©Александр Крашенинников

ПРАЗДНЕСТВА И ПОМИНОВЕНИЯ

Роман

Город Охлупин совсем недавно был слабым, рыхлым узелком, неясным завихрением на пути обживания человеком других земель. Он и появился-то уже при Петре и лишь по недосмотру получил имя не местное, мансийское, как давали обычно, а псковское, древне-русское, по какому-то еретику и болвану Охлупе. Словом, был городом относительно нестарым, но маломощным. И вдруг уже в наше время он переменился, просто-таки перевернулся — в одно десятилетие. Некий рудознатец напился самогону и упал в пригородном лесу в ста двадцати четырех метрах от дома — потом замеряли. Очнувшись, он почувствовал, что пах ему разрывает холодом. Он схватился рукой. Ширинка была расстегнута, и в ней торчал кусок медного колчедана. Благоговея, обмирая от ужаса — Хозяйка Медной горы! — рудознатец побежал продавать свою тайну за полуштоф опохмелки. Через полгода охлупинскую тишину растащил на куски гомон землекопов. На месте счастливой ночевки рудознатца взрезали карьер, в долине воткнули гигантскую обогатительную фабрику, и город вырос вдвое,а потом втрое.

Сосновые боры окрест вырубили и место засадили тополями, протянули железные и асфальтовые дороги, поставили памятники, развесили плакаты, и стотысячное население принялось жить так азартно, будто завтра ждало неминуемой смерти. Из земли были выворочены горы отвальных пород, разлито море отстойника, налеплены бараки и сарайчики, потом, после войны, пошли каменные и кирпичные дома, и один из микрорайонов своими тяжелыми ногами выхлестнул пригородное болото. Словом, форменный состоялся переворот.

Да и люди, главное, люди образовались совсем иные. Париж в средние века насчитывал именно сто тысяч жителей. Можно сказать, из Охлупина за десять лет сформировался такой Париж — со всеми его тайнами (парижскими), полями (елисеевским полем), со всей его разнообразной жизнью, хотя, может быть, действительно средневековой.

Пришельцы перемешались со старожилами, нарожали детей, и эти дети выросли. Но еще долго Охлупин приходил в себя, отряхивался от мощного натиска, еще долго взвешивал потери и приобретения.

Впрочем, многим казалось, что ничего, собственно, не произошло, все осталось по-старому, как и должно быть. Однако другие, тоже многие, считали, что если раньше мир шел спиной вперед, то сейчас он побежал лицом к будущему, вглядываясь в него во все глаза.

Надежда Петровна Забытых в молодости, в то самое десятилетие, как раз так и думала — что лицом. Последнее же время, последние годы она отчетливо поняла, что если он и двигается, то спиной вперед. Самый что ни на есть несомненный старожил, она выдала своих дочерей за пришельцев. Младшую, Нину, так даже понадобилось выдавать дважды. Они, эти пришельцы, жили теперь наперекосяк всем ее представлениям — чересчур неестественно, чересчур скоромно.

Дом Надежды Петровны стоял в пригороде, на полпути между Лубяниными, семьей старшей дочери Светланы, и Косотухиными, семьей младшей — Нины. Но это географическое обстоятельство, конечно, ничего не значило, не о кратчайших расстояниях заботилась Надежда Петровна. Ведь за все время собирались у нее первый раз — и с чего бы? Безусловно, у матери имелись какие-то свои тайные цели. Это пугало.

“Старуха, конечно, приберегла нам какую-нибудь пакость, я не я буду, если ничего не случится, — так сказал наконец главный Косотухин, Виктор Семеныч. — Ну и черт с ней, хоть напьюсь по-человечески”. — “До свинячьего, значит, визгу? — как бы в задумчивости спросил Лев Андреич, муж Светланы. — Что-то, знаешь, в этом есть”. Льву Андреичу единственному из старших было все равно где. Он точно так же праздновал бы даже на вокзале.

Дочери, хоть и любители всякого праздничного общества, почти откровенно не хотели идти. Ведь, кроме всего, мама была очень уж плоха. Давно шли разговоры, что не та пора жить одной. Надежда Петровна отмалчивалась. А ведь и то сказать, кому отпадет четырехкомнатный дом, кому и сколько выйдет из пятидесятитысячного (так считали) наследства? Не приурочила ли она к празднику некие свои решения? Решений этих нельзя было не бояться.

Довольны были одни дети: семилетний Данилка, сын Нины от первого мужа, студент Вадим, сын Виктора Семеныча от первой жены, и Лена, дочь Лубяниных. Данилка, любимый человечек Надежды Петровны, знал, что можно будет не спать по крайней мере полночи, и уже радостно готовился к этому событию.

В праздничный вечер Охлупин сверкал и переливался. Пять елок было поставлено в городе: у кинотеатра “Обогатитель”, на Угольной горе, на Зеленой горе, на кирпичном заводе и, наконец, перед административным корпусом обогатительной фабрики. Особенно блестяще, замечательно стояла гигантская ель на фабрике. Говорили, что она выше, чем в области, в областном центре, — ровно пятьдесят метров, по одному еловому метру на каждый год фабричной биографии. Еще одна елка была в пригороде, в поселке, где жили Косотухины. Но упоминать о ней всерьез считалось неловкостью: ведь там было убрано, украшено живое дерево. Что-то в таком праздничном дереве мерещилось преступное.

Около десяти вечера Охлупин замер, напружинился, как в ожидании боли. Вот-вот должен был последовать взрыв новогодней радости, и его еще самим веселящимся надо было суметь выдержать.

Косотухиным, которые в одиннадцатом часу шли к дому Надежды Петровны, также была видна эта символическая ель. Но они туда не смотрели. Кочковатая, шишкастая, как жабья кожа, зимняя дорога падала перед ними с пригорка и тяжело, с усилием прогибалась на дне изложины. Влажным агатом сверкали кое-где следы торможения. Погода стояла царская, погода “Золотого петушка”, где-то вдали серебрился тонкий звук, точно рожковый, шагать было уютно и весело.

И только Виктор Семеныч, глава, почти бежал — обеспокоенно, раздраженно, хотя ничего на свете он сейчас так не желал, как опоздать или, еще лучше, не ходить вовсе. Надежда Петровна была из тех древнеохлупинских особ, которые вызывали в нем нечто вроде озлобления против всего человеческого рода. Впрочем, тут сказывалось еще и ничтожество случая, познакомившего их. В паузе меж двумя жизнями — был у него такой промежуток — Виктор Семеныч приучил, заставил себя хлестать водку — занятие, ничего не вызывающее, кроме скуки и головокружения, но ценное тем, что сокращает время пребывания в этом мире. Однажды он изгадил рвотой свой совсем еще новый костюм. На другой день — а жили они тогда с Вадимом на квартире, — взяв у хозяйки щетку, он вышел с костюмом в руках на улицу. Мимо шла эта самая старуха. Шла, потихоньку шаркала и вдруг остановилась и говорит: “Вот, дитятко, видишь как. Нынешний ты человек. Старик у меня, бывало, как пить, так мундир надевает. Мундир, когда надо, его и остановит. Мундира-то нету? А ты следил бы за лопотинкой, оно бы и мучиться не надо”. Виктор Семеныч, простая душа, взволнованный испорченной вещью, матюкнул ее. Она позвала дружинников. Отбила его оказавшаяся рядом дочь старухи, Нина, теперь жена.

Они прожили с Ниной уже три года, но еще ни разу Виктор Семеныч не сказал Надежде Петровне хорошего слова, только буркал. Поскольку “лопотинка” и в родственную пору повторялась и повторялась, а бывали штуки позабористей. Сейчас, помня об этом, он вдруг решил исправить былое, коли будет можно. Он торопился сделать что-нибудь приятное, радостное для Надежды Петровны, допустим, сказать тост за ее здоровье. Добежать бы, пока нечаянно не переубедил себя, что и ходить-то вовсе не надо.

Прямо над ними, параллельно им текла мощная река Млечного Пути. Его туманно-белая, рыхлая дуга, охватывая окрестность, как бы держала ее на весу, не давала провалиться в бездонную яму Вселенной. Виктор Семеныч, на мгновение опомнившись от Надежды Петровны и взглянув туда, вверх, вдруг почувствовал дерзкое желание отбросить все мелкие излишества своей жизни, снова стать юным, сильным, сделать поражения судьбы победами. Впрочем, это длилось одно мгновение, он опять побежал.

Виктор Семеныч уже молча уходил от них, спеша. Как ни старался он забыть о своем позоре, случившемся некоторое время назад, избавиться от его черной отметины, она все равно пробивалась то там, то здесь. Сегодня он, этот срам, нежданно выскочил в мыслях о Надежде Петровне. Нет, не о ней он думал, не о Надежде Петровне, когда хотел с ней мириться! И это тотчас увидели — Нина увидела. Но он не сломан, не сломан, он докажет это.

Впереди над городом взлетела красная ракета, уперлась в упругую крышу небосвода, но не сумела продавить ее и медленно завалилась вправо, тут же погаснув. Вдали слева, на холмах, где был пригород Надежды Петровны, светилась желтая дорожка уличных фонарей.

Как ни бежал Виктор Семеныч, Лубянины явились раньше. Косотухиным было еще добрых двести метров, а те уже подходили. Однако Лев Андреич дал своим команду остановиться. Огромный и мохнатый, как йети, он встал посреди дороги, точно перегораживая ее, не пуская Косотухиных мимо дома Надежды Петровны.

Приблизилась и Нина с детьми.

Момент действительно был радостный, смеялись теперь все. С последней встречи прошел месяц, не меньше, наскучались, накопили доброжелательства, и оно выпрыгивало даже помимо воли. Нина подошла к сестре и молча коснулась ее рукавом. Лев Андреич, большой, жаркий, обнял всю компанию, притиснув родственников так, что они уперлись друг в друга носами.

Старушка стояла у калитки в опорках и старом, драном пальто. Все знали, что оно, это пальтецо, служило подстилкой для кошки и никогда не надевалось. Косматая, какого-то безумного, ненормального вида прядь свешивалась ей на лоб. Глаза Надежды Петровны смотрели из-под этой пряди проверяюще и одновременно грустно, отрешенно.

Не дожидаясь ответа, она повернулась и быстро пошла в дом. Честная компания последовала за ней.

Дом, родное, детское и девическое пристанище Светланы и Нины, был по-прежнему таинственно-огромен и притягателен. Сразу же за воротами, в белой чистой ограде, забывалась взрослая жизнь, хотелось думать о несбыточном, о детских радостях. И даже поскучневшим -мужчинам стало приятно, когда из-за утла вышла старая собака и с признательностью в голосе облаяла дочерей хозяйки.

Лев Андреич, прижмурясь от удовольствия, посмотрел на Виктора Семеныча. Действительно, женщины постарались. Лицо от мороза у него было пунцовое, и только мешки под глазами по-прежнему матово желтели.

Надежда Петровна молча стаскивала с себя кошачью постель. В гостиной, в правом углу, висел огромный портрет военного человека. Лев Андреич, подойдя, узнал майора Забытых, Леонида Захаровича, покойного мужа Надежды Петровны.

Лев Андреич подтолкнул его в бок, приглашая к столу. Надежда Петровна уже сидела в углу гостиной, держа Данилку на коленях. На ней было ярко-розовое платье с оборками.

Он взял Лену за локоть, молча потянул к себе, исказив лицо в мучительной улыбке. Женщины засмеялись — впервые как вошли в дом.

Лев Андреич подошел к окну и жадно посмотрел сквозь стекла, точно ожидая некоего сигнала.

— Обе женщины, и Светлана, и Нина, кинулись из кухни. Мать сидела, вытянув перед собой одетую в грязный хлопчатобумажный чулок ногу. Белая туфля с треснувшим верхом валялась под стулом. Светлана встала на одно колено, чтобы поднять ее.

Старуха посмотрела на нее и что-то пробормотала, вытянув индюшиную, дряблую шею. Нога в чулке подскочила, ткнув Светлану в нос.

Нина, взяв у сестры туфлю, уже надевала ее матери. Мужчины с изумлением следили за этим скандалом,

Внезапно заверещал дверной звонок. Все, даже старуха, бросились к столу, словно это был главный сигнал, словно сам будущий год и давил на кнопку. Никому не пришло в голову открыть дверь.

Она отворилась сама. В пустоте ночи, одолевая клубящееся дыхание мороза, возник сосед Надежды Петровны Пустогонов. Лицо у него сбоку было измазано какой-то дрянью, как бы жидким куриным пометом, кроличья шапчонка сидела на макушке и словно готовилась спрыгнуть, да пока не знала куда.

Застолье с напряженным удивлением вглядывалось в Пустогонова. Все знали, что он яростный и неотступный враг Надежды Петровны. Зловредность его, была в откровенном, безбоязненном индивидуализме. Пустогонова единственного не смог охватить своей заботливой сетью уличный комитет, председателем которого была Надежда Петровна. Больше того, прошлый год он подговорил пионеров спалить ей сарай, И они сделали это. Такого позорного, все на свете опрокидывающего поражения старуха еще не испытывала. Фронтовую медсестру, персональную пенсионерку, члена семи общественных организаций, человека, который всего себя положил на дело общества, которого знала Москва! И кто! От потрясения, Надежда Петровна свалилась и месяц вылежала в больнице. Пустогонов тем временем сбил на месте сарая теплицу.

Надежда Петровна подала в суд, но дело не двигалось.

Внезапно желтые, золоченые часы трудно задышали, в свете люстры сверкнули сошедшиеся стрелки: “Бом-м!”

Пустогонов, далеко выставив из полушубка свои огромные красные руки, пошел к Надежде Петровне.

