Александр Крашенинников

Купол

Рассказ

Никто из жителей поселка не знал, когда и как поссорились Алексей Николаевич и Никита Семенович. Кажется, это произошло, едва тот и другой научились говорить.

Летом в теплые ясные вечера Алексей Николаевич выходил к речке Чернушке, текущей возле его дома, и садился на скамеечку. То же самое делал Никита Семенович. У Алексея Николаевича был правый берег, а у Никиты Семеновича – левый. Недвижно сидя каждый на своем месте и не глядя друг на друга, они молча слушали, что говорит им разделяющая их речка.

Чернушка была до того мала и бормотала так невнятно, что приходилось изо всех сил вслушиваться в тихие звуки ее голоса.

Они сидели тут уже не один десяток лет, и всем казалось, что просидят еще столько же в напряженном ожидании некой тайны, которую в конце концов непременно выдаст им темная и почти безмолвная вода.

Но случилось никем не предугаданное происшествие.

Алексей Николаевич был высок ростом, строен, лысоват и с возрастом все чаще стал пребывать в меланхолической задумчивости. Он никогда не знал семейной жизни, но детей любил до безумия. В карманах его широких брюк во все времена лежала горсть конфет, и он одаривал ими любого встречного мальчишку или девчонку. Свой небольшой огород он засевал исключительно подсолнухами и горохом, а в стороне высаживал клубнику. И чтобы ребятне было проще лазить в огород и воровать нехитрый урожай, прилаживал к изгороди лесенку.

Никита Семенович, напротив, всю жизнь провел, как считалось среди поселковых, в полном семейном благополучии. Хотя под конец съехал-таки с рельсов – даже с собственными детьми, живущими в городе, почти не встречался, а жену, как здесь говорили, загнал за угор, то есть уморил голодом, да и похоронил на кладбище за угором.

Ну, а внешне Никита Семенович изображал из себя вопросительный знак – сутулый, высокомерный и все время себе на уме. Никакой печали или меланхолии и в помине не было ни в его облике, ни в его поведении.

Их, однако, объединяла необыкновенная образованность. Никита Семенович, хотя и прослужил много лет заведующим местным клубом, ныне не существующим, и все больше водил дружбу с баяном, но знал, к примеру, что остров Маврикий находится не посреди озера Титикака, а в Индийском океане. Алексей Николаевич также много лет занимал должность не родственную Никите Семеновичу, – в свое время работал директором здешней школы, – но с первого звука мог отличить степ ирландский от степа испанского.

Некогда, в пору покоя всей поселковой жизни, скамейка у них была одна на двоих и стояла на мостике через Чернушку. Там-то они и проводили все время, одаривая друг друга интеллектуальным капиталом.

Они были так дружны между собой, что порою тот или иной возвращался с полпути, если забыл попрощаться с другом. Кажется, не существовало ничего такого, что один не сделал бы для другого.

Но это еще когда было! Потом, по версии правобережья, которое, конечно, стояло за Алексея Николаевича, Никита Семенович украл у него козла и съел. В поселке было два козла-производителя – один у Алексея Николаевича, другой у Никиты Семеновича. Тот и другой приносили хозяевам небольшой доход, за плату осеменяя местных коз. Теперь от одного из конкурирующих жиголо остались только рога и копыта.

По версии же левобережья, Алексей Николаевич ночью до основания развалил будочку на задах Никиты Семеновича, так что тому и присесть негде стало. Никита Семенович, видя такое бедствие, совершенно справедливо размолчался на Алексея Николаевича.

Доводы людей посторонних, из соседней деревни, что козла съели дачники, а будочку снесли свиньи Никиты Семеновича, чесавшие о нее бока, никого не убедили.

– Гоголи! Надрать бы задницы, небось, помирились бы! – сказали посторонние люди и ушли.

А ссора продолжалась. Лето в тот год, о котором речь, стояло безжалостное. Вечера выдались до того смирные, чистые и прозрачные, что казалось, только в них и заключена вся правда окружающего мира. От ближнего леса тянуло пряным грибным духом, дожди и грозы лето загнало за угор, и нетронутый ветрами и градом цвет убрал пойму Чернушки невиданными нигде узорами. Больше того, болота возле речки перестали производить комаров, и сухой теплый воздух был бесшумен и свободен, как в весенней пустыне.

