ты женат? Она у тебя вымерла, ли чё ли, как мамонт? Тогда надо документы выправить.

— Не вымерла, а элиминирована, — сухо сказала Мария Георгиевна.

— Ламинирована? — заинтересовался и Олег Михайлович, любивший иностранные слова. У него даже одна книга имелась под магистральным трубопроводом, на китайском языке.

— С вами разговаривать как с яичницей, — недовольно сказал Шаньга. — Скворчите, а о чём ни хера не поймёшь. Почему это ламинирована? Она те чё, лист бумаги? Тебе же говорят: изъеблась. Заблядовала, конечно, сначала, а потом изъеблась.

— До смерти? — спросил Коля. — Ни хуя себе!

— Я подхожу к квартире, — стал рассказывать Шаньга, — а она стоячку разыгрывает с каким-то фраером. Тут же, на лестничной площадке. Другой раз прихожу, опять встоячку. Третий раз…

— Неужели ты ее вусмерть испиздил? — спросил Кудряшов.

— Третий раз я ей говорю: “Ты хотя бы в лёжку, мне бы не так было обидно”.

— Ну, в этот раз ты раздухарился, — заметила Нинка.

— Вот она какая у тебя была жаркая, — мечтая, сказал Коля. — Мне бы такую. Я бы гонял ее от рассвета до заката и от заката до рассвета. И в лохматку, и в хавальник, и в говняшку, и в сопляшку, — он замолчал, переполненный чувствами. — Хотя нет, в сопляшку у меня не поместится. А жалко.

— Даже не мечтай, — остудил его Шаньга. — Изъеблась полностью. Будто и не было её никогда. Последнее время от неё одна кожа осталась, по-моему, даже без костей.

— Элиминирована в другое биологическое пространство, — снова пояснила Мария Георгиевна. — За неподобающее поведение. С тех пор никто из нас её не видел. Слава богу.

Хуеплётов эта повесть так впечатлила, что они перестали попадать ногами на ступени, а Олег Михайлович едва не навернулся через перила вниз плешивым своим калганом.

— Вот, ебёна мать, куда у нас народ исчезает? — вслух подумал Коля. — Отец у меня тоже… Сколько их пропало! Героя Жукова и того сёдня распиздярили на моих глазах. Сколько их, блядь пропало.

— Это из-за больших просторов, — пояснил Шаньга. — Человеческий ум таких пространств, как в России, выдержать не может.

— Поэтому не хуй и доёбываться, — неожиданно заключил Олег Михайлович. — Если ты свечку в жопу вставишь, гореть она все равно не будет. Потому что растает и вывалится.

— Это ты к тому, что менты тебя на прошлой неделе зацепили? — спросила Нинка. — Да они тебя всего-то маленько повъёбывать хотели заставить на озеленении города.

— Пошли они в пиздень! — разгорячился Олег Михайлович. — Им чтобы всякая дырка жила с затычкой. А ежели ум у меня затычки не выдерживает?

— Стойте! — сказал Кудряшов. — Мы Семён Иванычеву дверь проскочили.

Вернулись вверх по лестнице к квартире Семён Иваныча. Кудряшов позвонил.

Олег Михайлович сел на ступеньку — ноги его уже не держали, настоялся в виде памятника Дзержинскому до одурения.

— Олег Михайлович, встань, — сказал Кудряшов. — Тысячу евро надо уважать. Нельзя сидеть перед такими деньгами.

— Дак это… — Олег Михайлович от усталости говорил медленно. — Пока Семён Иваныч до дверей доползет, я еще и поспать успею.

Но дверь распахнулась тотчас да так резко, что даже Шаньга переменился в лице.

У порога стояла племянница Семён Иваныча Верка, вся в тенях, помаде и запахах, а за ней угадывался пердак, ломом подпоясанный – муж её Геннадий.

— Вам чё, ханурики? — сказала она. — Дуриловки не хватило?

— Семён где? — спросил Кудряшов.

— В пизде! — неожиданно ответил Геннадий. — На верхней полке. На Дальний Восток едет.

— Он здесь больше не живёт, — пояснила Верка. — Квартиру нам оставил. Ещё чё-нибудь спросите?

Волосатая рука Геннадия высунулась у неё из-под мышки и захлопнула дверь.

— Это чё за дела? — сказал Коля. — Чё это происходит?

Шаньга посмотрел на дверь, будто хотел забодать её.

— Она, сука, к нему прописалась полгода назад. Теперь, значит, выжила, падла.

— А “История русской философии”? — спросил Олег Михайлович. — Господина Зеньковского? Нам же надо взять её.

Кудряшов повернулся к Марии Георгиевне, но её на месте уже не было. Стукнула дверь на первом этаже.

— Слиняла пердуленция, — сказал Коля. — Почуяла, что сейчас её по пизде мешалкой будут угощать.

— Да на хуй она нам нужна, — махнул рукой Шаньга. — Нам надо Зеньковского выцарапать.

— Ни хера не получится, — в задумчивости проговорил Кудряшов. — Без Семён Иваныча нехуй делать. Не отдадут.

— Рвём во двор! — сказала Нинка. — Я знаю, где он сейчас живёт.

Во дворе было солнце, был ветер, и облака набегали, освежая хари.

Следы от Семён Иваныча возле подъезда остались, особенно от хавальника, которым он газон ковырял, но его самого нигде не виделось. Одна только бутылка из-под “Мартини”, играя с солнцем и облаками, грела брюхо прямо на асфальте.

— Сюда! — предводительствовала Нинка.

Повернули за дом в дворовый скверик с дикими грушами, яблонями и берёзками.

— Стой, лабухи! — сказал вдруг Кудряшов. — Это чё такое тут лежит?

Он поднял с земли мятую бумажку, измазанную говном, по всему видать, человеческим.

— Ну-ка дай! — Коля вырвал у него бумажку. — Зеньковский Василий Васильевич. История русской философии. Сос-тави…тель… Кор-рек…тор… Кто такой корректор?

— Ты чё нас корректором грузишь! — заорал на него Шаньга. — Семён Иваныч Зеньковским жопу вытирает, а он нам про какого-то ёбаного корректора!

Он схватил бумажку, расправляя её на животе.

— И чё это значит? — спросил Кудряшов. — Ежели Семён Иваныч историей русской философии подтирает сраку?

— А то и значит, — сказал Шаньга со всей силой язвительности, на какую был способен, — что “История русской философии” господина Зеньковского сейчас при нем, при Семён Иваныче, — Шаньга, торжествуя, осмотрел всех хуеплётов по очереди, как он всегда делал, если хотел показать своё превосходство. — Как он мог бы вытереть ею жопу, если бы она не была при нём, а? Причём он сделал это недавно, здесь же, в скверике, — Шаньга понюхал бумажку. – Говнятина-то свежая.

— Он где-то рядом, насос двадцатидюймовый, — огляделся Олег Михайлович. — Мы по следам всё равно должны его найти.

Он побежал по скверику, принюхиваясь и высматривая. Полы его несгибаемого пальто чертили по земле какие-то письмена.

— Вот смотри, Коля, — сказал Кудряшов, — нам надо провести такое же подробное расследование, кто заказал Жукова и зачем. И почему его на нас повесили. А так хоть делай два понта в дугу и один тройной навылет, хоть не делай. Ничё нас не спасет. Владимира Александровича подставили. Локшевая работа. Хуёво дело.