Он обнял ее и стал мять, целуя в ухо. Не сразу поняли, что Надежда Петровна уже без сознания. Лев Андреич рванул Пустогонова за воротник, опрокидывая его на пол. Светлана с Ниной бросились к матери.

Лев Андреич с Виктором Семенычем уже выкидывали Пустогонова на улицу, открыв дверь его же собственной головой.

Лена не сводила глаз с бабушки. Ее тонкие черные брови как-то печально поднялись, губы выгнулись, точно у плачущего ребенка.

Она со страхом и неодобрением посмотрела на него и промолчала.

Надежду Петровну привели в себя и усадили во главе стола, как человека много видевшего и пережившего. Ей предлагали и диван, но лечь она отказалась. “Лучше уж с вами, чем совсем без вас”, — сказала она.

Было уже двадцать минут первого. Новый год несся по миру, все дальше откатываясь на запад. Дом Забытых, упустив момент переключения, переброса, жил еще в прошедшем времени. Все опять собрались за столом — искать другого, радостного продолжения праздника, сделать еще одну, решающую попытку.

После второй рюмки разговор растекся, разлился по всему пространству комнаты.

—В окнах темнела фиолетово-голубая морозная ночь. За спиной Льва Андреича иней нарисовал на стекле склоненную человеческую голову. Она, эта голова, точно бы прислушивалась и к тому, что делается в доме, и к тому, что — за окнами. На улице была тишина. Далеко в городе небо по временам вдруг расцвечивали какие-то неясные сполохи словно кто-то большой махал во тьме за домами огромной раскаленной головешкой.

За столом напряглись.

Перебрались в соседнюю комнату. Вадим поставил диск с оркестром Цфасмана.

Вся компания смотрела на него изумленно и предостерегающе.

Надежда Петровна, судорожно одергивая рукава, бросилась обратно в гостиную, а оттуда в третью комнату, направо, где спал Данилка. Ее древние туфли-лодочки, лопнувшие на сгибах, валялись под столом, она бежала в чулках, мелькая почерневшими от пота пятками, тощая, сухая, с плоской спиной — внезапно ожившая прялка.

Захлопнутая ею дверь с грохотом прилипла к косяку и, мгновение подождав, осторожно, подрагивая, отошла назад. Внезапно рухнул кусок штукатурки.

Все понимали, что она советуется с фронтовым братством. За окнами ходили слабые сполохи. Свисающий с крыши снежный козырек выгнулся в виде хобота и как бы что-то прятал в своей складке. Склоненная голова из инея на стекле подтаяла, стала прозрачной, сквозь нее мутно и волнисто виднелась дорога.

Она тоже обернулась, и руки их сошлись на звукоснимателе.

Внезапно дверь дома распахнулась.

—Планка! — откуда-то из далекой темноты позвал пьяный голос Пустогонова. — Ты мне за брата еще ответишь. Брат погиб на лесоповале!

Молча вышла из своего храма Надежда Петровна, уже без бокала, затворила дверь с голосом Пустогонова и села за стол.

Нина, как-то неясно, печалъно-завидующе улыбнувшись, дотронулась рукой до Вадима и тоже отошла к столу.

Надежда Петровна с важностью наклонила голову. Лев Андреич артистически, делая паузы, захохотал. Виктор Семеныч посмотрел куда-то поверх его роскошных волос.

Лев Андреич молча взмахнул рукой, внезапно покраснев.

За общим шумом никто не заметил, как из правого глаза Надежды Петровны выползла слеза и прыгнула ей в подставленную ладонь. Старушка стянула с плеч накинутый кем-то из дочерей платок и сжала его в кулаке.

Все повалили в комнату с проигрывателем. Надежда Петровна ухватилась за платок и второй рукой.

У Пустогонова действительно был брат, и Надежда Петровна действительно приняла участие в его судьбе. Братья родились в период нэпа, и это наложило на них отпечаток.

Скребки были немилосердные, подгребали к себе- все, что можно. Брат обогатился на пимокатном ремесле. Надежда Петровна подключила милицию, БХСС. Брата подровняли и урезали. За нетрудовые доходы он был перемещен под Ивдель.

Сидя спиной к обвиняющим крикам Пустогонова и лицом к танцующим детям, Надежда Петровна вдруг почувствовала скуку бесповоротного прощания с жизнью.

Она кинулась обратно во двор.

У забора поперек огромного сугроба в одном платье лежала Светлана. Виктор Семеныч, оттолкнув Льва Андреича, подхватил ее под мышки и потащил в дом.

Надежда Петровна стояла в дверях, побелевшая, с приоткрытым, трясущимся ртом.

Он посмотрел на нее так, словно ему плеснули водой в лицо. Светлану заставили выпить водки и уложили в комнате, где спал Данилка. Призрачно светились выстроенные вдоль стен гипсовые офицеры.

Он сел к столу напротив Надежды Петровны, кажется, уже отходящей от потрясения — она опять сидела прямая и недвижная, но теперь не отрешенно, а скорбно, горестно.

Вадим, стараясь, чтоб никто не заметил, робко обнял Лену за талию. Повернувшись вместе с ней к столу, он вздрогнул: на него как-то призывно-сожалеюще смотрела мачеха.

Праздник, переломанный, перерубленный, понемногу опять стал оживать, крепнуть.

Через открытые двери гостиной Виктору Семенычу виднелись окна комнаты с проигрывателем. Там, в окнах, мерцали полуночные снега огорода: призрачно искрящие выпуклости гряд, светло-сиреневое углубление тропы между ними. В ноябре на этой тропе он неделю подряд отсекал головы индюкам Надежды Петровны — Лев Андреич с испугом отказался. Индюк, любознательно и как бы обещающе глядя на него, молча обвисал в его руке, когда он, схватив его за ноги, переворачивал вниз головой. Отлетала голова — индюк хрипел и бился, мотал переполненным кровью горлом, словно хотел крикнуть о том, что узнал. Взметались в воздух крылья, плясали ноги в руках Виктора Семеныча — индюк прорывался куда-то дальше, к тому, чего никто еще не видел. Виктор Семеныч вонзал его горлом в снег.

Всякий раз это оказывалось непростое зрелище, и всякий раз он был рад ему, как настоящему испытанию. Он был рад, что выдерживает его. Жаль было одного — что индюк уносил с собой свою тайну, не поделившись.

Сейчас в огороде лежали новые снега,, но тропа — если выйти днем — опять была в красных пятнах. Дрозды опустошили рябину у забора — половину плодов склевали, половину сбросили вниз.

Надежда Петровна, глядя куда-то внутрь себя, уже ни на что не обращала внимания. Но и ее никто не видел, не замечал.

В третьем часу, повеселевшие, насколько это было можно, пошли в город, на ледяную горку. Дома остались Светлана с Данилкой да Надежда Петровна, перебравшаяся к себе в спальню — бывший кабинетик мужа. На улице вызвездило, яркое морозное небо светило из самых дальних, в другое время скрытых глубин. Поселок за домом Надежды Петровны не спал, сияли под окнами сугробы. Но на улице никого не было. Далеко на дороге, идущей в город, предупреждающе горел Красный светофор возле поднятого железнодорожного шлагбаума

В соседнем переулке жестко, холодно скрипел снег — там все еще ходил тоскующий Пустогонов.

Вадим и Лена ушли вперед, бездумные, забывшиеся в своем новогоднем счастье. Она в короткой узкой шубке, перетянутой поясом, в грубых дешевых сапожках — левый каблук слегка стоптан — походила на неумелого, но очень старательного ребенка. Красный запрещающий глаз светофора бессильно светил им в спину.

Ночной город жил встревоженно и поспешно, хотя почти молчаливо. Чем-то призрачным веяло от слабых шумов — смеха, голосов и передвижений. Было странно, что такое количество людей неслышнее, чем горная река или бор под ветром.

На углу пожилой мужчина, уже отхохотавшись, зевал со всей откровенностью уставшего, хорошо поработавшего в своем веселье человека. На заду у него светилось большое пятно растертого, крепко вошедшего в ткань пальто снега. Видимо, этот человек долго ездил по ледяной горке — вниз, а может быть, его даже таскали за руки и вверх. Физическое изнеможение не должно препятствовать внутренней, душевной радости.

Одна из компаний, перегородив улицу, заставила Нину и Льва Андреича выпить. Это было сладкое вино из какой-то странной с вытянутым горлом бутылки — она походила на булаву. После вина они вдруг провалились в яму вроде охотничьей западни. Искупавшись по плечи в снегу, потные, разгоряченные, они наконец поняли, что побывали всего лишь в городском кювете.

Площадь перед кинотеатром, куда вышли вслед затем Нина и Лев Андреич, была заполнена, как во время ярмарки. Посредине, между елкой и неизбежным памятником Ленину, возвышались три ледяные горки. Одна, самая большая, изображала из себя яростного тигра. Человек поднимался по ступенькам, вделанным в тигровую спину, проходил внутрь головы и через пасть выкатывался прямо к ногам пролетарского вождя. Две другие горки, поменьше, выбрасывали людей к периферии площади и были, конечно, не столь популярны.

По восточному календарю встречали год зайца, и заяц также присутствовал возле елки — в виде снежного чудовища с ушами слона. Импортным символам, тигру и зайцу, противостояла русская традиция: ходил по площади огромный петух и клевал картонным носом женщин — кого в спину, кого пониже спины. Петух был порождением официальной, горисполкомовской фантазии, противовесом, но ненароком напился и все перепутал: исклевав женщин и, должно быть, тоскуя, он преждевременно побежал к городскому пруду, к проруби, — очищаться, все по той же традиции. Его поймали, вернули и заставили тосковать прилюдно, чем он теперь и занимался, плачем тычась в сугробы.

Обхваченный вдруг слабыми руками местного жителя Семыхина, он никак не мог от него отклеиться, не было воли.

Семыхин говорил редчайшие, бесценные слова:

Такое признание земляку охлупинец может сделать только под пистолетом или в новогоднюю ночь. Боясь услышать, что речь идет не о киноискусстве, а именно о художествах, Лев Андреич осторожно отгибал от своей грузной талии указательный палец Семыхина. И был счастлив, как никогда,

Семыхину все-таки пришлось его отпустить. Лев Андреич, спеша, побежал со своей спутницей к ледяной горке, самой главной.

В клубке, барахтающемся у подножия, они различили Вадима и Лену. Вадим лежал на спине, крепко прижимая к себе собственную шапку и хохоча.

Когда Нина была уже на середине спуска, она почувствовала, что ее подхватили под мышки уверенные, небрежные, как бы снисходительные руки. Крепкие туристские ботинки встали возле ее ног, сияя оранжевыми шнурками.

Она не могла произнести ни слова. Это был он, Петя Озинчук. Если бы ее сейчас схватила сторожевая собака, она испугалась бы, наверно, меньше. Значит, он действительно в городе? Что ему надо?

Они упали в кучу молодых тел. Нина вдруг вытянула руку к стоящему на четвереньках Озинчуку и погладила его по щеке. В голове растекся туман обиды, страха и какой-то неясной, но несомненной вины.

Где-то рядом со звоном хрустнуло стекло рюмки.

Подошли Вадим с Леной, неожиданно красивые и молодые,

Город погас и как-то отяжелел. С окраины была видна елка на обогатительной фабрике. Издали она походила на гигантский фонарь, словно опущенный с неба осветить кусочек темного земного дна. Неведомое небесное существо, владеющее этим фонарем, ошиблось: его огонь не доставал даже до стен фабрики, порожденное человеком страшилище ворочалось и пыхтело в стороне, не разглядеть было, что оно там делает.

Лев Андреич догнал их на дороге к поселку.

Они пошли рядом, отпустив родственников вперед — отдохнуть от трудного и сложного общения с ними.

Они в молчании миновали короткую гладкую горку с треснувшим бетонным столбом у обочины.

Они были теперь вдвоем на пустынной дороге — Нина и ее спутники скрылись за поворотом. Прозрачная снежная ночь бесшумно зависла над ними, даже собачий голос не осмеливался тронуть ее тишину. Все так же нескончаемо летела в пространство недвижная россыпь Млечного Пути. Но и в этом кажущемся оцепенении чувствовалась отдаленная мощная. жизнь, какие-то безудержные токи, биения, пульсации. Вдали за поселком по Транссибирскому шоссе пробегал острый свет фар. Где-то на горизонте, над лесом, дрожала слабая сиренево-золотистая кисея.

Они проходили поворот дороги, когда сбоку из переулка выскочил человек в огромном не по росту пальто и оборванной кроличьей шапке. Они подумали было на Пустогонова и разом остановились, не зная, как отнестись к его появлению. Затерханный человек, озлобленно и дико вскрикнув, пробежал мимо них.

Это был Алексей, родной брат Льва Андреича, бродяга и пропойца, человек из тех, о ком стараются не вспоминать. От изумления они в первый момент ничего не могли сказать. Ноги у Алексея оскальзывались, он ставил их врозь, широко и от этого как бы прыгал из стороны в сторону. Сбоку, из правого плеча, выглядывал кусочек ваты. Затвердевшая на морозе резина его ботинок громко хлопала по насту дороги.

Они бросились к дому Надежды Петровны. Снег вокруг палисадника, еще вечером нетронутый, теперь был избит, издырявлен валенками Пустогонова. На утоптанных местах виднелся и состоящий из кружочков след Алексеевых ботинок.

У самых ворот багровели какие-то пятна, размером с пятак. Виктор Семеныч наклонился, потрогал пальцем. Они, мешая друг другу, влетели в ограду. Нина у крыльца спокойно обметала с валенок снег.

Она покойно, тихо взглянула на них, и они разом начали отряхивать на себе пальто.

Виктор Семеныч крепко, сильно прокашлялся.

Мужчины молча прошли в дом.