А над поселком выгнулся такой яркий и бархатистый купол, какого в этих местах еще не бывало.

И вот эти праздничные вечера пришлись на пору самого сурового, аскетического молчания Алексея Николаевича и Никиты Семеновича. Казалось бы, теперь только и смягчиться,  покаяться да, может быть, и слезу пролить, а они даже и с поселковыми почти перестали здороваться.

Хотя слова посторонних насчет дачников и свиней никого в поселке не убедили, однако заставили задуматься. И в самом деле был же какой-то первоначальный толчок к ссоре двух уважаемых людей. Свиньи существа, конечно, злые, да и воровать козла такому серьезному человеку, как Никита Семенович, наверно, было совестно, но ведь все это произошло не так вот сразу и вдруг.

И подумалось тут поселковым старушкам, что старший сын Никиты Семеновича Коля очень уж похож на Алексея Николаевича. К примеру, бывшая заведующая совхозной фермой – в этом поселке все были бывшими – никакого вопросительного знака в нем не усматривала, а скорее знак восклицательный. А другая бывшая, бухгалтер на крахмальном заводе, припомнила, что в малолетстве видела Алексея Николаевича и жену Никиты Семеновича приятно беседующими на главном перекрестке поселка.

Так, в один вечер, все было расписано и решено. Теперь уже и правобережная часть поселка неодобрительно поглядывала в сторону Алексея Николаевича и сочувственно – в сторону Никиты Семеновича.

Недоставало, правда, деталей, подробностей, без которых всякая история темна, тесна и неправдоподобна, ей не хватает воздуха и пространства. Но старушки, должно быть, надеялись на чудо, которое помогло бы окончательно разрешить тайну, и поэтому не отступали от своей редакции этой знаменитой во всей окрестности ссоры, а пока добавляли к ней собственные завитушки.

В конце концов оказалось, что все дети Никиты Семеновича родились от Алексея Николаевича, и если разобраться, бобылем на самом деле был Никита Семенович, а не Алексей Николаевич.

Но как это могло произойти и как столько лет существовало такое положение дел, никто объяснения не дал.

Алексей же Николаевич и Никита Семенович продолжали свою необъявленную молчаливую войну. Поспели озимые, запели в лугах косы, Петров день свалил с ног всех мужиков в поселке, а на берегах Чернушки ничего не менялось.

Но вечером Петрова дня, таким же чистым и безгрешным, как предыдущие, донесся издалека колокольный звон.

Причины этого звона были туманны и совершенно необъяснимы – и час неурочный, и праздник отзвонил еще днем. Все, однако, слышали этот дальний звон, удивлялись, прислушивались и удивлялись еще больше. Звук был певучий, легкий, словно исходил не от металла, а образовался из самого воздуха, ясного и прозрачного. Звонили где-то на северо-западе, в той стороне, где в эту пору заходит солнце. Однако там не то, что церкви, но и жилья никакого не было. Это приводило людей уже в совершенное недоумение.

Алексей Николаевич и Никита Семенович, конечно, тоже слышали этот звон. И впервые за долгие годы нечаянно переглянулись. Встретившись глазами друг с другом, они точно бы устыдились своей слабости, тотчас отвернулись и досиживали вечер словно бы в ожесточении.

На следующий день этот голос мягкого голубовато-розового воздуха повторился. Шел он теперь с северо-востока, такой же легкий и чистый. Всех, кто его слышал, а слышали его все, включая собак и кошек, пробрала дрожь. Звон этот был не местного происхождения, не здешнего района и отдавался в душе, как вздох обломившейся весенней льдинки. Звук отпавшей от ледяной глыбы льдинки, который слышен за десятки, а то и за сотни километров, мог, конечно, потрясти и самого грубого человека. Многие из поселковых просто разошлись по домам – немедленно и не оглядываясь. А голубовато-розовый звон плыл и плыл над окрестностью.

И опять Алексей Николаевич и Никита Семенович посмотрели друг на друга – во второй раз за последние десять лет. Потом они перевели глаза на окрестные небеса, открытые во всю ширь и красновато-малиновые у горизонта, словно зарумяненные в печи. О чем они подумали в этот момент, никто, конечно, и не догадывался, но Никита Семенович неожиданно сказал:

– Не может быть, чтобы это был церковный колокол.

– Нет, не может этого быть, – подтвердил Алексей Николаевич.