— Один четверной хотя бы в скобку надо добавить, — с тревогой в голосе ответил Коля. — А Жукова, блядь, Кропоткин и заказал. И нас же за сраку цепляет.

— Вот как они устроились, Коля. Но ты мне представь доказательства.

— И представлю!

— Вы чё, барабаны деревянные, китайскую лажу гоните! — заорала Нинка. — По-русски разучились? Так я научу! – она схватила палку, собакой обгрызенную. — Начищу сейчас мордасы вот этой тёркой, сразу вспомните язык мамы родной.

— Никто нас, Коля, по-настоящему не любит, — сказал Кудряшов.

Шаньга шагал по скверику, как Пётр Первый по палубе. Два раза кинул мослаки — и уже на другом конце. Так расшагался, что ебальником в грушевое дерево въехал. Груши поскакали по земле и по деревянному ящику, под деревом стоящему.

— Вот, блядь, люди! — сказал Олег Михайлович, прорезая скверик вдоль и поперек. — Одна ебистос ёбарю своему устроила, другой груши хуем околачивает. Нашли, блядь, время.

— Не хуем, а хавальником, — поправил Коля. — Есть разница?

И пока Шаньга, закрывая своей экскаваторной лопатой раскуроченную морду, качался в нокдауне под деревом, он подскочил к деревянному ящику.

— Это какая клизма сюда сундук выбросила? Добрый же ещё!

— Не сундук это, Коля, а Семён Иваныча квартира, — сказала Нинка.

Вся кампания собралась возле ящика, осматривая его. Ящик был крепкий, добротный, из строганной сороковки. Но как в нём можно жить, чё-то ни у кого в соображаловке не щелкало.

— Как в ём можно жить человеку? — сказал Олег Михайлович. — Ты, Нинка, хуёвину порешь. У меня в бетонном коробе много больше места.

— Ну ты, Олег Михайлович, сравнил хуй с пальцем! — отозвался Кудряшов. — У тебя, можно сказать, многоквартирный дом, только не стоячий, а в длину лежит.

— А это коробка для дворницкого инструмента, — сказал Коля. — Ну, там для скребков, лопат и всякой другой пизды.

Шаньга подошёл ближе и, открыв пальцами заплывший глаз, прицелился и со всей силы наебнул ботинком по ящику. Мощные доски даже не задрожали — будто Шаньга в бетонную стену въехал своей слоновьей ногой.

— Выходи, мартинист, пальцем сделанный!

Прислушался. Изнутри не было ни звука.

— Я точно знаю, он здесь живет, — убежденно сказала Нинка. — Сама видела, как он туда залазил.

— Когда это ты могла видеть? — насторожился Кудряшов. — Может, ты туда вместе с ним ползала?

— Да вы когда ревность разводить перестанете на голом месте, дуроделы вы красножопые! — начал совестить их Коля.

— Даже если Семён Иваныча в ящике нет, — сказал Шаньга, — “История русской философии” там должна находиться. Больше ей негде быть.

— Главное, замок у него врезной, — Олег Михайлович потрогал пальцем щелочку замка. — Главное, интересный такой…

— А у тебя только одна отмычка, — сказал Кудряшов. — Причём мягкая и другой конфигурации.

— Ты чё к моему хую привязался! — разгорячился вдруг Олег Михайлович. — Завидно, что он у меня свободная птица? Ведь Нинкина пизда зажимает, как наручники. Это всем известно. Вот тебя завидки и режут.

— Ну, ты мне ещё поговори!..

— Хрен, ёб твою мать, но не моржовый, а гусиный! — крикнула Нинка. — Поганку только гнать, больше ни хера нету толку.

— Хватит пиздоболить, — вмешался Шаньга. — Ящик надо вскрыть и немедленно.

— Как мы это сделаем? — Коля в отчаянии и непонимании поднял руки. — Как можно распиздосить эту деревянную головоломку, у меня в башке этот вопрос даже не помещается.

— А таким же методом, как Семён Иваныч действует, — сказал Шаньга. — То есть пердячим паром. Лом в зубы и будешь хуярить, пока не упадёшь. Он кажную зиму так въёбывает. И мы должны. Деньги, Коля, за так не даются.

— Ты бы ещё, ебёна мать, рассказал, по чьей вине мы торчим перед недоступной практически еврой, — предложил Кудряшов. – А не квасим в ресторане “Троекуров”.

Шаньга заткнул пасть и пошел искать лом, приоткрывая время от времени свои японские глаза обеими руками, чтобы пошире взглянуть на окружающую местность.

— Семён Иваныч, — обращаясь к ящику, сказала Нинка со всей проникновенностью, на какую была способна её прокуренная глотка, — ты бы отдал нам денежку без боя. И нам легче, и тебе. Мы бы тебе даже “Мартини” оставили.

— На хуй нам нужна эта ссака, — поддержал её Коля. — Моя косоёбка, к примеру, даже подмываться ей не станет.

Стали прислушиваться. Было ясно, что говорить Семен Иваныч не в состоянии. Чтобы при таком богатстве да иметь хотя бы частично трезвую голову?! Этого и в уме никто не держал. Но, может, он хоть замычит в ответ или хрюкнет.

Тишина слышалась внутри ящика, такая тишина, что он казался похожим на гроб.

— Чё-то лучше бы я пошел куда отсель, — сказал Олег Михайлович. — Чё-то аж в загривке щекотно. Живой ли он? Ежели не живой, то лучше бы я съебался отсель потихоньку.

— А это мы сейчас проверим, зажмуренный он или всего лишь вусмерть надрался, — вышел из-за деревьев Шаньга с пилой на плече, суровый, как лесоруб. — Я дак думаю, его там просто нету.

— Там он! — сказала Нинка горячо, будто в самом деле побывала в ящике минут пять назад. — Но закрылся на ключ и думает, мы его не достанем.

Шаньга бросил пилу на ящик.

— Лучший инструмент в моем оркестре. Я даже играть на ём никому не доверяю. Но для такого дела жертвую на ближайшие полчаса.

— Ну вот, — сказал Олег Михайлович, приободренный появлением Шаньги. — Надо было тебе сразу на фатеру. А ты, мудила, резанул фому фомича на помойке искать. У тебя ведь и дома каких только помощников нету.

— Ну, берись кто с другой стороны, — распорядился Кудряшов, поднимая пилу.

— Давай, Коля, — сказала Нинка, подхватывая свободную рукоятку и подавая пилу Коле.

— А чё я, чё я?! — возмутился Коля. — Нашли крестьянина. Как насчет денег, дак десярик тебе зажмут, а как с пилой корячиться, дак Коля первый в очереди.

— Давай, давай, — сказал Шаньга, вставляя спички перед глазами, чтобы освободить наконец руки. – Олег Михайлович тебя сменит. Деньги вытащим из этого тулупа деревянного, тебе сначала долю выделим.

— И мне, — воткнулась Нинка.

— Само собой. Как бы мы без тебя? Если баба не вдохновит, мужик даже пёрнуть по-настоящему не сумеет.

Начали пилить. Доски были толстенные, а разводки у пилы никакой. К тому же и Кудряшов, и Коля уже забыли, как работают люди, — то тянули за ручки разом на себя, то от себя разом толкали. Пила извивалась, как гадюка, стонала и скрежетала, а опилок почти не производила.