Вадим и Лена, глядя куда-то за окно, сидели на углу стола — рука одного в руке другого. И было в них столько, покоя, что старшие отвернулись.

Но деваться было некуда. Снова сели за стол. Светлана и Данилка спали, уйти домой в неполном составе было трудно, держали опасения за родных, хотя и спящих.

Лев Андреич похлопал себя ладонями по бокам, точно согреваясь, и наполнил рюмки.

Вадим и Лена, наконец расцепив руки, внимательно и серьезно слушали их.

Придвинув к себе тарелку с остатками курицы, он весело и жадно оторвал крыло, принялся обгладывать, посматривая поочередно на всех.

Вадим встал, чтобы включить телевизор — как всегда, под утро шла зарубежная эстрада. Но с полдороги вернулся — плотней закрыть комнату, где спали Данилка и Светлана.

Вадим уже взялся было за дверную ручку кабинетика, но что-то ему показалось не так. В щель меж косяком и дверью тянуло холодом. Он осторожно приоткрыл дверь. Там, в кабинетике, был настоящим морозильник, не хуже, чем на улице. Он включил свет. На него уставились недвижные выкаченные глаза Надежды Петровны. Она полусидела на кровати, бельевой веревкой подвешенная за горло к спинке. Рот у нее был завязан ярко-красным головным платком. С открытой форточки капала на подоконник вода подтаявшей наледи.

Вадим бросился назад, к своим.

Январь стоял морозный, крепкий, звенящий, как тетива. Покрывший, деревья иней разом проявил узоры их крон, городские силуэты стали резными, ажурными, воздушными. Хрустели шины, скрипели валенки, густым паром отмечался каждый, даже самый легкий выход. Всякое человеческое движение, всякий звук, произведенный человеком, можно было и увидеть, и услышать. Воздух промерз так, что, казалось, пели невидимые, как бы из ничего возникающие в Пространстве снежинки инея. Настала та пора, когда любой человек, выйдя на улицу, через минуту чувствует себя бодрым и сильным.

На исходе такого студеного дня Вадим шел, почти бежал к дому Алевтины, подружки Льва Андреича. Собственно, в спешке никакой нужды не было, но вот уже недели три, с самого Нового года, он жил возбужденно, встревожено, почти в помутнении.

Убийцей Надежды Петровны не мог быть кто-то посторонний!

Первая же, мгновенная мысль там, в кабинетике, у него была, что это дело надо уладить. Он кинулся к Льву Андреичу. Запершись в кабинетике, они в полминуты отвязали старуху, сняли платок и уложили тело под одеяло. Тускло поблескивала заправленная под щеку прядь желтовато-серых волос.

В гостиной, уже заподозрив несчастье, кричала Нина:

Полчаса спустя, уже в коридоре, Лев Андреич за рукав потянул Вадима в сторону.

Он походил в ту минуту на мальчишку, на молокососа, враз, в одну минуту постаревшего. Что-то в его дряблых жирных чертах было еще веселое, легкомысленное, но изнутри точно проступала боль нового, неведомого ранее знания.

Вадим посмотрел на дверь, за которой лежал труп, и вместе с морозом отвращения некая угрюмо-тягучая мысль проползла в нем. Что значит для него это убийство, причастен ли он к нему? Может ли быть причастен человек к делам других людей?

Он стиснул локоть Льва Андреича.

Какая же это оказалась ошибка! Уже на другой день — надо было идти на электричку, ехать в институт, а он, хотя не спал, никак не мог встать — его начали мытарить воспоминания.

Дело-то было подлое! Это псевдооткрытие ожгло, резануло его. Если честно, он не боялся быть, чувствовать себя подлецом. Но страшно было принимать жизнь всерьез, во всем ее значении. Он уже знал, что такое жить. И вот несмотря на молчаливый сговор с самим собой, что-то в нем вдруг стало требовать чересчур основательного, чересчур полноценного отношения к произошедшему. Это было нестерпимо, он жил теперь мучаясь, мечась, понапрасну стараясь забыть обо всем.

Эта новогодняя ночь! Он помнил, как они были счастливы вдвоем, не замечая, не желая ничего замечать. А ведь тут назрел и лопнул такой нарыв...

Да, в тот предутренний час в доме Надежды Петровны в нем задавили, оглушили то, что этого и ждало, — ту часть души, которая хочет покоя, а значит, подчинения другой душе.

Впрочем, кто кому подчинился и доверился: он Льву Андреичу или Лев Андреич ему?

Не было ни охоты, ни сил заниматься прежними, прошлогодними делами. Кое-как сдав сессию, он несколько дней провел, почти никуда не выходя из дома. По совету отца — “самое необходимое и самое дорогое русскому сознанию” — он еще в декабре начал “Былое и думы”. Но и эта захватывающая книга теперь не сумела взять его.

Однажды под вечер, в сотый, должно быть, раз подойдя к окну и судорожно вглядываясь в подступающие сумерки, он вдруг почувствовал, что, если сию же минуту не покинет помещение, будет срыв, припадок,

Выскочив на темную, уже ночную дорогу, он, объятый морозными испарениями вынесенного из дома тепла, вдруг ясно осознал, где спасение, возможность забытья.

Кто и что она, эта молодица, было ему хорошо известно — однажды по случаю расспросил приятеля, бывшего одноклассника Мартынова, знакомого с ней. Отец у Мартынова был грузчик в дробильном переделе фабрики, а мать — столовская уборщица. Мартинов, честно отбарабанив два года, пошел милиционером, но эту свою незнатную жизнь ненавидел до отчаяния. Вадим понимал, что он вдвойне прав, находя самой сладкой и необходимой любовь Алевтины — утеху и привилегию людей из породы больших, отмеченных жизнью. Трудно, впрочем, сказать, догадывался ли Мартынов, что он с его спринтерскими ляжками и суперменскими повадками мог бы взять свое и даром.

Он хорошо запомнил эту девицу: наливные, свежие, простодушные щеки, белый гладкий лоб, неожиданно пронизывающие, думающие глаза. Мысль, что все это — а также другое — можно купить на полчаса, на час, казалась парадоксальной и как-то неумной.

Но выход был верен — взломать тот замок! Он нащупал в кармане три вялые бумажки, остатки стипендии.

Уже в городе возле магазина “Техническая книга” — не от вида ли нелепых стеклянных букв? — ему внезапно вспомнилась Лена. Полоснуло жаром мимолетной тоски.

Напротив “Технической книги” грубо и тяжеловесно стояло мясного цвета здание. Посередине, то ли украшая, то ли обезображивая, возвышалась одноэтажная надстройка в пять окон — немощные фантазии послевоенного архитектора, раздавленного остротой жилищной проблемы. Алевтина жила в одной из квартир под этой надстройкой.

В подъезде пахло мокрым цементным полом, мусорным ведром и проплывшими не более пяти минут назад духами. Под лестницей, как больные дети, со стонами кричали кошки, наплевавшие на неурочную пору — на зиму и мороз. На стене топорщились полуоткрытыми дверцами почтовые ящики, словно бы тоже о чем-то желая крикнуть. Впрочем, многие, будто во избежание подобного инцидента, были замкнуты владельцами на висячие замки.

Перед квартирой Алевтины Вадим остановился, сбивая дыхание. Высоко под потолком, как бы трудясь, одолевая слой пыли, изнеможенно светила голая, без плафона, лампочка. Из помятой детской коляски, стоящей в углу, мерцали внимательные кошачьи глаза. Это обилие кошек поразило Вадима, он нажал на кнопку и резко, по-мужски, позвонил.

“Дед Пихто”, — хотел, вспомнив детство и насмешничая, ответить Вадим, но даже и кашлянуть, еще раз объявить о себе не смог.

За дверью звякнуло, она отворилась.

Алевтина была в длинном, до полу, красно-желтом халате, на плечах лежал яркий цыганистый платок. Оба, и Вадим, и она, несколько секунд изумленно рассматривали друг друга.

От этого смеха и этой ямочки что-то в нем обвалилось от груди к животу. Да, теперь ему совершенно ясно: если она не примет, откажется от него, он ее попросту изнасилует. Горло у него перехватило, он, как бы помогая себе, провел пальцами по кадыку.

Квартира была огромной и тяжеловесно-массивной — не квартира, а покои. В углу обширной прихожей выпирала из стен могучая колонна, враз обнажающая каменную мощь Поблочной эпохи, к которой принадлежал дом. Что-то в этой Колонне, в этих стенах и литых, бесшовных потолках было чрезмерное, какая-то ненужная грузная сила.

Вадим от Мартынова знал, что, кроме Алевтины, здесь живут две семьи и что сейчас, в этот субботний вечер, их нет дома: бездетные супруги из комнаты налево, близ ванной, уехали к знахарке в другую область, экскаваторщик же из комнаты направо, около кухни, в этот дикий мороз убрел на охоту, отправив жену с сыном к родителям, — чтобы там, за непроходимыми снегами, целясь, не ревновать и бить наверняка.

Алевтина, не предлагая ни снять пальто, ни последовать за ней, прошла в свою комнату, расположенную напротив входной двери. Вадим кинулся туда же, сбросив пальто на деревянный шишак какой-то ручки сбоку, справа, и сел на шаткий, поскрипывающий стул за шифоньером, почти вне поля зрения Алевтины.

Краем сознания он угадал, что она смотрит на его ботинки с мощной желтой подошвой из полиуретана, и, нагнувшись, снял их, поставил под стул как можно дальше.

Уже открыв рот для ответа, Вадим понял, что сейчас провалит, убьет все дело, но тем не менее сказал:

И вздрогнул, когда она захохотала:

Он выглянул из-за шифоньера. Смех исчезал с ее лица, точно гримаса боли, убегал, прятался куда-то внутрь.

Он подумал, что сейчас надо встать, заломить ей руки, не глядя в глаза, и бросить на постель, но с ужасом понял, что этого-то как раз и не сможет. Для этого надо враз переломить свою жизнь, отказаться от прежнего, начать жить по каким-то новым законам. Они, эти законы, были ему непосильны!

Он отказался, едва заметно мотнув головой, а она поднялась и принесла два фужера и начатую бутылку шампанского.

Вадим отставил фужер, чувствуя, как по спине бежит холодная щекотка.

Только сейчас Вадим заметил, что глаза у нее не черные, не южные, как ему вначале показалось, а светло-карие, прозрачные, ясные. Где-то вдруг скрипнула половица.

У него вдруг проскользнула хлесткая мысль: Алевтина-то не соучастница ли?

Алевтина через стол наклонилась к Вадиму, блестя влажными яркими глазами, и тихо, точно после обморока, сказала:

Алевтина надменно улыбнулась и запахнула халат на груди, оставив бедро нацеленным на Вадима.

Вадим почувствовал, что краснеет, горит. Опираясь о край стола, он медленно, с усилием сел. Набухшая от положения ноги, сонная, матово-золотистая подушечка у паха и цепенила, и сладко, до замирания, нервировала.

Он уставился на нее и только несколько секунд спустя понял, что похож сейчас на нелепого птенца: открытый рот, вытянутая шея.

Короткий, едва заметный световой всплеск отвлек его внимание. Он повернул голову и сбоку меж тахтой, принцем и шифоньером заметил узкую дверь — странно, что не видел ее раньше. Из-под нее и пробивалась клиновидная полоска света.

В комнате окончательно стемнело. Алевтина сидела спиной к окну, ее слабая, рыхлая тень — не тень, а некое уплотнение нитей, волоконцев темноты — доставала до середины комнаты, до паласа, его зеленого искусственного мха, сейчас почти неразличимого. Иней окна, лимонно-желтый от уличных фонарей, сверкал острым снеговым светом.

Глядя против этого света, Вадим внезапно увидел перед Собой школьный, еще девчоночий профиль Лены, и ее голос чисто, ясно сказал в его памяти: “Не знаю. Не люблю. Не знаю”. Он не мог вспомнить, действительно ли она говорила так, Такими словами, но почувствовал, что ему не хватает этой девочки, как чего-то безусловного, безоговорочного, как некой максимы, без которой жизнь начинает вихлять и подламываться. Ему недоставало ее, как единственного уголка, где можно согреться и получить хотя бы частицу радости.

Перед ним вдруг пронеслись привязанная к спинке кровати Надежда Петровна, Лев Андреич с его безысходно кривыми речами насчет следствия, отец с его молчаливым сомнением и затаенным страхом. Он встал и, вынув из кармана заготовленные деньги, положил на стол. Алевтина повернула голову, в глазах у нее пробежал лимонный отсвет окрашенного фонарем оконного инея.

На лестнице, чувствуя за спиной сквозящие в темноте кошачьи глаза, он сделал отчаянное усилие навести в себе хоть подобие какого-то порядка, сообразить, что же все-таки произошло.

С деньгами-то — как фраер!

Лестничный колодец был темен и глух, жирно, тускло посвечивала охра перил, в узких, высоко поднятых окнах серел грязный, проросший сквозь пыль иней. Внезапно вспомнилось откровенное, уже открыто ликующее в каких-то своих предчувствиях бедро Алевтины. Это ее оживление, почти явная радость, внимательные, ждущие глаза... Вот глаза-то, глаза!

Мать моя, да о чем он?!

Он бросился вниз по лестнице. На улице, за сонными подъездными дверьми, тихо вставшими назад на своей мягкой растянутой пружине, мороз на мгновение закупорил ему легкие. Где-то близко, точно бы за углом, прогудел тепловоз, резкий, но негромкий. В воздухе горьковато пахло печным дымом.

На углу дома он остановился, слушая под пальто комок сердца. Ясно, до самых головокружительных подробностей стояло перед глазами распахнутое бедро Алевтины. Ну глупо же вот так уйти — ничего не взять, другим оставить. Мужик он или нет? Надо переломить себя, доказать хотя бы себе, что мужик.