Тем временем солнце скрылось не только за лесом, но и за краем земли, и над тем местом, где оно скрылось, проступила изумрудно-голубая полоса. Вокруг стало пустынно и одиноко. И оказалось, что теперь, когда крепчайшее, как броня, молчание разбито, не произнести еще хотя бы несколько слов было совершенно невозможно.

– В этот час голубого заката… – вдруг сказал Алексей Николаевич так, что Никита Семенович вздрогнул и переменился в лице.

– А ведь ты, Леша, любил ее… – осторожно произнес он.

– А ты разве нет? – ответил ему Алексей Николаевич.

И они опять замолчали. В болотце возле Чернушки скрипуче крикнула лягушка или жаба, бронзовый жук завозился в траве, напрасно взбираясь на стебель, который прогнулся под ним до земли, а белые цветы картофельной ботвы стали сиреневыми от глубинного света первых звезд.

Издалека, от уснувшего еще десять лет назад крахмального завода, от рябых стен поселковой бани, от старого шершавого штакетника повеяло вдруг беспокойством и неясными надеждами, словно что-то еще было впереди, словно жизнь только еще просыпалась.

На улице пьяно бормотала последняя в поселке гармошка, но, кажется, никто ее уже не слушал.

Весть о том, что Алексей Николаевич и Никита Семенович заговорили, разнеслась по поселку еще до наступления ночи.

На закате следующего дня напряженное ожидание висело над Чернушкой, словно треск меж высоковольтных проводов. Но ничего не произошло ни на северо-западе здешнего района, ни на северо-востоке. По крайней мере никто из поселковых ничего не слышал. И только Алексей Николаевич сказал Никите Семеновичу, как всегда сидящему напротив него на левом берегу Чернушки:

– Никита, а ведь сегодня что-то звенит прямо над нами.

Никита Семенович внимательно осмотрел близлежащие небеса.

– Это не колокол Успенской церкви.

– Нет, не колокол, – сказал Алексей Николаевич. – Звук идет из самой глубины, из купола, – он показал на яркое изумрудное небо над собой. – Никакой колокол не может быть там подвешен.

Никита Семенович опять осмотрел небеса и прислушался.

– Почему же ты не женился на ней? – спросил он.

– Потому что с такими чудными глазами, с таким сердечным голосом она могла быть только твоей женой, – ответил Алексей Николаевич

– Значит, в тот день ты не пришел к ней на свидание, чтобы она осталась со мной? – сказал Никита Семенович потрясенно.

– В этот час голубого заката ты не можешь не слышать меня… – иронически процитировал Алексей Николаевич какого-то никому не известного поэта, и голос у него задрожал.

– Но почему ты перестал общаться со мной? – опять спросил Никита Семенович.

– Чтобы ты не сделал то же, что сделал я, – сказал Алексей Николаевич. – То есть, чтобы не уступил ее мне.

У Никиты Семеновича перехватило дыхание, и он ничего не мог произнести в ответ.

– Ну, а потом что тебе мешало помириться со мной? – сказал он наконец.

– То же самое, – ответил Алексей Николаевич.

Изумрудно-голубой купол над ними звучал глубоко и щемяще, но никто из поселковых так и не услышал его. И заведующая совхозной фермой, и бухгалтер крахмального завода, и весовщица на зерновом складе слушали изо всех сил, только все перебивали посторонние шумы, относящиеся совсем к другому делу.

– Сегодня десять лет с ее смерти, – сказал Никита Семенович.

– В этот час голубого заката… – начал Алексей Николаевич и замолчал, отвернувшись.

Идущему сверху тихому ясному звону, казалось, отозвалась и речка, и ботва в огородах, и затянутое маслянистой ряской болотце. По кронам деревьев что-то быстро пробежало и отдалилось.

– Она слышит и видит нас, – сказал Никита Семенович, оглядывая небеса.

Голос Никиты Семеновича, как и голос Алексея Николаевича, звучал тихо и отстраненно, никто не мог и догадаться, о чем они говорят. Поэтому поселковые жители так никогда и не проникли ни в тайну их многолетней ссоры, ни в тайну их примирения.

А купол, в час голубого заката яркий и бархатистый, с тех пор безмолвствовал, и только речка Чернушка в полусне плескалась меж высоких трав, где прятались бронзовые жуки, жабы и лягушки.

13-14 июня 2009 года

На главную