— Вы мне инструмент нарушите, падлы корявые, — сказал Шаньга. — Пила трещину даст, я ноту си взять не смогу. Ну-ка, отвалите в разные стороны. Олег Михайлович, берись, тебе первому дам долю.

–—Ты чё развоевался, Чингисхан? — не согласился с ним Кудряшов. — Тебя паханом ещё никто не назначал.

— Тогда инструмент забираю обратно, — сказал Шаньга.

Кудряшов и Коля отошли, присмирев и вытирая мокрые лобешники.

Шаньга вместо спичек вставил перед глазами щепки, а Олег Михайлович расстегнул пальто, чтобы от жары не замориться.

— Поехали!

Пила запрыгала по ящику, будто ей скипидаром сраку намазали. Олег Михайлович за денежную долю вне очереди готов был фуганком ящик исстрогать до самой земли, не то, что пилой разрезать. Вошли в дерево только минут через пять, зато так удачно, что сразу оказались в сердцевине верхних досок. Пила начала вздыхать и охать, застревая.

— Ох, ёб твою мать, в ельнике орехи! — Олег Михайлович скинул пальто, оставшись в своем природном виде. — Раздерём деревянную жопу надвое! Тыща евро! Тыща!

Щепки у Шаньги выпали, и он, ничего не видя, пилил наугад, поддаваясь Олега Михайловича азарту.

— Такого кина, Коля, ты еще не видел, — сказал Кудряшов. — Чтобы слепой с голым у нас в микрорайоне дворницкий ящик пилой разделывали.

— А ты видел?

Кудряшов задумался.

— Нет.

— Галстук дай, комментатор, — не оборачиваясь и продолжая отчаянно дёргать за пилу, потребовал Олег Михайлович.

— На хуя тебе галстук?

— Давай быстрее!

— На хуя?

— А чё, сам дотумкать не можешь? Балда по ляжке мандячит, с равновесия сбивает.

Олега Михайловича чудильник мотался меж ног, как ополоумевший.

Мог и оторваться. А на хера им тут оторвавшийся прибор Олега Михайловича? Кудряшов сдёрнул с себя галстук, привязал ему раздухарившуюся письку к левой ноге.

Нинка села на землю, держась за титьки и едва дыша от смеха.

Олег Михайлович и Шаньга гнали безостановочно. Ящик, наполовину распиленный, ослабел, начал болтаться. Что-то внутри него звенело и стукало.

— Стойте! — закричал вдруг Коля.

— Чё такое? — Шаньга остановился и открыл один глаз дрожащей от работы рукой. — Почему шухер?

— Если Семён Иваныч спит в ящике, вы его распилите ровно пополам. А ведь мы сейчас не в цирке, живым ему оттуда не выйти.

— Из тебя, Коля, из заёбы, одни заморочки лезут, как тараканы, — сказал Олег Михайлович, выпрямляясь во весь рост. — Так мы никогда не закончим работу. Значит, евры нам не видать.

Олега Михайловича гондончик, полузадушенный галстуком, смотрел на всех с укоризной.

— Ты предлагаешь Семён Иваныча распилить?

— Да хуй с ним. Разговоров больше.

— Он тоже ведь живой человек.

— Да хуй с ним.

— Вот как тебя первое место в очереди за деньгой расшевелило. А давно ли ты хотел съебать отсюда — покойника испугался.

— Подождите, — сказал Кудряшов. — Надо тут подумать и разобраться. Если мы Семён Иваныча распилим и нас загребут, евра нам будет нужна?

— Наверно, нет, — сомневаясь, ответил Коля.

Он прижал глаз к разрезу, но ни хера внутри не увидел — зрения у него не хватало на темноту в ящике.

— Серединка на половинку, — сказал он. — Может, там, а может, нет.

— Нет его там, и хватит пиздоболить! — Шаньга поднял пилу. — Олег Михайлович, держи рулёж!

Пила, скрипя, вошла в разрез. В ящике опять что-то стукнуло, зазвенело и внезапно умолкло. Дёргать пилу стало много труднее, зубья будто за что-то цеплялись.

— Теперь уже поздно, — сказал Шаньга, предупреждая все возражения.

Нинка отпустила титьки и в испуге закрыла рот рукой.

Из-под пилы со стороны Шаньги показалась красная струйка. Без глаз он её не видел, но Коля усмотрел сразу.

— Вы чё делаете, мясники! — заорал он, хватаясь за полотно пилы. — Вы чё творите! Ведь вы живое тело располовиниваете. Вам Семён Иваныч — бревно берёзовое!

Пильщики остановились.

— Японский хуй! — вскрикнул Кудряшов. — Мы распиздячили Семён Иваныча за тыщу европейских баксов.

— Да он и пятьсот не стоит, — начал успокаивать его Олег Михайлович.

Кудряшов схватился за голову, глядя на ящик.

— Нас же посадят!

— Зато кормить станут, причем бесплатно.

— Подождите! – сказал Кудряшов, разглядывая струйку. — Это вино. А ты уж, Коля, перенарахался. Бздиловатый больно стал.

Коля намочил палец, понюхал и молча отошел.

— Уберите этого дрочилу подальше, — сказал Шаньга. — Я бы ему еще моргалики выколол и уши оборвал. Чтобы ни хера не видел и не слышал.

Олег Михайлович рванул пилу на себя так, что Шаньгу притянуло к ящику. Они принялись за работу с такой яростью, что хари у них стали как вареные.

Возле ящика собралась кроваво-красная лужа, зловеще отсвечивала.

— Коля, — вдруг сказала Нинка, — а ведь ты говорил, у тебя насморк.

Коля повернулся к луже.

— Верно, я толком не разнюхал.

— Не подходи! — крикнул Олег Михайлович, оглядываясь на него кровавым глазом. — Наебну чем-нибудь.

Пила ходила безостановочно. Вот осталась ладонь, потом два пальца, потом зубья чиркнули по земле.

Из ящика послышался стон и вроде как хрип.

Олег Михайлович отскочил.

— В душу мать! В душу мать!

Шаньга вытащил пилу из разреза, положил на землю. Пила была бордовая, и с нее капало.

— Уёбываем, — зашипел Олег Михайлович, оглядываясь. — Будто нас тут и не было.

— Ну, действительно, кто на нас мог обратить внимание, — сказал Кудряшов. — На голожопых пиздорванцев. Которые в сквере дрова заготавливают из дворницкого ящика.

— Зря ты лыбишься и мне под кожу лезешь, — ответил Олег Михайлович. — Я ведь знаю, как вы с Нинкой пискуна месячного на помойку зимой выбросили.

— Ты чё, падла, буровишь! — кинулась к нему Нинка. — Хуёвину пори, да думай, как отвечать будешь!

Она дернула одной рукой за галстук, а другой нацелилась на нижнюю Олега Михайловича головку, такую же голую и, видно, бестолковую, как верхняя. Но Коля вклинился между ними.

— Мы, блядь, человека разрезали, а они, блядь, парламентские разборки над ним устраивают!

Шаньга уже отламывал распиленные доски ящика.

Хуеплётская команда в полном составе собралась возле него. Дно ящика было завалено разбитыми бутылками, вино ещё стекало по осколкам. Внизу, под бутылками, виднелась одежда, разорванная пилой в клочья.