Он повернул за угол, поспешно удаляясь от подъезда Алевтины, словно желая скорой ходьбой выбить из себя мысли о ней. Нет. Как он сейчас пойдет к ней? Срам, срам, одно слово — срам! Да и вообще, мужик он в конце концов или не мужик?

Как бы внезапно пораженный, что он с двух сторон пришел к одному и тому же плоскому, дурацкому насчет “мужика”, Вадим остановился и резко, быстро пошел назад.

Она, ни слова не говоря, прошла в комнату и встала посередине, плотно обхватив себя платком, снова теперь накинутым на плечи. Серьезно и как-то испуганно — так ему показалось в его затмении — посмотрела на него.

И от этой ее серьезности, от какой-то неуловимой тени страдания на ее лице, Вадим вдруг сморщился, как в плаче, и, подойдя, обнял ее...

Уже когда схлынула первая, самая горячая волна сумасшествия —обоюдного! — когда они лежали рядом в желтой от оконного инея темноте, он заметил,, что из-за боковой двери опять просачивается свет. Он ничего не спросил, ничего не сказал ей, но как-то внутри напрягся, напружинился.

Она усмехнулась, проводя пальцем по подушке: .

• Мечта?! Она и сейчас есть — поехать в Москву и устроиться машинисткой в МИД.

Вадим взял ее сзади за плечи.

Несколько минут прошло в каком-то исступленном молчании. Она стояла над Вадимом как-то и зло, и призывно, прощающе-нагая и невинно-бесстыдная.

Внезапно что-то как бы лопнуло в нем, растеклось жаром. Он резко, с ожесточением встал, схватил одежду.

Он выскочил из квартиры, даже не закрыв дверь, провалился, ухнул вниз по лестнице как-то почти над ступеньками или мимо них.

Морозный воздух цепко и жестко обхватил ему разгоряченное лицо. Желтый снег под фонарями, неясно белеющий в полутьме слом в щербине низенького заборчика, синевато-непрозрачный вздувшийся наплыв наледи на углу дома. “Кончено, кончено”, — билось, переворачивалось в голове. Да что кончено-то?!

Он вдруг остановился, до резкой, ясной боли осознав, что уже накрепко привязан к этой женщине. От человека, к которому равнодушен или враждебен, так не уходят. И она, конечно, это поняла. И нет сил, даже сейчас нет сил сопротивляться. А ведь он всегда думал, что он человек с характером. Но вот как раз потому, что с характером, его и взяли — зацепили так, что не выбраться. Еще до всего, до постели было ясно, что не выбраться.

Он повернул за угол, выходя на тротуар. Рядом, металлически шелестя по накату дороги, прошел автобус.

Вздохнув, как бы от чего-то освобождаясь, Вадим сунул руки в карманы полушубка. Тотчас некая темная шершавая мысль пронеслась в нем, В одном из карманов, в правом, пальцы наткнулись на гладкий холод банкноты. Он вырвал ее наружу. Это была полусотенная. Да ведь это она ему — за услуги! Так вот оно что. Все было ради этого? Ну что ж, она имеет все основания платить мужчине. Ах, розовая — бросила через колено.

Наливаясь кровью, он побежал обратно. Та же опухоль наледи, столб, заборчик. Дверь подъезда от его руки вылетела так, что пружина сорвалась с гвоздя, оглушительно ударила по косяку.

Он вбежал в комнату Алевтины в полном помутнении. Алевтина, уже одетая, стояла посреди паласа как бы в намерении куда-то идти. Увидев его, она ступила назад, сумрачная бледно-лиловая улыбка пролетела по лицу.

Внезапно дверь боковой комнаты отворилась, вышел Алексей, младший Лубянин, в тапочках и старых дырявых штанах, опухший и небритый. Голову Вадиму обнесло, он отошел в сторону, словно давая дорогу Алексею, и оперся рукой о шифоньер. Значит, он все это время был здесь! И что он тут делает, откуда взялся? Неужто живет? Но как же это вообще может быть?

Почти в обмороке он повернулся и вышел из квартиры большими, деревянными шагами.

На улице, при первом морозном вдохе, внезапный приступ смеха перекрыл ему дыхание. Он взмахнул рукой, как бы что-то от себя отгоняя, и посмотрел на темное небо.

“Свет расстилается над всей нашей жизнью. Но увидеть его дано лишь опытным и зрелым. Зло же доступно и младенцу”. Лев Андреич давно забыл, откуда он знает эти слова, даже не помнил, действительно ли так они звучат, но был уверен, что их смысл именно этот. Да, чтобы сделать зло и познать, что такое зло, не нужно никаких усилий. Но найти тот источник, который согревает и поддерживает человеческую жизнь, а главное, уметь им пользоваться — для этого человек должен быть особым образом сформован. И труд формовки — долгий и странный труд. Лев Андреич в свое время определил его сущность в такой формуле: добро лишь тогда добро, когда оно делается тайно, неявно.

Да, никто и не подозревал, что он, как человек, расщеплен, расколот на две неравные части: ту, которая стремится улучшать окружающую жизнь, и ту, которая скрывает от людей это стремление. Больше была вторая часть, намного больше.

Стоила ли Надежда Петровна следствия, новых обвинений, новых жертв? Не хватит ли того, что уже было?

“Да кто о чем тогда думал, — кривясь, приговаривал майор Забытых. — Если уж арестовали — дело ясное. Верили властям, как господу богу”.

Нет, товарищ майор, это не оправдание.

Так что же, вина Надежды Петровны останется неоплаченной, а вина- человека, ее убившего, должна быть покрыта тюрьмой?

Нет, по-человечески ему было иногда и жаль Надежду Петровну. Еще несколько лет назад, после смерти майора, он понял, что жить ей осталось — куриный век. Одиночество съедало ее на глазах. Когда же в футляре из-под скрипки он случайно обнаружил берцовую кость (пожалуй, человечья, сказал один из тех хирургов, выслушав его), ему стало ясно, что она уже и не живет — умирает. Она металась, как отравленная, точно бы ничего и никого уже вокруг не узнавая. Дочери давно отдалились, отошли, жили детьми и мужьями, друзья юности умерли, новое же поколение она не понимала и не хотела понимать. Она еще чего-то искала возле себя — тридцатых ли годов, сороковых ли, пятидесятых, — но расщелина между ней и остальным миром становилась все глубже, все шире.

Но, зная, видя все это, Лев Андреич старался убить в себе всякую жалость, если она и возникала. Порой даже не пускал к ней Светлану — где уговорами, а где и просто окриком, запретом.

Что случилось, то случилось. Вопрос, кто убил, конечно, и его хватал за живое. Ведь кто-то из знакомых, а то и близких ему людей! Но Лев Андреич не хотел об этом думать, всеми силами избегал — слишком тут было душно.

Надежду Петровну похоронили, в семействе была тишина — густая, как после обвала. Неожиданный Ленкин отказ выйти за Вадима — “рано, папа, ну рано, да и вообще, ну что я буду запираться в семье, когда вокруг такие перемены”, — сокрушительное старухино завещание... Как-то все было боком, косо, выскакивало из пазов.

Деньги, впрочем, его не беспокоили — на каком они месте могут быть в русской жизни, в “настоящей” русской жизни? Но женщины поняли одно: разорены. Разорены так, что хоть плюшевую жакетку надевай. Сумасшедшая-сумасшедшая, а знала, что делает. Вот вам мать, вот вам коммунистка, довоенный человек, поколение борцов за справедливость. Лев Андреич уж и не стал им говорить, что старуха завещание-то, может, сделала с расчетом. Ведь оно оголило их всех, просто-таки раздело до самых тайных мыслей.

По странной связи чем дальше, тем все больше Надежда Петровна заполняла сознание Льва Андреича.

Скандал — безумный, больной, какого, пожалуй, не предвидел и родственник — случился, когда двинулись обратно, к поджидавшему у ворот автобусу. Проходили мимо аккуратного квартала могил, праздничного в своей мраморной обособленности. Здесь отдыхали от своей ответственной и ненадежной, переходчивой жизни серьезные люди: секретари горкома, исполкомовские председатели, директора обогатительной фабрики и других предприятий. Спиной к ним, а лицом к воротам, к городу стоял памятник углежогам — участникам первого в здешних краях большого восстания. Памятник — рабочий в фартуке, вскинувший над головой топор, — как бы прикрывал их своим монументальным телом да, можно сказать, и осенял, благословлял движением мощных рук. Они, разумеется, недаром выбрали это место. И вот, поравнявшись с могилой второго директора фабрики, Бессреднова, Надежда Петровна неожиданно вздрогнула всем телом и закричала, всхлипывая: “Убийца! Убийца!” Всхлипывание перешло в хохот, потом в какой-то полузвериный вой, она схватила камень и бросила в Бессреднова. Камень пролетел рядом и ударился о голень углежога. К Надежде Петровне кинулись, хотели удержать, но она как-то мимо рук повалилась вдруг на землю и, выгибая спину, зарыдала.

Не в тот ли момент Лев Андреин и пришел к мысли о потаенном пути к человеку, о тайной помощи?

Но, господи, что можно сделать в этом механическом мире?! Не является ли его, Льва Андреича, способ жить всего лишь попыткой спастись?

Внезапно события побежали так, что стало не до этих томительных вопросов,

В конце января вечером он сидел дома, пытаясь одолеть одно несчастное искушение. Пять лет назад, провалившись с очередным сценарием, он сказал себе: хватит. Если уж неудачник, то по крайней мере найди силу признать это. Название-то одно, название-то какое: “Ворованное счастье”! Нет, чем клепать такие штучки, лучше честно перебраться в документалистику, сочинять о производстве шарикоподшипников.

Ему самому до сих пор казалось невероятным, но все-таки сумел, обрезал. За пять лет ни одной попытки, ни одной “художественной” строки, ни разу больше не шаманил, не вызывал духов. Однако чем дальше, тем непосильней становилось терпеть. И вот сейчас уже стопа чистых листов была извлечена из стола, и чувствовалось, как подлый восторг воет и подпрыгивает где-то в груди. “Вторичный человек, — бормотал Лев Андреич. — Вторичный человек!” Это было ругательство — он понимал — надменное, сочащееся презрением.

Дважды коротко прогремел дверной звонок. Лев Андреич ногой выловил из-под стола шлепанцы.

Едва приоткрыв дверь, он тут же чуть не захлопнул ее — в щели мелькнула знакомая желто-зеленая драповая пола. Озинчук! Что-то тягучее, клейкое потекло в голове Льва Андреича. Отпустив ручку двери, он постыдно, не оглядываясь, пошел в комнату.

Значит, это волшебное существо все-таки дозналось. Лев Андреич слишком хорошо понимал, с чем тут имеет дело. Человек, пожалуй, чрезмерно одаренный, Озинчук лет десять назад с поразительной точностью выбрал ту сторону жизни, где в то время можно было высверкнуть, — пошел в прокуратуру, в каратели новой эпохи. Путешествуя однажды по леспромхозам, он раскопал мощнейшее дело о приписках. По этому делу зацепили и Виктора Семеныча. Виктор Семеныч сумел доказать, что тут со стороны следователя обычная подлая афера, и только поэтому получил срок минимальный — два года. Озинчук же пошел в область, на повышение. Но что-то там, должно быть, хрустнуло, сломалось в его карьере, и вот он снова здесь — желто-зеленая гусеница, несмотря ни на что вновь радостно готовая стать легкокрылой бабочкой.

Озинчук вошел в квартиру и молча остановился, развязывая принесенную с собой коричневую папку. Лев Андреич следил за ним из комнаты с неким чувством между испугом и облегчением. Озинчук был человек почти карликовый, но в движениях быстр, умел и как-то умен. Внезапно продев палец в узел тесемок, он распустил его одним движением. И уже уверенным поворотом крепкого туловища сбрасывал пальто на крючок.

Он был в милицейском кителе, следователь прокуратуры! Крупная сонная звезда меж двух дорожек светилась на том и на другом погоне.

Крепко, сильно ставя ноги, он пошел к Льву Андреичу. Его курносое лицо было подпорчено влиянием Запада — узкоскуло, продолговато. Темные внимательные глаза временами вдруг словно бы начинали подсматривать друг за другом, должно быть, приученные ничему на свете не доверять.

Лев Андреич ошеломленно, но и с состраданием смотрел на него.

Из-под пера Озинчука уже, виясь, летели тонкие округлые письмена.

Лев Андреич против воли стал читать строки, прочерченные озинчуковской рукой. “Совесть, честь и добро есть символы, самовозрождающиеся в растленном обществе единственно через отрицание самих себя. Почва, обильно унавоженная этим отрицанием, в какой-то момент начинает бурно выбрасывать побеги обновления...” Лев Андреич почувствовал, что рот у него раскрывается изумленно.

Внезапно Озинчук ухватил его молниеносным взглядом. Нос у него фантастически произрастал откуда-то почти из верхней губы.

Рука его писала все так же легко и текуче.

Лев Андреич огляделся, точно убеждаясь, что он в своем уме и разговор происходит в его собственной квартире. Взгляд его остановился на русой волнистой голове Озйнчука, вновь склоненной над бумагой.

“Я знаю, что все это бред, — как бы сказала ему эта смиренная голова. — Но знаю и то, что опровергнуть его невозможно. А вот доказать, что я прав, то есть что был заговор и преднамеренное убийство, берусь и сделаю это”.

Лев Андреич в замешательстве отступил в угол.

Лист, на котором он писал, уже кончился, перо плясало на скатерти, запинаясь, собирая складки.

Лев Андреич, вдруг передернувшись, пустил в нос тонкий, истерический смешок.

Озинчук скривился, как при горькой отрыжке.

“А ведь это логично, хоть логика-то и безумная”, — неожиданно подумалось Льву Андреичу.

Что-то вдруг как бы сжало голову Льву Андреичу, заполнило ее тонким, нарастающим звоном. Он боялся посмотреть на Озинчука, будто было перед ним чье-то голое мертвое тело. Один поворот пера — и для них с братом суд, тюрьма, почти наверняка. Но ведь даже если он не подпишет — колесо закрутилось. Да это же всерьез, это более чем реальность!

Озинчук встал, ожидающе глядя на него.

Небо в открытой форточке странно распалось, виднелась широкая вертикальная полоса, и на ее темном фоне вдруг встали белые тяжелые колонны. Льву Андреичу показалось, что там, за колоннами, кто-то машет ему огромной горящей свечой.

Озинчук смотрел на него точно бы с возрастающей надеждой.

“Что же это такое?! — подумал он. — Да не может он иметь надо мной такую власть!”

Внезапно озинчуковская рука взлетела, и голова Льва Андреича сотряслась от удара. Лев Андреич, помертвев, выпучил на него глаза.

Лев Андреич слушал его с окаменевшим лицом. Озинчук повернулся и побежал из квартиры — несгибаемый оловянный солдатик, вдруг получивший возможность сойтись с жизнью врукопашную. Хлопнула входная дверь. Лев Андреич несчастными продолжительными шагами поковылял к столу.

Внезапно как бы тяжелое плотное дуновение прошло сквозь него. Он обернулся. Голубые, расписанные стремительным озинчуковским пером слова сияли на дерматине двери: “Любовь к Родине. Все!”

Но и это не было еще полным финалом. В том месте, где раньше глубинно посверкивал окуляр глазка, темнело голое отверстие, и сквозь него в отчаянной близости влажно горел глаз Озинчука, по-прежнему наполненный тоской надежды.

Лев Андреич сел за стол. Не было ни одной мысли. Голова стала плоской. Спину жгло. Он схватил лежащую на тахте кофту жены и бросил в дверь. Кофта, на мгновение прилипнув к дерматину, мягко упала на пол. Глаз жадно, не мигая, наблюдал Льва Андреича. Лев Андреич отвернулся к окну. Пространство за спиной все более наполнялось озинчуковским горением.

И тут угрюмое, уже давно состарившееся воспоминание возникло в голове Льва Андреича. Он подумал о том, как в свое время солдаты его отечества изгоняли с китайского берега Амура выставленные там портреты Мао Цзедуна. Эта мысль все решила. Лев Андреич встал спиной к двери и, внезапно спустив брюки, согнулся в поясе.

К счастью — есть, есть на свете счастье! — замешательство оказалось секундным, мгновенным.

Да ведь Озинчук-то кинулся не иначе как к Виктору Семенычу! Найти Лешку и ему не по зубам. А тут цель верная. Значит, на фабрику, к Виктору Семенычу? Лев Андреич поспешно натянул свитер.

Он уже надевал свои мягкие теплые желтые полусапожки, когда замок двери щелкнул — замедленно, с потягом. Так открывала квартиру только жена.

Светлана, не отвечая, тесно встала за его спиной. Это ее молчание как-то грузно и почти больно толкнуло его в затылок.

Жену он не любил. То есть понятно, что сейчас, через двадцать лет супружеской жизни, говорить про любовь рискованно. Но ничего похожего на чувство не было и раньше, даже в первые месяцы семьи. Временами она становилась ему просто неприятной. Женился он глупо, по-детски: перед первой их ночью она взяла с него слово, и он не посмел переступить через него. Он изменил ей через полгода и затем делал это регулярно всю жизнь, но обещание быть с ней не порушил ни разу — даже на словах, даже в ссоре. Это было одним из тех его качеств, которые он сам не понимал в себе, Не мог дать им объяснения. Впрочем, что он всегда знал, так это то, что человеческого характера не существует, что всякий человек — скопище самых невероятных сочетаний. Было по крайней мере восемь женщин, от которых от отдирал себя чуть ли не со слезами. Но ни с одной из них он не остался бы ни за что — поскольку существовала Светлана, едва ли не единственная женщина, по-настоящему неприятная ему. Поскольку была семья, раз и навсегда для него определенная.

Новость, которую ему открыли в новогоднюю ночь — что жена беременна, — по-свински обрадовала Льва Андреича. Завести ребенка, когда уже пора иметь внуков, — ради кого она могла пойти на это? Неужели она настолько дорожит им? Впрочем, действительно ли она так отчаянно любит его или, может быть, беременность лишь все та же попытка спастись от одиночества — этот вопрос не вставал перед ним. Он был попросту рад событию и теперь изменял ей с каким-то особым, острым чувством сладкого стыда.

Думая, что ее сегодняшнее поведение связано с ее новым состоянием, он повернулся к ней:

Она открыла сумочку и, вытащив из нее конверт, протянула ему. Еще не дойдя до конверта, он узнал на нем почерк Алевтины. Что значит нет телефона! Несчастье.

От этой ее нещадной покорности что-то вдруг точно обломилось в Льве Андреиче. Но, одолевая себя, он вскрикнул с радостью почти естественной:

Левая щека у Светланы возле губ подпрыгнула, и она прижала ее ладонью.

Он скомкал конверт и бросил в угол прихожей, краем глаза все-таки схватив, куда он упал.

Сумочка Светланы стукнулась об пол, она прошла к окну.

Лев Андреич, проворно подняв письмо, выскочил из квартиры. При слабом, тощем свете желтого настенного плафона он разорвал конверт и вчитался:

“Лев, есть новости. Кажется, мы напали на след убийцы. У меня Алексей. Хочет тебя видеть. Жду. Умеренно целую”.

Ни подписи, ни даты.

Льву Андреичу внезапно показалось, что каллиграфические слова Алевтины сочатся злорадством.

Нужны были деньги. Мысли о деньгах, да еще о деньгах не на пропитание, казались Вадиму дырой, прорехой в интеллекте всякого человека. Прорехой было осознание того, что беден.

Оно отнимало свободу.

Открытие, что ему теперь прежде всего будет остро недоставать денег, тотчас показало Вадиму весь обратный, второй смысл произошедшего между ним и Алевтиной. Как бы он в самом себе ни перевертывал свою внезапную связь, какими бы розовыми или голубыми мыслями и мечтаниями ее ни занавешивал, всегда вдруг вылезало, что она нужна ему как самка — захватывающая, непреодолимая, наркотическая. “Люблю”, — говорил он себе, и память внезапно обнажала сумасшедший, ирреальный предсудорожный миг. Он убеждал себя, что это любовь современная, новая, с мощным чувственным началом, и верил, что тут — правда. Ну кто сказал, что любовь значит взгляды, прогулки, сирень? И сирень, и взгляды, душа в душе, но ведь и те удушающие сладчайшие конвульсии, да может быть, и прежде всего — они.

О Лене он почти уже не думал. Там была другая, прошедшая

жизнь, и ее следовало не помнить.

Теперь он не только не открывал “Былое и думы” — книга лежала сосланной в угол комнаты, на стопу порыжелых “Известий”, — но и совсем забыл про Новый год, про Надежду Петровну и ее убийство. Интеллектуальные и нравственные устремления ему странным образом отсекло, отрубило. Он действительно спасся, и это было, может быть, самым невероятным из всего, что дала ему Алевтина.

Через неделю после того странного вечера Вадим лежал у себя в комнате, безотчетно слушая, как отбивает на подоконнике будильник и как на кухне под ногами мачехи поскрипывает ослабевшая половица. Ему казалось, что вот так, в кровати, он и провел всю эту неделю, да, собственно, это почти соответствовало действительности. Мысли, заходя то с одного, то с другого боку, путались вокруг двух вещей: вокруг денег и вокруг тех пронзительно-сладких единственных мгновений. В памяти то вдруг ярко вспыхивала мягко-золотистая ложбина меж бедром и животом, то выступала эластично-шелковистая прохладная грудь с пружинящими крепкими сосками, то искаженное ее лицо, вдруг резко ушедшие вниз углы рта, то вся она, сильная, гибкая, внезапно начинающая мощно содрогаться.

Внезапная мысль, что денег можно попросить у мачехи, разом отсекла воспоминания. Он, прислушиваясь, повернул голову на звуки мягких шерстяных шагов. Отец на работе, Данилка в садике, они дома вдвоем — момент наилучший. Отгул у нее, что ли? Впрочем, какая разница.

В углу дома глухо, деревянно крякнуло — очевидно, мороз разодрал бревно сруба. Этот мачехин дом был еще новым, еще усыхал, уплотнялся, покрываясь длинными глубокими рубцами.

Мачеха вошла в комнату, как бы намеренно не глядя на него, и стала что-то искать в стопе белья на табурете. На ней было бежевое платье из модной теперь подкладочной ткани, мощный широкий зад выпирал из этого платья рельефней, чем если бы она была голая. Взгляд Вадима с внезапной жадностью вцепился в ее склоненную фигуру. Бог ты мой, да ведь и она женщина, и еще какая!

Молодой, распираемый соками парень, переполненное до краев тело, Перегретая, перевозбужденная видениями голова, гладящее, ласкающее тепло простыней — посмотри Вадим в этот момент на себя другими глазами, он уже не терял бы ни мгновения. А новогодняя ночь, те ее взгляды, ее прикосновения! Нет, он все видел и ничего не забыл! Но в голове, взвихряясь, разносясь, опадая и опять вздымаясь, летали какие-то равдерганные соображения насчет отца, семьи, будущих отношений, насчет того, что принято и что не принято, какие-то остаточные страхи — вдруг э т о г о - т о ей и не надо.

Между тем она выпрямилась и, перейдя к шифоньеру, выдвинула один из ящиков, наклонилась над ним, стоя уже боком к Вадиму. Нет на свете ничего более волнующего, завораживающего, ничего более вдохновенного, нежели движение женского бедра или ягодицы! Во рту у Вадима пересохло, он сжал зубы, точно уже не в силах сопротивляться. Но и сейчас что-то еще точило, сверлило в голове...

Мачеха повернулась, держа в руках полотенце, и взгляды их встретились. От устремленных на него, вызывающих и зовущих ее глаз Вадима ударило болью предчувствий, сбывающихся уже почти наслаждений. Он не выдержал ее взгляда, опустил глаза на сильную, высоко поднятую лифом, чуть покачивающуюся грудь. Она прошла мимо, овеяв его праздничным запахом, слегка ощутимым, неопределенным ароматом каких-то духов. Он ошеломленно откинулся на подушку, глядя вверх, на розовый, охваченный солнцем потолок.

Внезапно она опять появилась возле его кровати, уже из другой двери и одетая по-иному — в коротком розовом халате и шлепанцах. Подняв руку за голову, она что-то там поправляла — то ли прическу, то ли ворот халата. Во рту у нее была металлическая заколка, и сквозь эту заколку и мимо нее — да и мимо сомкнутых губ — она, как показалось Вадиму, улыбнулась — полунасмешливо-полустеснительно, робко-вызывающе и выжидательно. Он сдвинулся к стене, верней, к теплому боку печи, у которой стояла кровать, — словно чего-то убоявшись или, напротив, молчаливо соглашаясь с этой ее скрытой потаенной улыбкой, уступая место рядом с собой. Она подошла к кровати и той же рукой — от ворота — потянулась к печной заслонке над Вадимом. Халат у нее поднялся, оказалось, что нижняя пуговица свободна, обнажилось сияюще-мягкое, бархатно-золотистое бедро, выше, выше... Одолевая внезапную, бьющую по всему телу дрожь, Вадим обнял это бедро ладонью. Она, теперь уже ухватив рукой заслонку, замерла. Пальцы у него взошли еще немного — и ошеломленно остановились на' чем-то горячем, бесплотно-упругом... Он обхватил ее другой рукой за спину.

Она, медленно изгибаясь, чуть упрямясь, играя, уже опадала на кровать рядом с ним, когда Вадим почувствовал, что дальше ничего не может быть. Неосторожное, страстное движение, когда он приподнялся обнять ее, раньше времени пролило те самые напирающие соки!

Вадим уже давно не был мальчиком, но этот неожиданный прокол в самом преддверии произошел с ним впервые. Потрясенно вспоминая случаи отроческих поллюций, лихорадочно сопоставляя те состояния с нынешним, он на минуту почти забыл о мачехе. Она напомнила о себе сама — опять же глубоким, скрипучим вздохом кухонной половицы. Он вскочил и, поменяв белье, оделся.

На улице уже окончательно взошло туманно-красное, заиндевевшее утро. Мохнатый куржак, при безветрии опять покрывший дома и деревья, сонно, слабо мерцал в свете низкого солнца. Окоем был заполнен морозной желтовато-синей недвижной дымкой, солнечный шар точно выдирался, выпирал из этой дымки, снизу еще полусхваченный белесой мглой. Два вертикальных прозрачно-молочных уплотнения, столбы, с каким-то недобрым безучастием призрачно стояли по ту И другую сторону от него. Серебряный хвост вдруг осыпался с ближнего тополя и, рассеиваясь, уже незримый, упал на дорогу. Всхлипнула где-то далеко калитка, звук ее, не замирая, прошел весь поселок насквозь.

Город был рядом, его этажи виднелись с дороги. Вадим почти побежал туда, не в силах принудить себя идти медленнее.

Ничтожная десятка — украденная? полученная в счет будущей связи? — лежала в кармане как-то жестко и словно упиралась в бедро при каждом шаге. Вдруг врывалась в память Алевтина, приходил на ум Алексей, ее ошеломительный квартирант, тут же, внезапные, струились волны розового халата мачехи. То, что произошло между ним и этими женщинами, казалось постыдным, оскорбительным — прежде всего для них, — противоречащим тому, что ему внушали всю жизнь. Но — непостижимая вещь — где-то глубоко, каким-то притаившимся донышком он чувствовал, что прав и что все в порядке.