Шаньга, пробравшись пальцами между осколков, ухватился за эти клочья и рванул кверху.

Это были ватные штаны Семён Иваныча, в которых он работал зимой.

— Где он сам-то, бухарик?

Хуеплёты стали оглядываться кругом.

— Там, — сказал Кудряшов, показывая в угол ящика.

В углу темнело уходящее вниз отверстие. Коля чиркнул спичкой. Это был лаз в яму, выкопанную под ящиком.

— Чё это такое, чё за пещера в середине города? — Шаньга наклонился над лазом.

Внизу хрюкнуло, засопело и два раза чавкнуло.

— Ушёл в глубокое подполье, — сказал Кудряшов. — Участник партизанских боёв за чистоту двора.

— Вот он, сволочь, как устроился, — заглянул в лаз Олег Михайлович. — А мы испереживались до усрачки, будто разрезали его.

— По идее-то он нам на хуй нужен, — вслух поразмыслил Шаньга. — Нам Зеньковского надо, попа.

— Семён Иваныч! — крикнул Коля. — Кончай пизду смешить. Серёдка дня, а он, блядь, дрыхнет. Чё ночью будешь делать?

— Дай книжку почитать, — присоединился Олег Михайлович. — Не дашь, все равно отберём.

В яме сопело без перерыва.

— Бесполезняк, — сказал Кудряшов. — Он сейчас хуже мертвого. Надо самим попа искать.

Он перелез через разломанные доски и стал спускаться в яму. Остальные сгрудились над ящиком, пытаясь рассмотреть, что там делается, в берлоге Семён Иваныча.

Кудряшов пролез в яму и начал возиться там, бодая черепушкой земляные стены.

— Давайте сядем, — предложил Коля, — и побазарим за жизнь. Сейчас самое время.

Сели. Кто под грушей прямо на землю, смахнув в сторону сбитые Шаньгиным ебальником недозрелки, кто на кромку СемёнИванычева ящика, а Олег Михайлович, как курица, взгромоздился на бортик хоккейной площадки.

— Россию распиздярили и не хуй нам о ней говорить, — сказал он.

— Россию распиздярили, а жить всё равно хочется, — возразил ему Шаньга.

Небо обмахивало хуеплётские морды то жарким солнышком, то тенью, тихий ветер что-то нашептывал прямо в уши, и было так хорошо, будто они насосались бражки.

— Ночью мне такая бредятина привиделась, — сказал Шаньга, ложась спиной на траву и закидывая ногу на ногу. — Рассказывать неохота. Будто я на завод устроился, но даже не фофаном-токарем, а вообще железной болванкой. И только меня хотели вставить в станок, я возьми да обернись в плиозавра. Олег Михайлович, ты знаешь, что такое плиозавр?

— Нет, — отозвался Олег Михайлович.

— У плиозавра одна только башка три метра в диаметре.

— Болванок и без тебя много, — сказал Олег Михайлович. — Вон одна к машине идёт, другая портфель куда-то тащит, третья и вовсе ящик с гаечными ключами. Но где ты видишь кого-нибудь с трехметровым калганом? Ценить надо такие сны.

— До чего я не люблю этих… с инструментами! — вдруг вскинулся Коля. — Особенно с портфелями. Увижу и не знаю, что бы сделал. Я бы их… я бы их просто… обхохотал.

— Как ты можешь хохотать, ежели у тебя хуй торчит постоянно, даже во сне? — удивился Олег Михайлович. — Ежели он у тебя, как кость у носорога. Когда хуй такую смертельную стойку исполняет, человеку не до смеху.

— И-и-и-и! — запищала Нинка, опять хватаясь за титьки.

— Лау-лау-лау! — захохотал вдруг и Олег Михайлович, будто залаял, и начал тыкать пальцем во двор. — Лау-лау-лау!

Шаньга мгновенно вставил в глаза щепки.

Через двор соседнего магазина бежали “Жигули”, “десятка”, пустая, без хозяина. Хозяин пиздячил следом, одной рукой требуя от машины остановиться, другой придерживая пузень, беременный пивом и бифштексами. “Десятка” разогналась под уклон, проскочила через газон и с яростью въехала рылом в припаркованную у тротуара иномарку.

— Вот видишь, Коля, — сказал Шаньга. — Машины и те от них бегут, от болванок, не выносят их поганой жизни. Завтра он, сука, проснётся, выпустит артиллерийский снаряд в канализацию, засадит в топку три бифштекса и — на работу, въёбывать до позднего вечера. И послезавтра то же самое, и послепослезавтра… И спроси его, на хуя он въёбывает, короед мохнатый. А чтобы жрать не три бифштекса, а четыре. Или пять. У-у-у, как срамно у них все устроено!

Владелец “десятки” подбежал к машине и со всей силы пнул ей под жопу. Ботинок у него улетел под колёса, а сам он сел на асфальт, обхватив заболевшую от пинка ногу.

Коля хотел было захохотать, но заметив заинтересованный взгляд Олега Михайловича, оставил бесполезную попытку.

— Чё-то Кудряшов больно долго инспекцию Семён Иванычу устраивает, — взволнованно сказала Нинка.

— Да не ссы, Нинка, кипятком, — успокоил её Шаньга. — Он ведь у тебя не хомяк, норку в соседний подвал не пророет, подземными путями не уйдёт.

Груша над головами, разомлевшая от тепла, бормотала хуеплётам что-то любовное, солнышко возилось в её ветвях, будто устраиваясь уютнее, и было сладко лежать на траве и ни хуя не делать.

— Шаньга, – сказал Олег Михайлович, — я не запомнил, когда ты был этим самым… ну, этой хуёвиной, у тебя одна башка была три метра или три башки по метру?

— Одна, Олег Михайлович.

— Лучше бы три. Тогда бы они посоветовались друг с другом, а не отдавали бы тыщу евро обдристаной училке.

Нинка укоризненно посмотрела на Шаньгу.

— Никуда бы отсюда не уходил, — мечтательно сказал Коля, открывая белый живот белому же солнышку. — Катьку бы ещё сюда.

— А вот скажи мне, Коля, как ты мог её полюбить? — заинтересовался Шаньга. — Если даже не втыкал ей ни разу.

— Вам одну только пизду надо, — обиделась Нинка. — У бабы, кроме пизды, ни хуя нету?

— Ну, жопа ещё есть, — подумав, сказал Шаньга. — Но это же совсем не то! Ты чё, Нинка?

— Хуем не втыкал, да, — согласился Коля. — Но рукой-то пробовал!

— У тебя вся рука ей залезла? — Олег Михайлович от удивления едва не навернулся гузкой вниз.

— Ну, вы, блядь, вопросы задаёте! — возмутился Коля. — Типа не срал ли ты с балкона, не убивал ли ты старушку-мать. Да я пальцем прикоснусь к одним только губам, она уже вся дрожит. Гениальная пизда!

— Причем тут пизда? — сказал Шаньга.