Слева из-за тополей выступил старухин дом. Окна, лишенные занавесок и цветочных горшков, выглядели застекленными дырами, в этих непрозрачных дырах отстаивалась неживая черно-синяя тьма. Внезапно эту тьму прострелил ало-голубой снег двора — через окно кабинетика и раскрытые двери комнат. Нога Вадима сорвала, спутала шаг. Да ведь человек убит, убийца где-то рядом, и он сам, Вадим, почти соучастник!

Он кинулся вперед по дороге, уходя от этого безжизненного дома. И все же отчего, отчего эта загадочно-нелепая старуха, эта кислая отрыжка прошлого, никак не отпустит его? Всерьез мучиться из-за того, что убит человек, — это непонятно людям двадцатого столетия. Но откуда чувство вины, да и ужаса? Ведь не от вероятности же разоблачения, суда — глупо и думать.

Зачем ее вообще было убивать — вот в чем вопрос! Жить-то ей и без того оставалось — на утиный шаг. Из мщения — если принять, что это мог сделать Пустогонов? Ну, допустим. Но и это ничего не объясняет. Как быть с поведением Льва Андреича и его, Вадима, собственным, как быть с тем, что они скрыли убийство и тем самым убийцу?

Хотел ли он, Вадим, ее смерти? Разумеется, он об этом никогда и не думал. Но баба все-таки была не та, не та баба, уж он ли этого не знает.

Да, Алевтина права, кто-то таким образом пытался разделаться с их общим прошлым, и они помогли ему в этом. Добились ли они своего? Допустим, история движется тем, что уничтожает самое себя. Но это ее, и только ее право. Она не любит, когда вмешиваются.

Вадим внезапно остановился. Да ведь не о н убил, а о н а убила! Старухин рот был перетянут платком — ярко-красное поле и бледно-лиловый узор. Платок газовый, летний, из тех, что носят с плащом вместо шарфика. Откуда он мог взяться в кабинетике? Значит, принесен? Кем? Ни у кого из родственников он никогда не видел такой вещи. Отчего он ни разу не подумал об Алевтине?

Он посмотрел на часы. Половина второго. К Алевтине или сначала к Мартынову — выспросить о платке? Да куда он вообще идет?!

Он стоял на взгорке. Справа была мощная изгородь стерегущих небо елей, острие одной из них проткнуло солнечный диск, и он повис, недвижный и как бы уже угасающий. Слева же, через пустынный, перебеленный новыми снегами лог, через паутину железнодорожных проводов, за плоскими крышами орсовских складов, пробивая своей чернотой все пространство зимы, лежала в дальних сугробах фабрика. Яростно дымили допотопные пароходные трубы сушильного цеха, будто в решающем усилии сдвинуть наконец махину с места.

Вадим посмотрел на небо. Белый свет солнца отрезал от земли пространства дальнего, нечеловечьего мира, но он, этот мир, был все-таки ощутим за бесплотной завесой.

Он резко обернулся на разорванный елью круг солнца, будто желая подсмотреть некие свои подвальные, неосознанные мысли. Солнце, превозмогая безжизненность и недвижность, все-таки сползло с огромного копья. К Алевтине! Он прямо в перчатке засунул руку в карман и сжал купюру, этот бесценный и ничтожный документ, диктующий законы человеческих поступков и отменяющий их.

Вон там — весь город это знает, — меж крайними справа колоннами, живет первый директор фабрики Елисеев, ныне персональный пенсионер. День и ночь его недремлющее окно на пятом этаже стережет и фабрику, и город, и их окрестности. Прошлой осенью он из этого окна различил за городской свалкой невероятного четырехногого и четырехрукого двухголового зверя. По тревоге была поднята пожарная команда. Весь город повалился со смеху. Свалка получила имя “елисеевского поля”.

Один человек сказал: “Если настоящее расстается с прошлым, высмеивая или убивая его, в этом виновато одно только прошлое”. “Каким бы ни было настоящее, — добавил он, — оно всегда право, и вся его беда лишь в том, что оно тоже станет прошлым”.

В окнах дома, где жила Алевтина, ярко стояло солнце, а за углом, во дворе, лежали сиреневые прямоугольные тени. Вадим, войдя в подъезд, опять охраняемый батальоном кошек, медленно стал подниматься. “Первая фраза, первая фраза...” — прыгало в голове. “Первая фраза: “Это я!” — наконец глупо решил он.

Экскаваторщик, стоеросовая дубина, полностью заросший рыжим дерном и колючками, повернулся к нему и поднял валик. Вадим, безоружный и захваченный врасплох, оторопело ступил назад.

Но сбоку открылась дверь в комнату Алевтины, и внезапная рука, схватив его за плечо, дернула к себе. Вадим влетел в комнату. Дверь. захлопнулась, щелкнул язычок английского замка.

Это был Алексей, брат Льва Андреича.

Прочитав записку Алевтины, Лев Андреич проворно выбежал на улицу. Если убийца Надежды Петровны действительно каким-то образом раскрыт, если есть доказательства, это, конечно, переворачивало все. Однако не эта сногсшибательная весть оказалась для него главной. Более неожиданным и важным было то, что Лешка хочет видеть его. Да не он ли уж, в самом деле, убийца?

Солнце уже светило в дальних кронах, все глубже погружаясь в их сети. Воздух от мороза точно загустел и жестко обхватывал лицо. Отфыркивая белый пар и звонко скрипя шинами, прополз мимо перегруженный автобус.

Поняв, что просчитался, он начал пить — как пьют русские: точно в отместку за все свои удачи и точно наперекор всем ожиданиям. Из университета он вышел — сам! — на четвертом курсе, полгода барахтался в лаборантах и наконец провалился в тот нищий, расточительный мир, который, видимо, везде одинаков: в Малайзии, в Нидерландах, в Советском Союзе.

“Это тебе за твою подлую жизнь, — сказал тогда себе Лев Андреич. — За твои потуги, за “пользу людям и Отечеству”.

И действительно, едва Алексей был вымыт — Лев Андреич собственноручно тер ему спину, — одет в роскошный, сшитый из импортных полотенец халат, угощен “Столичной” и светло-зеленым, упругим огурцом, едва он был информирован о столбовых путях, об извивах и темных частностях братовой жизни, — он сразу сказал:

Эти две недели в жизни Льва Андреича окончательно выели на Лешкином месте провал — есть в его судьбе этот человек, но его и нет, поскольку необъясним и тем самым опасен. Но иногда казалось Льву Андреичу, что из провала высовывается как бы палец, как бы перст, и странно было не то, что перст, а то, что он высовывается именно оттуда.

Отношения треснули и порвались окончательным, глубинным образом. Вплоть до Нового года лишь слухи долетали до Льва Андреича, сам брат на глаза не показывался, хотя жил неподалеку.

Когда и где его выловила Надежда Петровна, Лев Андреич Не знал. Может быть, это случилось одним из тех осенних бездонных вечеров, когда отчаяние одиночества толкает людей друг к другу, несмотря на все их сопротивление. Тот финт с завещанием отнюдь не оказался неожиданностью для Льва Андреича, он предугадал его, узнав, что Лешка частенько ночует у Надежды Петровны и что она — также отнюдь не ошеломляющий факт — поколачивает гостя. Интеллигентная советская дама, воспитанная на книгах Макаренко, противник физического насилия, она действительно должна была бить его, именно на нем ее принципы должны были сорваться.

Но бьют всегда любимых! Что могло так внезапно, так скоропостижно связать этих людей? Столь быстро и прочно соединить их, пожалуй, могла только нелюбовь к современности, к злободневной жизни с ее гримасами и корчами. Ведь недаром уже в конце октября, как потом выплыло, они — вдвоем! — изрубили, извели под корень пустогоновскую теплицу — беспросветной, воющей, дождящей ночью. Недаром огуречными палками из этой теплицы Лешка наглухо забил Пустогонову дымоход. Их подростковое, колонистское, чисто русское сознание жаждало справедливости, и даже не социальной, а вообще справедливости, по которой не может благоденствовать брюхо, когда нищ и беден дух.

Но убил-то ее все-таки он, он убил! Лев Андреич, споро сейчас ковьшяя утоптанным снегом тротуара, увидел эта отчетливо. Он даже понимает, почему это произошло. Нет, тут был отнюдь не алкогольный сдвиг, не восстание против унизительных колотушек — били-то за дело, за те же бурлацкие пьянки, за “дно”, за прожигание судьбы, за сожжение ума, а Лешка умел понимать такие вещи. В нем, Лешке, действительно жило что-то созвучное, по крайней мере параллельное взглядам и убеждениям Надежды Петровны. Он, отрицатель, чернитель государства как формы, анархист, хиппующее, “освободившееся” существо, категорически не принимал последних перемен. Их, эти перемены, отвергала и Надежда Петровна. Но одно-единственное слово, например “патриотизм”, могло разрезать эту связку разом и навеки. Лешка за две недели, проведенные у Льва Андреича, не раз повторял, что не знает такого слова, что его нет в русском языке. Любимого слова Надежды Петровны, тысячекратно обласканного ее старушечьим серо-голубым языком, его нет, не существует! Только дело в том, что почти никаких слов между ними и не было — Лев Андреич знал через Нину, Нинель, верную осведомительницу, — а были встречно-направленные, сами себя аттестующие поступки. Так, оба, не любя новую пропаганду, в одно время (начало ноября) и независимо друг от друга послали в некоторые учреждения письма, отвергающие популярные телемосты, — в “Известия” (“несомненна охранительная направленность”), в “Красную звезду” (“дискредитация строя и принижение его успехов”), в КГБ (“Познер и Донахью — агенты ЦРУ”). Нина, Нинель — безупречные, будоражащие груди — присутствовала при чтении ответов. Почти дословное их совпадение и вызванные ими свежие, дополнительные чувства неприятия перемен едва ли не в буквальном, полном смысле бросили. заговорщиков в объятья друг другу.

Лев Андреич не знает (сомневается), дошло ли до того, -чтоб спать в одной кровати. Но убить-то он ее вполне мог! И если эта мысль раньше не пришла к нему с такой ясностью, то лишь потому, что Лешка его брат — что ни говори. Что было последним толчком, не имеет значения: завещание, изнурительное, сводящее с ума безделье, обыкновенная житейская ссора. Их союз — Лев Андреич знает — был разрушен за неделю до Нового года, и прощальная Лешкина фраза не могла не содержать в себе чего-нибудь вроде “отравивших жизнь постреволюционных гадов”. А ведь Лешка из тех людей, которые, сказав “а”, не говорят “б”, а продолжают уже делом.

Домыслы, домыслы... Хотя разве не убедительные?

Но огненно-красный платок, которым был завязан неистовый рот Надежды Петровны!

Тогда, в новогоднюю ночь, Лев Андреич в спешке засунул его в щель меж стеной и секретером, да и забыл, совсем забыл про него. А ведь именно такой платок был на Лешкиной шее — под грязной сальной рубахой, — когда он появился после десятилетнего небытия! Сбоку большое палевое пятно, след утюга. Под Новый год по старому стилю Лев Андреич, вспомнив о платке, бросился в дом Надежды Петровны —еще не опечатанный, доступный. Есть пятно или нет? Платок исчез, его не было!

Что тут пахнет Лешкой, Лев Андреич понял тотчас. Но — старый вахлак — как же он не связал странные метаморфозы этого кусочка ткани с разрывом между Лешкой и Надеждой Петровной, с причинами и существом этого разрыва?!

И с какой точностью было выбрано место и время! Момент праздника, арена первого и единственного общесемейного схода!

Домыслы, домыслы, домыслы...

В квартире Алевтины слышались возня, какие-то поспешные шорохи. Лев Андреич позвонил. Знакомый по прежним посещениям детина открыл ему, и тотчас бельевой валик в неком угрожающем приветствии взлетел над его головой. Но Лев Андреич знал, как поступают с подобными субъектами. Вырвав оружие из руки экскаваторщика, он переломил его о косяк и бросил в сторону кухни. Стоящая там жена экскаваторщика слегка вскрикнула, впрочем, отнюдь не облегченно — валик попал ей в ногу.

Лев Андреич — уже победоносно — постучал в комнату Алевтины. Ему ответил щелчок замка, и в полумраке отворенной двери он увидел силуэт брата, а за ним — Вадима. “Ничего себе пассаж”, — подумал он и вошел, хотя осторожно.

С полминуты все трое как-то беспомощно стояли посреди комнаты. Волшебный всадник над тахтой, держа на колене прекрасную турчанку, беззвучно скакал в свою абрикосовую Персию.

Лев Андреич угрюмо покосился на Вадима, молча сидящего на тахте, затем опять на брата. Насмешливо-уверенное лицо Алексея не то что настораживало, а как-то пугало.

Он, точно бы куда-то спеша, в нетерпении привстал, снова сел, потянулся к стоящему на столе будильнику, зачем-то повернул его циферблатом к окну и вдруг принялся со всей силы давить на кнопку звонка. Красно-голубой отсвет окна упал на рамку будильника.

Будильник внезапно свалился на пол, исходя тонким дрожащим звоном.

Долго молчали, как бы чего-то ожидая.

Где-то вдали под полом ухала музыка — точно бешеная струя наполняла ванну. Кроша на кусочки тишину комнат, со звоном маршировали бронзовые шестеренки будильника.

Вадим и Лев Андреич вдруг разом отвели от него глаза.

Вадим, будто против своей воли, что-то быстро и невнятно прошептал, что-то вроде “насекомых” — так послышалось Льву Андреичу.

Алексей дернул плечами, словно его схватили сзади и он хотел высвободиться.

Все трое замолчали, будто высказались до предела и теперь любое слово будет лишним и неуслышанным.

Лев Андреич включил электричество. Желтая люстра высветила каждого до мельчайших движений лицевых мускулов.

Вадим и Лев Андреич не отводили от него глаз.

• Так вот, она говорит: “Я — твоя мать...”

— Значит, это было где-то за час до того, как ее задушили...

Лев Андреич и Вадим напряженно смотрели на него. Алексей стоял, опустив голову, и как будто даже спал. Молчание становилось звенящим, кристаллическим.

Внезапно хлопнула входная, коридорная, дверь и почти сразу же, с треском, будто отклеиваясь, открылась комнатная. Холодный воздух шершаво прополз по ногам. На пороге стояла огненная, беспощадно ослепительная Алевтина. На ней была тысячная канадская дубленка — великолепие замшевого бюста, грациозность тисненого рисунка — и, несмотря на мороз, тонкие мягкие сапожки. Все, даже Лев Андреич, как-то ужались, как-то уменьшились в размерах перед этим блестящим явлением охлупинского дна.

Пустогонов снял шапку — суконные лохмотья в комке собачьей шерсти — и высморкался в подставленный кулак. В кулаке, впрочем, тускло мелькнул обломок затвердевшего от грязи носового платка.

Алевтина молча прошла в боковую дверь, напоив воздух Прозрачно-тонким морозным запахом.

Пустогонов молчал, будто прислушиваясь к разговору, проверяя, все ли верно.

Все — и Пустогонов — уставились на него.

Братья ушли. Закрылась за ними дверь, но Алевтина и Вадим еще долго смотрели им вслед. Озинчука в городе знали все. Когда взрывом неизбежных перемен его из области бросило назад, все поняли, что будут свидетелями агонии. Эта драма ужасала, завораживала. Но знали и то, что агонизирующее существо особенно опасно.

Вадима мимоходом, попутно зацепила мысль, что надо бы и ему самому войти в это дело, защищать отца. Но тут Пустогонов, ослабев, сникнув в тишине и тепле квартиры, начал вдруг опускаться на пол. Вадим схватил его под мышки. От Пустогонова несло хлебным духом самогона и вонью куриного помета. Алевтина раскрыла дверь в соседнюю комнату. Они перетащили Пустогонова туда и бросили в угол на старую ковровую дорожку. В этой маленькой, метров десять, комнатке ничего не было от простонародной роскоши гостиной — всего лишь деревянная кровать, застеленная желтым байковым одеялом, книжная полка, письменный стол и матовый зеленый шар лампы на нем. Нелегко было представить, как в этой аскетической чистоте, в этом кабинетно-деловом уюте мог обитать столь захламленный человек, как Алексей.

Они вернулись в большую комнату. Алевтина, лишь теперь освободившись от дубленки и шапки, села к столу и, отчего-то насупясь, вытащила пачку “Космоса”.

Алевтина полунасмешливо-полусердито посмотрела на него. Он, словно трезвея от этого взгляда, сел на старое место, на тахту.

Неделю напролет Вадим думал об этой минуте — когда они вновь останутся вдвоем. Был целый рой неотложных, больных вещей. Жгла карман десятка. Да и воспоминания о той единственной в природе схватке, где нет соперников и победителей, о той яростной, сладчайшей борьбе, исход которой всегда предрешен! Но все это как-то вдруг отошло, рассеялось.

Вадим как бы против воли посмотрел ей в глаза.

Вадим перевел взгляд в угол комнаты.

И это говорит женщина, зарабатывающая себе тысячные наряды тем, что старуха просто не в состоянии была бы понять!

“Вообще, какие странные параллели, — вдруг подумалось ему, — какие идиотские связки и соединения: Алексей со старухой, я с этой женщиной. Отчего нам обоим втемяшилось это убогое — изнасиловать? Но и на такое дело мы в конечном счете оказались неспособны”.

Он посмотрел на Алевтину:

Вадим вдруг почувствовал себя как-то странно, до болезненности уязвленным. Это не была ревность — он и сам не мог бы сказать почему, но Алевтина как женщина почти не связывалась в его сознании с окружающими ее мужчинами, во всяком случае это случалось очень редко. Он ощутил себя так, словно ему откровенно выказали свое пренебрежение.

Она, сопротивляясь, оперлась другой рукой о его колено. В дверь осторожно, обходительно постучали. Послышался и голос, столь же осмотрительный, голос мужчины в услужении.

Они вышли в коридор.

Это был другой сосед Алевтины, бездетный толстячок, неделю назад возимый женой к знахарке, трагическая фигура с водевильным именем — Моня.

Перед ними стоял мул в человечьем облике, а может быть, и с человечьим разумом. В его темных кротких глазах читалась некая тоска — то ли оттого, что он отчаялся иметь собственную волю, то ли все-таки оттого, что ему не удалось стать ни ослом, ни лошадью, ни человеком. Это был вечный свидетель и соглядатай, страдающий по реальному действию.

Моня пользовался в городе известностью. Он был родом из Армении, по происхождению то ли грек, то ли турок, а может быть, то и другое, и занесли его в охлупинские снега и морозы поиски новой родины — так он утверждал. Но и здесь, в тысячекилометровой дали, он нашел только то, что знал и в Армении: дощатую, обшитую синим пластиком сапожную будку, кожаный фартук, круглый молоток и торчащую вверх железную пяту. Он понял, что родина — это всего лишь любимое ремесло, и на том будто бы успокоился — женился, прирос. Но успокоился как-то даже не с наружной, внешней стороны, а лишь со стороны биографической: одни и те же местожительство, жена, работа. Во всем же прочем он оставался по-прежнему тоскующим, рвущимся существом, и причина этого была в ощущении безысходной зависимости от собственной судьбы.

Они пошли за ним. Справа из-за дверей, откуда-то с полу, доносился храп экскаваторщика, внезапно пропадающий и с каким-то водопадным шумом опять прорывающийся. Должно быть, сыновья экскаваторщика брали свое, ладонями перекрывая отцу необходимый для жизни воздух.

Кошки — их было две — сидели друг против друга на спинке дивана. С первого взгляда становилось ясно, что это именно те существа, которым тесна не только комната, но и квартал, и город, и то, что больше города. Странные это были звери. Та, что справа, походила на сиамскую, тот, что слева, на сибирского кота, но и утонченно-голубоватые сиамские глаза, и диковато-желтые сибирские несли в себе свет некоего превосходства, кастовости, некой не только надкошачьей, но и надчеловечьей отделенности, избранности. Это был тот случай, когда достаточно посмотреть на животное, чтобы решить вопрос, куда развиваться человеку и стоит ли развиваться. Они, кошки, и сиамская, и сибирская, казалось, давно перешли ту грань, которая отделяет существо неполное от существа законченного. В их глазах, как в глазах Мони, стояла тоска, но другая — тоска ожесточенности, тоска осуществленного познания и тоска невозможности вернуться назад.

Собственно, называть их кошками было бы нелепостью и ошибкой. Тут имена подошли бы иные — котец и котица — словообразования еще не сочиненной, глуповато-трагической народной сказки.

Эти звери, безусловно, до смерти ненавидели друг друга. Обыкновенные кошки, если у них властный характер, выбирают себе лежанку повыше, с хорошим обзором, слабые же стремятся в укрытие, туда, где будут незаметны — в бельевую корзину, в картонки из-под обуви. Эти же, похоже, вообще не находили себе места — в буквальном и переносном смысле.

Вышла из-за шифоньера Елизавета Сергеевна. Тотчас с полной очевидностью обнаружилось, что кошек в комнате, кроме нее; собственно, нет. Это лишь на первый взгляд она могла показаться серной, да и то, пожалуй, только на взгляд Мони. Виделось в ней даже что-то драное.

Вадим повернулся к сибиряку.

Елизавета Сергеевна лишь как-то сломленно, слезливо высморкалась, почти полностью закрыв платком лицо.

Сиамская котица внезапно прыгнула на нее, норовя когтями в лицо. Алевтина отклонилась и мгновенно сдернула с ноги свой изящный сапожок. Удар подбитого железом каблука заставил котицу завизжать на весь дом. Волоча лапу, скуля по-собачьи, она уползла за диван. Сибиряк пристально смотрел на Алевтину. Она надела сапог.

Во время всего этого разговора Елизавета Сергеевна тихо стояла возле шифоньерной двери, нечаянно придавив шлепанцем, протянувшийся к ее ноге язык одеяла. От нее не по-человечески пахло крепчайшими духами. Моня же прошел к столу и оттуда с внезапно изменившимся лицом наблюдал за Алевтиной. Его тоскливые глаза приобрели некий жестковатый отблеск. Вадим, встретясь с ним взглядом, испуганно отвернулся.

Вадим смотрел на него, едва ли не вытаращив глаза. А он-то полагал, что перед ним шут, тряпица!

Котец внезапно скользнул за диван.

Моня снова улыбнулся, и, Вадим, на мгновение зацепившись за его взгляд, понял, что чудовищное усилие Мони стать человеком не пропало даром. По-прежнему из его глаз текла тоска, но это уже была не скорбь вечного соглядатайства, а боль внезапно возродившегося достоинства. Оказался ли тому виной варварский удар, сломавший котице ногу, или что другое, но очевидно было, что превратить человека в осла вполне возможно, выполнимо, однако это всегда будет осел думающий и сострадающий, неполноценный.

Елизавета Сергеевна теперь окончательно вышла из-за дверцы и, ногой забросив одеяло обратно в шифоньерную утробу, подняла руку, чтобы поправить свою домашнюю, несколько простоватую прическу. Из-под халата у нее выглянули черные кружевные волны, вся ее худая подростковая фигурка еще сильней вытянулась и утончилась. И странно, появилась в Елизавете Сергеевне некая самоуверенность, как бы сознание некоего перевеса, превосходства.

Внезапно через закрытую дверь откуда-то долетел звон разбитого стекла. Алевтина, нещадно ковыряя пол железом набоек, бросилась к себе.

Действительно, разгром случился в ее комнатах.. Когда Вадим вслед за нею влетел в гостиную, там уже чувствовался холод, текущий из-под второй двери. Они почти одновременно рванули ручку. Пустогонова не было. В полутьме остро блестели ломаные грани лежащего на полу оконного стекла. Окно было раскрыто. Вадим взглянул на улицу. Пустогонов выкарабкивался из снежной ямы, выбитой его падением в сугробе палисадника. Впрочем, падать ему было не слишком далеко — со второго этажа.

Комната была пуста. Ковровая дорожка, смятая, перекомканная хмельным, бессознательно спящим телом Пустогонова, обессилено лежала б углу. Взгляд Вадима неожиданно упал на кусок ткани, как видно свернутый несколько раз и засунутый меж томов книжной полки. Вадим вытащил его. Это был платок Надежды Петровны! Он, секунду помедлив, сунул его в карман и вышел.

Зимой в полях за Охлупиным большую часть суток лежала огромная желто-синяя серебристая полусфера. Это полыхало электричество над эстакадами и подъездными путями обогатительной фабрики. Прожектора, висящие над пустыней черно-серого снега, были из города невидимы, лишь их густой, насыщенный свет, не смешиваясь ни с прочим земным светом, ни с космическим, будто сияющий гигантский глаз, выглядывал из-за горизонта. Это был и как бы ложный маяк, как бы некая бутафорская, отвлекающая цель, и одновременно некий передовой, дозорный пост — ведь главная масса фабрики скрывалась в стороне, за этим сторожевым глазом. Точно бы ежеминутно ожидая нападения, каверзы, она приглушенно, скрытно лежала в котловине — полуслышно ворочаясь, погромыхивая, переговариваясь своими железными голосами.

Впрочем, после того, что она наделала в окрестностях города, ей уже нельзя было больше спокойно жевать свою каменную жвачку. Она уже не могла больше ждать добровольных милостей от человека и, чтобы выжить, должна была нападать. Время от времени это и случалось: она прорывала дамбу отстойника, заваливала пиритом собственные, питающие ее железнодорожные пути, съедала до основания лопатки пульпонасосов. Люди самоотверженно бросались спасать ее от увечий, травмировались сами, но дело доводили до конца: фабрика, сыто пыхтя и погромыхивая, продолжала работать. Теперь, в конце столетия, она занимала уже тысячу гектаров площади и насчитывала около двух десятков корпусов. Гигантский отстойник, как вылезший наружу мочевой пузырь, висел под нею, в самом низу котловины.

С Виктором Семенычем был хотя и тот же, но одновременно совсем другой случай. С того самого времени, когда, судьба винтом скрутила, свила его, он не переставая мечтал снова глянуть в будущее человеком свободным, не угнетенным посторонней силой. Теперь ему казалось, что настал наконец момент. Вчера он случайно, через знакомого, узнал, что Озинчук копает под братьев Лубяниных. Он не сомневался, что сегодня же, не утром, так вечером, это плотоядное существо подстережет и его. И от того, кто кого на сей раз опрокинет, зависело все.

У него не было к Озинчуку ни ненависти, ни злобы. Он воспринимал его как человека автоматического, как некий отросток законодательства, хотя несколько и разумный. Вряд ли можно предполагать, что неразумное существо способно преследовать человека по столь выверенной программе, по логическим путям, изощренным и точным, как логарифмическая спираль. Взяв дело Виктора Семеныча, он вызывал его на допрос исключительно в соответствии с праздничными датами: в день рождения сына, Вадима, в день новоселья, в канун Нового года. Озинчук не только ни разу не ударил Виктора Семеныча — даже не прикрикнул. Но Виктор Семеныч сполна, до мозга костей познал, что такое ИВС, по-старому КПЗ, — когда спать приходилось на возвышении пола, на голых досках, когда в разбитое окно свистал ледяной ветер, а на себе не было ни пальто, ни даже свитера, когда утром кусок хлеба, вечером кусок, в обед щи без мяса — дневное меню стоимостью тридцать девять копеек. Даже возможность осечки была заложена в Озинчуке. Очередную отсидку Виктора Семеныча он своей волей сократил на три дня. Когда осечка все-таки случилась — суд вернул дело за недостаточностью улик, — Озинчук тут же арестовал его на эти три дня — чтобы взять новые показания.