— К половым губам, ебёна мать! — разозлился Коля. — К большим половым губам едва я прикоснусь. Вопросы задаете, а ответ ни хуя не слушаете, — он подтянул футболку ещё выше, к горлу, чтобы солнышко сделало компресс его тощей груди. — У неё пизда — это Пушкин всех пизд. Вот слушай сюда, Шаньга, — он повернулся к музыканту. — Я медленно проникаю указательным пальцем под клитор, в глубину её организма, осторожно загибаю его, упираю в потолок… А потолок у неё, слушай, Шаньга, он не гладкий, как у всех баб, а как шиферная крыша… И эти волны под моим пальцем внутри неё, внутри моей Катьки, такую поэму заебенивают — мы оба скулим и воем.

— А с другой этого у тебя не получается?

— Нет, — сказал Коля. — И у неё с другим не получается.

— Ну и хрена ли она тогда не даёт тебе сопливого запулить?

— Сегодня вечером, — сказал Коля значительно. — Сегодня в пять вечера и назначено.

Хуеплёты, пораженные торжественностью его голоса, замолчали.

— Значит, мечта твоей жизни сёдня исполнится, — сказал наконец Олег Михайлович. — А мы, блядские наши головы, без мечты живём.

— Как это без мечты? — возразил Шаньга. — А ежели меня, например, дома оркестр ждёт?

— Евру получу, куплю себе подушку малиновую, — сказала Нинка. — И табуретку, в случае чего Кудряшу по рогам вломить. Тому главное какую-нибудь героическую мечту исполнить. А мне на хер это нужно — с героической мечтой, но без подушки.

— И хули тебе со мной-то не жилось? — сказал вдруг Олег Михайлович. — Ведь я тебя на поляну ромашковую хотел повезти.

Коля и Шаньга залупились на Олега Михайловича. Шаньга даже ногу опустил на землю.

— Вы чё вместе жили?!

— Да ну его на хуй, — сказала Нинка. — Пердит по ночам. Да ещё квартиру сеструхе отдал, бичёвке, мочой обрызганной, а сам в канализации живет.

— Не в канализации, а в отопительной системе, — поправил Олег Михайлович. — Но я могу вернуться в любой момент, я ведь там прописан. Пусть она живет там, падла обглоданная, до поры до времени, а я на воле растрясусь маленько, отдохну от её самой и от её ёбарей синюшных. А то давай, Нинка, сойдемся опять. Я их тогда выгоню хоть сёдня, ёбарей.

— Нет, — сказала Нинка. — Ты пердишь, Олег Михайлович, будишь меня каждую ночь подряд. И как ты этих ёбарей выгонишь, если ты вместе с ними палёнку халкаешь? Нет, не пойду к тебе.

— Она думает, Кудряш ей бриллиантов из говна наделает и они разбогатеют, — пояснил Шаньга.

— Кудряшов тебя когда-нибудь убавит, допиздишь, — сказала Нинка. — Сделает из тебя, из глисты острицу.

Шаньга опять закинул ногу за ногу, не отвечая глупой бабе, и стал качать ею да следить, как по ограждению сквера боком скачет воробей.

Из дворницкого ящика, будто из могилы, медленно поднялась обсыпанная глиной голова Кудряшова, потом за раздолбанные стенки ухватились его костистые руки, а потом показался и он сам, страшный, как Гоголь перед смертью. В зубах у него был поп Зеньковский в суперобложке.

Олег Михайлович мгновенно слетел с бортика, взмахивая крыльями пальто, как петух перед боем.

Но Шаньга оказался проворнее и выдрал Зеньковского из пасти Кудряшова, когда тот еще жопу не успел поднять над стенками ящика.

— Отдай, блядь, попа! — заорал Кудряшов, падая от его рывка на землю, но тут же вскакивая, чёрный, как негр, и решительный, как КамАЗ на полном ходу.

Шаньга повернулся к нему, чтобы доказать свое превосходство. Да он, блядский комар, в конце концов Шаньга или кто?

Шаньга положил Зеньковского на землю между ног и поднял обглоданный собаками сук.

Кудряшов бросился обратно к СемёнИванычеву ящику, вытащил оттуда дворницкий скребок на деревянной ручке.

— Стойте, шарабуры! — крикнул Олег Михайлович, вставая между ними. — Неравный бой он как неравный брак — один другого сношает во все дырки, а тому и бежать некуда. Всё должно быть по-честному.

Он достал из ящика ещё один скребок и протянул его Шаньге.

Шаньга вырвал скребок из его рук и кинулся к Кудряшову.

— Тихо ты, мозоль на хую! — Олег Михайлович ухватил его за полу пиджака. — Коля, снимай футболку!

— Опять я! — возмутился Коля. — Я вам мерин?! Как пахать, так на мне, как ебать, так другие.

— Снимай! — не отставал Олег Михайлович, держа одной рукой Шаньгу за полу, а другой сдёргивая со своей ноги галстук. — Пусть они, суки, разберутся промеж собой, а то мани нам не разделить. Только пусть разбираются по-честному.

Он завязал Колиной футболкой глаза Кудряшову, а галстуком — Шаньгины глаза.

— Японское танго! — и отскочил в сторону.

— Ты чё это придумал, хвост поросячий! — крикнула Нинка. — Они порежут друг друга!

— Греби ушами в камыши, — сказал Коля. — И не возникай.

— Утихни, Нинка! — Кудряшов переступил ногами, выбирая позицию поудобней. — Я его дезинфицирую, как амёбу дизентерийную.

Шаньга махнул на голос скребком, лезвие полоснуло по рукоятке кудряшовского орудия.

— Блядский корень! — вскрикнул Коля.

Кудряшов дёрнул рукоятку вверх, свистнуло железо по железу. Дуэлянты пошли по кругу, скребки крутили в воздухе восьмёрки.

Коля поднял Зеньковского и сунул под мышку.

— Давай, Шаньга, не пидарасничай! — подбодрил он музыканта. — Заебень ему в харю. А ты, Кудряш, по балде, по балде ему, чтобы он, сука, не кидался на людей с дюймовкой.

Олег Михайлович ходил по кругу же, как судья, и приседал, высматривая хер знает какое нарушение хер знает каких правил.

Кудряшов внезапно двинулся вперед, к Шаньге, и свистанул скребком слева направо. Шаньга своим музыкальным слухом четко уловил летящую в его сторону опасность. Он дёрнулся от скребка, но его нога проехала по собачьему говну, поскользнулась, и кудряшовское оружие достало его. Удар пришелся по локтю, проступила кровь.

— Всё, зарубы хуевы, всё! — заорал Коля. — Ничья, блядь, всё, хватит!

— Какая ничья?! — запротестовал Шаньга. — Если бы говно не перешло на его сторону…

— Хватит! — сказал и Олег Михайлович. — До первой крови.

— У-у-у! — заныл Коля. — Видеть не могу, что они друг с другом делают.

— Надо было эту глисту располовинить, — недовольно сказала Нинка. — А то до первой крови…

Олег Михайлович, сдёрнув галстук с головы Кудряшова, уже перевязывал Шаньгину руку. Подбежал к Шаньге и Кудряшов, глядя на него с сочувствием и уважением.

— Смотри, Олег Михайлович, — сказал он, — я его по руке, а он ведь терпит, ни звука.

— Хули ему, слону, сделается, — отвернулась Нинка. — Надо было его дезинфицировать. А то до первой крови… Ссыкуны ебучие…

Олег Михайлович и Кудряшов топтались вокруг Шаньги, как возле героя.

Коля уже открывал Зеньковского.

Подбежали к нему. Олег Михайлович как самый грамотный и глазастый начал листать книжку. Но там ничего не было, кроме надписи на обороте титульного листа: “Георгию-победоносцу от чистого сердца. Пусть память о нём живет в веках”.

— Чё это за сканворд ещё? — сказал Коля. — Какому ещё Георгию-победоносцу? И на хуй бы он нам обосрался? Где мани? Тут мани должны быть.

— Догадливый ты, Коля, — похвалил его Кудряшов. — Тут мани должны быть. А их нету. Ты правильно всё подметил.

— Кудряш, ты их заныкал? — сказал Олег Михайлович.

Кудряшов потемнел, как небо перед грозой.

— Я сейчас сниму штаны!

— Ну и хули? Испугались мы!

— Я сниму штаны и, если я деньги заныкал, рубите мне яйца.

— Надо Семён Иваныча обыскать и допросить! — вскинулся Коля.

— Я сделал это два раза, — сказал Кудряшов. — Бесполезняк. Там темно, но я обшарил каждый сантиметр. Даже под мышками у него посмотрел.

— Волгоградский проспект! — заревел Олег Михайлович. — Валим туда, пока не поздно!

— А эти-то пятьсот куда делись? — сказал Шаньга. — Которые были в Зеньковском?

— Ты вот спроси Семён Иваныча, — предложил Кудряшов. — Он тебе расскажет.

— Никуда он от нас не уйдет, — сказала Нинка. — Засунул куда-нибудь в недоступное для нас место. Не мог же он пропить за сутки восемнадцать тысяч рублей.

— Верно, — согласился Коля. — Мы распилили пять бутылок да и то с краснухой дешевле некуда. Максимум на пятьсот деревянных.

— Мы его расколем, когда протрезвеет! — вскинулся Кудряшов. — Рвём к Пискарёву!

Олег Михайлович уже застёгивал пальто, готовясь к выходу в город.

— Кудряш, за наши страдания надо сделать Копырину не двойной, а тройной навылет, — сказал Коля, когда все бросились вперёд и на секунду оставили их одних. — А уж три с четвертью — вот хуй ему. Пусть-ка пососёт!

— Ну! – ответил Кудряшов, язвительный, как созревшая крапива. — Полпонта ему в дугу, говноделу!

— Тыщу евро хотел бросить мимо нас. Если бы мы Шаньгу не прижали, хуй бы нам вообще с копейкой.

— Но сейчас-то они рядом, до Волгоградского только добежать. Да и здесь всё в наших руках — только вот Семён Иваныч к жизни вернётся…

— Сейчас-то они рядом! Но сколько мы пережили?! За одно это Копырина надо уполовинить, а то и учетверить.

Они бросились догонять остальных хуеплётов.

Шаньга вырулил из дворов на тротуар. Повязка на его рукаве грозно вздувалась, как мускул Шварценеггера, правда, единственный на весь Шаньгин организм. Вровень с ним шагал Кудряшов, добившийся ничейного результата кровавым способом, а уж дальше Олег Михайлович, несгибаемый в наряде Дзержинского, и позади всех Нинка и Коля.

Колины глаза бегали по входным группам офисов в поисках часов. Но их нигде не было.

— Хоть бы одна сука из вас часы себе купила! — крикнул он в отчаянии. — Только и знаете, что пиздоломить за ради водяры. Олег Михайлович, ты ведь на той неделе ящики таскал в ветеранском магазине. Не мог часы приватизировать в хозяйственном отделе?

— Там одни будильники, — отозвался Олег Михайлович. — С Нинкину титьку размером. Даже самый маленький на руке не поместится.

— Ну и хули! — Коля дрожал, как с похмелья. — На руке нельзя носить — к ноге бы привязал.

Все остановились, глядя на него с состраданием.

— Коля, я уважаю твою любовь к Катькиной пизде, — сказал Кудряшов. — Но ты соображай, чё лепишь. Как он может носить будильник на ноге, ежели она у него голая. Он же не проститутка с бантиком. Да будильник ещё и загремит вместо трамвая.

— Спросить, может, у кого, сколь натикало? — предложила Нинка.

— Да не хуй у них спрашивать, у болванок, — сказал Шаньга. — Сейчас Коля, подожди немного, не усирайся прежде времени и не переживай.

Шаньга встал на тротуаре спиной к солнцу. Тень от его большой фигуры легла к основанию фонарного столба. Шаньга шагами измерил расстояние до столба.

— Если сегодня пятое августа, то сейчас три часа девять минут, — объявил он. — А если двенадцатое, то без четырех минут три.

— Тринадцатое сегодня, — сказал Кудряшов. — Причем пятница.

— Да ёкарный бабай! — заорал Коля. — Время же, блядь, уходит! Хули мы тут тротуары измеряем? Да еще в такой неблагоприятный день!

Потрясенные силой Колиной любви хуеплёты бросились через перекрёсток на красный свет. Машины завизжали, будто им начали пинать под жопу не обсосавшиеся пивом болванки, а экскаваторные ковши. Но вся стая перемахнула на ту сторону единым духом и скрылась во дворах, несясь к Волгоградскому проспекту напрямик.

— Вот вы хуйнули Жукова, — полузадушенным от скорой ходьбы голосом сказал Олег Михайлович, — и сняли тысячу евро. А Жуков стоит много больше, он Гитлера победил.

— Ни хуя он не стоит, — ответил Кудряшов. — Он вообще не воевал. Он только своих же губил на войне. Почему наши с такой скоростью форсировали реки, к примеру? Потому что шли через водные преграды по советским трупам. Вот дед у меня воевал, а он нет. Немцев он придумал окружать! Можно их окружать, когда тебе на Урале танков наклепали, как муравьёв. Нинкина пизда, например, дороже Гитлера и Жукова вместе взятых. Или ты считаешь по-другому?

Олег Михайлович ответил не сразу, на ходу хлопая полами пальто.

— Жуков и Гитлер дешевле Нинкиной пизды, — согласился он.

— Ну вот, — сказал Кудряшов и вдруг повернул тему. — Взрывчатка должна работать. И должна приносить деньги. Или же на хуя её изобрели?

Никто не смог ответить Кудряшову. Недаром он купался в шампанском. Такого ума в их околотке ещё поискать. Да он уже сегодня два раза Шаньгу зацепил за ребро, известного пиздолома.

Коля вылетел на Волгоградский проспект первым.

Японская моя мама! Тротуар на двести метров был занят огурцами, ягодами, грибами, картошкой, репой, и у каждой кучки сидела болванка, такая же сонная и недвижная, как её товар. Старик в шляпе продавал семечки в гранёных стаканах. Колины ноги начали останавливаться возле старика, и не было никаких сил этому сопротивляться.

— Ты, тормоз велосипедный! — схватил его за рукав Кудряшов. — Опять за старую блядь?! Пошли, пошли!

Коля прибавил шагу, оглядываясь на старика. Вернуться хотелось невыносимо. Так хотелось, что лишь собачья хватка Кудряшова и удерживала.

Но Кудряшов тоже не дизельный тягач. Он устал и расцепил пальцы.

Коля бросился назад, будто ему грозились засандалить в сраку головешку.

Подбежав к старику, он со всей накопившейся силой харкнул в самый большой, двухсотграммовый стакан, так что семечки брызнули во все стороны, как тараканы от включенной лампочки. Потом в стакан поменьше. Обстрелял все вплоть до пятидесятиграммовой рюмки и выпрямился с торжественной и красной, как флаг Советского Союза, рожей.

Кудряшов уже летел к нему, растопырив пальцы.

— Блядь, снайпер! Кролик, блядь, безухий! Ты чё, не слышал, чё я тебе сказал? Давай, вперёд! Мне ведь с ними одному не справиться. Тебя загребут, мне хули там одному делать?

— Пиздани меня, Кудряш, по роже и по любому другому месту, — сказал Коля со счастливыми глазами. – Всего меня обнесло, мочи никакой не было. А сейчас я опять спокойный и разумный, как министр финансов!

— У него, блядь, ещё одна мечта исполнилась! — Кудряшов так хуйнул его в спину, что Коле и усилий не надо было бежать — только ноги подставляй, чтобы не ёбнуться. — Как тебя отучить от этой пиздотени, кто бы сказал!

Когда Кудряшов и Коля догнали остальных членов хуеплётской сборной, те уже подлетали к дому номер триста восемьдесят по Волгоградскому проспекту.

— Могли и совсем не догнать, — сурово повернулся Кудряшов к Коле. — У них третье дыхание открылось. Пока ты совершал казнь болванкиных семечек.

— Это какое ещё третье дыхание?

— На финише, Коля, они дышат носом, ртом и жопой, — нравоучительно сказал Кудряшов. — Поэтому догнать их охуенно тяжело.

Дом номер триста восемьдесят отличался от соседних выпавшей стенной панелью на третьем этаже. Совершившая самоубийство панель лежала на тротуаре, вся переломанная. На ней гвоздями был прибит толстенный слой из разноцветных грамот и дипломов.

В квартире, которую она до этого закрывала, стоял красный диван 1959 года рождения, а на диване сидели Мария Георгиевна и преподаватель университета Пискарёв, специалист по северным говорам. Сидели и дышали, суки, свежим воздухом да наблюдали, как люди бегут и усираются, чтобы добыть наконец положенную им евру.

Шаньга остановился возле выпавшей панели и задрал харю вверх.

— Пискарёв, архангельский твой хуй, отдавай мани!

Зарплата у Пискарёва была как у дворника Семён Иваныча и не позволяла выёбываться и требовать к себе уважения. Но он собрал всё свое учёное высокомерие и промолчал веско, как танк на рубежах Родины.

— Их у него нет, — глядя вниз с высоты своего нового положения, сказала Мария Георгиевна.

— Как это нет! — вскрикнули разом Олег Михайлович, Нинка и Коля как самые слабонервные.

— Наебала, коза драная! — сказал Кудряшов. — Но мы из тебя выдавим, где мани.

— Пиздануть-то в неё даже нечем, — Коля огляделся.

Слепив ком из репейника, он запустил им в Марию Георгиевну. Репейный снаряд хуйнулся в спинку дивана и прилип к ней, как неведомое мохнатое яйцо. Мария Георгиевна и Пискарёв даже не шевельнулись.

— Ой-ёй-ёй! — Олег Михайлович сел на разбившуюся панель, внезапно осознав, что силой ни хуя они от Марии Георгиевны, лохматки сопливой, не добьются.

— Где деньги? — грозно спросил Шаньга.

— Про деньги не веньгай, — сказал Пискарёв.

— Как она здесь оказалась, эта учительница филозофрении? — вслух начал размышлять Кудряшов. — Причем так быстро? И когда она решила нас крутануть, до или после?

— До чего? — спросил Коля.

— До того, как её выебли чугунным звоном, или после?

— Ой-ёй-ёй, хуёво как! — сказал Олег Михайлович.

Кудряшов тоже сел на панель, понимая, насколько прав Олег Михайлович. Говна от неё сейчас не получишь, от курицы с разноцветными ногами, не то что денег. По крайней мере, силком.

— Квартиру они, конечно, заперли, а по стене залезть у меня, например, в жопе пару не хватит, — угадал его мысли Коля.

Диван стоял посреди комнаты, ближе к краю, и Мария Георгиевна с Пискарёвым сидели как в широкоформатном кине, детально рассматривая панораму с хуеплётами на переднем плане.

— Зачем вам деньги? — спросил Пискарёв. — Всё равно профукаете. Они вам без толку.

— Сколько я могу смотреть сновидения на собственных волосах, а не на подушке?! — крикнула Нинка. — Вы чё, хуедрочки, не понимаете, это моё единственное в жизни наслаждение!

Мария Георгиевна встала и решительно бросила ей подушку. Малиновую и всего только один раз кошкой обоссанную. Нинка на лету схватила подушку и прижала к груди.

— Олег Михайлович! — позвал Пискарёв.

Олег Михайлович уже вскочил и протягивал руки в ожидании дара. Из проёма квартиры свистанула бутылка с палёным коньяком, тоже почти нетронутая.

— Стойте, падлы! — прекращая благотворительность хитромудого архангельского хуя, заорал Шаньга.

Кудряшов тоже вскинулся, чтобы остановить разыгравшуюся перед ними дешёвку:

— Вы, блядь, небось, голохуими ебётесь, а нам гондоны раздариваете! — начал он гнать хуёвину, в ярости сам не понимая, о чём пиздит.

Шаньга уже оттирал своей тощей, но мускулистой жопой Колю, чтобы тот тоже не получил чего от этого вертохуя и этой ёбаной бздетьсменши, которая сотворила такую финансовую операцию.

— Вот сука, — сказал Коля. — Кто бы мог подумать, что она срубит такие мани. А ведь у неё ноги не только разноцветные, но и кривые. Баба с кривыми ногами всё равно что мужик без ума.

— Она хуже Семён Иваныча, — согласился Кудряшов. — Тот ёбнутый и ёбнутый. Хоть не прикидывается. А эта дуру из себя корчила. Вот что невыносимо.

— А теперь она в отпуск поедет в Грецию, — сказал Коля. — Спускать на обломках древнегреческой колонны.

— Еще раз спрашиваю, где мани? — Шаньга грозно поднял морду к дыре на третьем этаже.

— Спокойно, Илья Степанович, — сказала Мария Георгиевна. — Разве справедливо, что у нас в городе ставят памятник Михаилу Горбачёву?

— При чём тут Горбач? — ошарашено спросил Шаньга.

— И мы о том же, — сказал Пискарёв. — При чём тут этот герой? Его надо сковырнуть с постамента.

Он помолчал и добавил природное северно-русское слово:

— Ко всем хуям!

— Вот оно что… — начал догадываться постепенно возвращающий ясность и широту генеральского ума Карташов.

— Да! — воскликнула Мария Георгиевна. — Вы думаете в верном направлении.

— Какую блядь он для нас сделал, калган, блевотиной измазанный, чтобы памятники ему ставить?! — сказал ничего не понимающий, но уже возбуждённый Коля.

Его, Колю, ёб твою мать, на вокзале ждёт самая широкая и сладкая в мире манда, а в городе памятники меченому словоплясу устраивают!

— Он от водки, бдядская гусеница, хотел нас отучить, — возмущенно воскликнул Олег Михайлович.

— И добился своего! — сказал Кудряшов. — Когда ты, Олег Михайлович, водку трескал? Пьяную, имею в виду, а не дурь на табаке и ссаке. Наверно, в последнюю советскую пятилетку. У тебя денег на водку нету. А кто тебе это устроил?

— И ему ещё премию за это дали, — крикнул Пискарёв. — Нобелевскую.

— Значит, деньги вы хуйнули… — начал Кудряшов.

— … на то, чтобы убрать этого героя из города, — докончил за него Пискарёв.

— Вы нас опять наёбываете! — не поверил Шаньга.

— А вот скажи, Илья Степанович, почему квартира у Владимира Ивановича стоит без стенной панели? — спросила Мария Георгиевна.

— Пёрнуть, может, кто захотел, — предположил Коля, — а бутылки из-под “Бочкарёва” рядом не нашлось.

— Нет, Коля, ты ошибаешься, — сказала Мария Георгиевна. — Владимир Иванович всю ночь и всё утро приколачивал к этой стене грамоты, благодарственные письма и дипломы, которые получил за свою жизнь. Стена не выдержала — столько было стука и столько было набито грамот. Разве может кого-то наебать такой заслуженный человек?

Этот аргумент убил хуеплётов почти до смерти, и они сели на панель, ощущая жопами жар пискарёвского жизненного пути.

Мелко пердя и засирая воздух, во двор заползла грузовая “Газель”. Остановилась возле евроискателей, из кабины вылез мужик в футболке и джинсах, обрезанных ниже колен.

— Квартира девятнадцать где? — спросил он не здороваясь.

— Здесь! — сказал Пискарёв из поднебесья.

— Груз для вас, — мужик в самодельных шортах посмотрел на Пискарёва как на отдалённого, не имеющего отношения к жизни на земле орла. Открыл дверцу фургона и грохнул рядом с панелью зелёный деревянный ящик вроде военного.

— Рвём, блядь, отсюда! — заорал Кудряшов, вскакивая. — Сейчас пластнёт!

Мужик побежал к кабине, проворно, как при поносе.

Кудряшов кинулся в другую сторону.

“Газель” резко взяла с места.

— Да на хуя мы кому нужны, — меланхолично сказал Шаньга. — Я бы сейчас не бегал, а лучше пьесу исполнил, мечтательную.

Пискарёв стоял наверху со скрещёнными руками, как Наполеон.

— Олег Михайлович, открой ящик, — сказал он.

Олег Михайлович, отмеченный Пискарёвым бутылкой коньяка на табаке, щёлкнул замками ящика.

— Фу! — сморщился он, открыв ящик. — Свинячье говно, не иначе.

— А под ним бананы, — уверенно сказал Коля. — Кудряш, иди сюда. Бери командование по уничтожению Горбача на себя. Меня Катька ждет.

Кудряшов медлил, стоя в отдалении.

— Копырин с Кропоткиным за сраку не подцепят? — спросил он, неизвестно к кому обращаясь.

— Как они могут подцепить, если это по их инициативе Россию избавляют от героев? — посмотрев на него, сказал Пискарёв.

— А деньги? — спросил Коля и вдруг покраснел так, что ему стало жарко сразу и в голове, и в желудке, и в пятках.

Деньги разъебали Россию так, что от неё мало что осталось, а он опять про них! Ну, хоть кто-то хоть что-то должен сделать за идею?!

Кудряшов подошёл ближе, выпрямляя грудь. Чувствовалось, что гордость человека, готового избавить Россию от героев, выпирает у него из всех дырок.

— Ну, ему теперь до пизды все мани, юани и тугрики вместе взятые, — посмотрев на него, сказал Олег Михайлович.

Кудряшов поставил ногу на ящик, уже не обращая внимания на остальных хуеплётов.

— В пизду! — сказал Шаньга. — В пизду всё, я возвращаюсь к оркестру.

Повернулся прочь и Олег Михайлович, прижимая своё сокровище к самому сердцу.

Коля огляделся, переполненный тревогой.

— Сколько время? — крикнул он Пискарёву.

То, что ответил ему Пискарёв, Коля не расслышал — дёрнул из двора так, что ботинки сами от асфальта отскакивали. Сколько бы ни натикало, он давно уже должен быть на вокзале!

Возле зелёного военного ящика вмиг остались только Кудряшов и Нинка.

Если бы кит был похож на человека, у него была бы огромная синяя страшная срака. Когда Коля выбежал на привокзальную площадь, ему показалось, что его начали заталкивать в эту ужасную сраку: Катьки в условном месте не было.

Он посмотрел на часы на фронтоне вокзала. Пятнадцать минут шестого! Одно из двух: или терпения и любви у Катьки оказалось мало, или он чересчур долго мудохался в городе. Неужто не могла подождать пятнадцать минут?! Ну, а он вообще хуй на колёсиках — Катьку променять на какие-то ёбаные бумажки! Да хотя бы посмотреть на одну евру, хотя бы издалека. Ему даже это не обломилось.

Но, может, она затерялась в толпе и просто не видит Колю, хотя он стоит на голом месте, сбоку от общественной сральни?

Коля кинулся к павильонам с овощами и фруктами.

— Мне килограмм самых ярких зелёных яблок и прозрачный полиэтиленовый пакет!

Продавщица не глядя дёрнула за один из висящих сбоку синих пакетов.

— Прозрачный, я сказал! — возмутился Коля. — Чтобы яблоки в ём играли и светились!

— То им огурцы покраснее, то сок томатный потвёрже, — запела продавщица, но подчинилась.

Схватив пакет с яблоками, Коля выбежал на середину привокзальной площади и поднял его над головой. Катька обязательно поймёт, что это зелёный светофор Колиной любви и нетерпения. Она у него сообразительней, чем десять компьютерщиков.

Народ на площади бродил густо, как на оптовом рынке. Но на хуй никто не был нужен Коле из этой густой толпы. Ему нужна была Катька. А её нигде не виделось.

Катька появилась только в половине шестого. Её распаренная от жары курносая рожа показалась Коле милей и дороже всех на свете богатств. Да хули он носился с пиздорванцами по всему городу, хули он там искал, когда всё, что ему в жизни надо, было так близко! Коля так брызнул навстречу Катьке, что яблоки выскочили из пакета и разбежались по площади вприпрыжку.

Катька была одета в джинсы и красную курточку, а в руке держала большую спортивную сумку.

— Коля, — сказала она, — мудак ты стоеросовый, я уж думала, ты не придёшь.

— Я?! — Коле от негодования спёрло дыхалку.

— Ты, Коля, — подтвердила Катька. — Ведь я оприходовала вашего Кропоткина и забрала твою долю. А тебя нет и нет.

— Как ты его оприходовала, Катька?!

— Я сказала ему, что целая банда хуеплётов разыскивает его по всему городу. И как только найдёт, сдаст в ментовку или разделает на мясо прямо на месте. Мы поехали с ним к Пискарёву. И только стали подъезжать — у Пискарёва вывалилась стенная панель. Грохнуло так, что в соседних квартирах окна задребезжали. Вот, сказала я вашему Кропоткину, это её работа, этой банды, с тобой то же самое будет, если ты зажмёшь Колины деньги.

Коля схватился за сердце.

— Катька, — сказал он, — я такой бабы в жизни своей не видел и никогда не увижу.

— Поэтому, Коля, давай увози меня скорей куда-нибудь и пошли они все на хуй!

5 июля 2001 года — 20 октября 2003 года

• На главную