По материалам, составленным Озинчуком, Виктору Семенычу грозило до пятнадцати лет, получил же он срок и небольшой, и условный. Но это был уже совсем не тот Виктор Семеныч, это был уже не директор. Он стал человеком не столько живущим, сколько приписанным к жизни. Пугаясь всего, что выходило за рамки его теперешнего состояния — неудачник, человек, имеющий судимость, — Виктор Семеныч повел существование скрытное, тихое, всем и всему послушное. Старый друг, вытащив его из грузчиков, куда он поначалу пошел, устроил его электриком на обогатительную фабрику. Там он теперь и работал — осторожно, как-то исподтишка, стараясь не привлечь к себе внимания ни ленью, ни излишним усердием.

Но даже душа, всего лишь прикрепленная, привлеченная к Действительности, в конце концов почувствует желание выйти из очерченного для нее круга. Процесс этого выхода, пока лишь выхода внутреннего, растянулся у Виктора Семеныча на годы. Сейчас же, когда, казалось, свет уже слепит глаза, его вдруг охватил страх, каждую минуту он ждал подвоха, нового слома судьбы.

Направляясь на работу, он, как всегда, вышел из дома в половине восьмого. В воздухе стоял тяжелый, плотный туман. Стыло брезжили желтые сферы вокруг уличных фонарей. Неба видно не было, но и снег не отзывался глазу ни единой блесткой, ни единым посверком. Пространство молчало.

И точно так же холодно и молчаливо что-то остановилось в Викторе Семеныче. Зачем он идет туда, где каждую минуту его подстерегает новое несчастье, новый Озинчук — если не тот же самый? Он беспомощно посмотрел назад, потом вперед. В двух шагах от него проступал чей-то палисадник с колпачками снега на рейках. Он осторожно двинулся по дороге. Вскоре сбоку завиднелось рваное пятно огромной заснеженной ели. Он понял, что поселок кончился.

И вот тут, наблюдая, как вслед за елью на обочине возникает сквозь туман арка теплотрассы, он подумал, что выход все-таки есть, не может его не быть.

Вскоре он разогрелся, устал, шел уже точно в забытьи и почти не понимал, где находится. Должно быть, готовилось взойти солнце, туман все более светлел, хотя прозрачнее не становился. Виктор Семеныч шагал как бы в рыхлом, бесплотном мешке, со всех сторон окруженный немощным матовым свечением,

Вскоре ему стало казаться, что он теперь где-то в другой жизни. Он не знал, куда и зачем идет, у него даже выпало из головы, направо или налево он свернул от дороги. Все это не имело значения. Давно, давно ему надо было сделать нечто похожее: вывалиться, вырваться из действительности, прыгнуть в сторону.

За небольшим холмом просека раздвоилась. Разделяя ее рукава, впереди просунулся из тумана клин елового подроста. Виктор Семеныч повернул вслед за ниткой, уходящей влево, и неожиданно для себя подумал, что вот это его бегство, эта отчаянная попытка спастись могут, ему дорого стоить. Далеко не всякий способен, находясь в полном уме, совершить безумный, иррациональный прорыв, дойти до цели. Как в окно с пятнадцатого этажа, выброситься из колеи распорядка, регламента, навсегда порвать с заводом, раздернуть петлю рутины, задушить в себе раба — единственно достойный шаг. Но не для тех, кто опоздал...

Кисея тумана теперь становилась все более прозрачной, сбоку, слева, показался столб с шаром света наверху — гигантский одуванчик мезозоя, вдруг перенесенный в русскую зиму. За столбом стояла какая-то перекошенная будка, снеговой язык свисал у нее с крыши. Вдоль теплотрассы пошли бугры, ямы, два раза Виктор Семеныч забредал в снежную купель — едва не выше колен.

Когда впереди завиднелся отороченный инеем штакетник, он наконец понял, куда вышел. Метров через сто трубопровод должен был привести его к огороду Надежды Петровны.

Он остановился и тяжело, угрюмо стал всматриваться в затуманенный коридор просеки. Впереди опять был тупик, стена. Надежда Петровна стояла там. Как быть, неужели нет выхода? Он сделал несколько коротких мучительных вдохов и переступил с ноги на ногу, проваливаясь в какие-то тесные, узкие лунки.

Если нет выхода, стену надо проломить!

Он бросился вперед.

Не то чтобы Надежда Петровна занимала в его жизни особое место — его, места, как такового, вообще не имелось. Надежда Петровна действовала в жизни Виктора Семеныча как некая посторонняя, но вездесущая материя, как взвесь пыльной бури над Сырдарьей, как заполняющий город выброс серного ангидрида. Это не была лишь сила отравляющая, разрушительная, напротив, Виктор Семеныч воспринимал ее как нечто в своем роде созидательное, но как же все-таки странны, непостижимы были производимые ею вещественные и невещественные явления!

Везде проглядывал протопоп Аввакум. Ехать в дровнях через всю Сибирь, по великим сибирским морозам, кормиться курочкой, несущей яичко в день — отнюдь не золотое, — носить дырявые лапти и вообще десятки лет терпеть мытарства, и все для того, чтобы вместо жизни получить наконец яму и гнилую еду, — тут была вся Надежда Петровна. С той лишь разницей, что рядом с протопопом стояла одна протопопица, а рядом с Надеждой Петровной — миллионы единомышленников. Отличие чисто внешнее, шестистепенное.

Одно время Виктор Семеныч готов был даже принять Надежду Петровну. Действительно, в чем вина человека, который слишком по-детски отдался своей религии? Разве ее собратья, да и она сама, не пострадали жестоко от своего идола?

Было ли это сумасшествием?

И нельзя, невозможно избежать ненависти к ней.

Туман как-то незаметно оторвался от земли, всплыл, двинулся ввысь, постепенно истаивая. Над окрестностью встал ярко-желтый от солнца день. С верхушек заснеженных елей сошел слабый ветер, напахнул подмороженным молоком. В долине под поселком, вспенивая снег и оставляя за собой полосу дороги, плыла черная кабина бульдозера — будто надстройка идущего под землей корабля.

Да, он сделает это! Поступок больной, бессмысленный, но только так можно выскочить из колеи.

Линия штакетника оборвалась, повернула налево. Тропа впереди перетекла через впадину между огородами и потом вдруг исчезла, как бы ушла в пространство неба. Выйдя к тому месту, где ее уже не было, Виктор Семеныч остановился. То, что он сейчас намеревался сделать, не то чтобы устрашило его, но как-то неожиданно перевернуло его мысли. Он сунул руку в карман полушубка. Пальцы ткнулись в коробок. Он выдернул руку. Ведь она — ее мать!

Но отчего он вдруг вспомнил об этом? Разве можно делать такие сопряжения в т а к и е моменты? У жены, у настоящей, “любимой”, никогда не бывает близких, кроме детей и мужа. Женщины вообще не делятся на жен, тещ и невесток, они делятся на тех, кого можно “любить”, и тех, кого нельзя, верней, на тех, кого влюбят” и тех, кого ненавидят. Иногда “любят” тещу и спят с ней, а с женой ходят в кино и ненавидят ее.

Но все-таки будет ли выходом уничтожение обиталища Надежды Петровны?

Ворота во двор, занесенные снегом, он открывал долго, проталкивал в щель ногу, но сам пройти никак не мог. Виден был ставень на том самом окне, из кабинетика. Насильно, нахрапом прорвавшись наконец за ворота, он почувствовал, что руки у него дрожат и голова как-то опустела, точно перед обладанием женщиной. Он остановился, со страхом прислушиваясь к себе самому. Ничего не было слышно, кроме взбаламученного, перевернутого молчания.

Он осторожно пошел к дому. Дом стоял неживой, недвижный, не потревоживший снеговое поле двора ни единым следом лопаты, ни единой крапиной домашнего мусора. Глухи были стены, глух и забор. Там, за снеговыми кружевами забора, были соседи, плыл над крышей синевато-белесый дым. Виктор Семеныч внезапно ужаснулся тому делу, с которым сюда пришел.

Он опять побежал — через двор, к крыльцу. На ступенях Крыльца виднелись огромные следы валенок, ведущие в дом. Он пораженно остановился, глядя на эти совсем ненужные ему, разом все разрушающие следы.

Ступая по ним, он пошел в дом. Внезапно дверь сеней распахнулась, на него вылетело косматое, тряпичное чудовище с обмотанной старым шарфом головой. Виктор Семеныч почти невольно вытянул руку, преграждая ему дорогу. Чудовище ударило по руке слева направо, коробок, который Виктор Семеныч держал в кулаке, выскочил и упал за крыльцо. Виктор Семеныч бросился за драгоценным коробком. Чудовище, несомненно человеческого рода, страшно скрипя досками, почти проламывая их, сбежало по крыльцу и кинулось на улицу. Под мышкой у него торчало нечто вроде подноса. Виктор Семеныч, оставив коробок, побежал в дом.

Все было на месте, и все-таки наблюдался какой-то беспорядок. Виктор Семеныч осмотрелся еще раз. Да ведь нет майора! Он кинулся в кабинетик. Точно сердечный приступ хватил его в дверях: на кровати Надежды Петровны лежала его, Виктора Семеныча, собственная перчатка, которую он потерял в новогоднюю ночь. С левой руки!

Не помня себя, он побежал во двор за спичками. Но коробок бесследно исчез. В панике Виктор Семеныч умял весь снег вокруг крыльца. Теперь нельзя было найти, даже если бы знать, куда он упал.

Виктор Семеныч выскочил за ворота. На какой-то момент ему пришла в голову мысль позаимствовать спичек у соседей. Но уже в следующее мгновение опомнившись, он побежал домой. Идти здесь было не больше полукилометра, туда и обратно можно управиться в несколько минут.

Что делается с людьми во время внезапных сокрушительных происшествий? “Предчувствие беды мучительней самой беды”, — так или почти так сказал философ. Тут есть, конечно, отголосок правды. Но не потому, что в критический момент человек “теряет голову”, становится бессознательным и бесчувственным существом. Напротив, может быть, только в эти драматические, трагические моменты он и превращается истинно в человека — выдираясь из того звериного состояния, в котором мучается всю жизнь. Отбросив разом всю нафантазированную боль, он выходит к боли реальной очищенным от примитива, выходит к испытанию как бы напрямую всей своей высшей сутью. И если ему удалось освободиться полностью, он почти всегда побеждает.

Виктор Семеныч находился именно в состоянии человека, застигнутого катастрофой. И в первый момент прорыв к той самой ведущей сути в нем как бы совершился. Он, выскочив на улицу, вдруг почувствовал в себе нечто ясно-холодное, безусловное, будто сквозь облака разглядел кусок пронзительного синего неба. “Бежать, бежать ко всем чертям, — подумал он. — Куда глаза глядят”. Но уже через секунду что-то в нем скомкалось, повернулось, и он с той же отчетливостью увидел, что старухин дом все-таки надо сжечь, иначе и бежать некуда.

Лихорадочный, какой-то фельетонный свой бег он переменил на шаг, но двигался вперед решительно, убежденно. Улица была пустынна. Должно быть, те, кому нужда, теперь уже прошли свой непременный путь, а остальные сидели дома. И хотя присутствие этих остальных, конечно, заметивших его сквозь незамерзшие уголки окон, обдавало его некой не совсем осознанной опасностью, Виктор Семеныч уже не хотел, да и не мог отступить.

Что удержало его от того, чтобы сразу же войти во двор своего безмолвного дома? Может быть, несмотря на солнечное утро, горящий во все окна электрический свет? Может быть, чересчур слабый, немощный дымок из печной трубы? Может быть, сама тишина, текущая из стен? Виктор Семеныч отодвинул боковую калитку, ведущую в палисадник и огород, и прошел под окна. Там, прижавшись мохнатой собачьей, шапкой к стеклу, он и увидел всю сцену между женой и сыном, проследил ее, ошеломленный, от начала до конца.

Лишь убедившись, что больше ничего уже не будет, он откинулся от стекла и сел на снег, тут же, под окно.

Но через минуту вместо чувства бессилия и раздавленности его взяла ярость. Нет, за э т о надо платить, за в с е надо платить! Не будет такого, чтобы он, расплющенный судьбой, валялся на промороженном снегу, никогда такого не будет.

Невероятны, непостижимы ходы человеческой мысли, взбаламученной помутневшим от бешенства сердцем. Виктор Семеныч внезапно увидел, что есть только одна лютая, ненавистная первопричина всех его бед, в том числе и этой. Озинчук!

Он рывком поднялся и, отряхнувшись, вышел на дорогу. Или он уничтожит его сегодня же, сейчас же, или... Он не знал, что “или”, но ему стало совершенно очевидно, что все это сумасшедшее, перековерканное утро было напрасным, что и скидка на трассе трубопровода, и дом Надежды Петровны, и все остальное — выстрел в самого себя, но мимо, мимо, штука отчаянная, безнадежная. Он устранит этого человека, этого всемирного двойника, бумажного сатрапа, перемоловшего ему жизнь...

Стоял пик северной русской зимы, когда день похож на вечер, как бы подрезанный косым, низким солнцем, весь охваченный тенями, будто языками уже наступающей темноты, когда вечер — прямая, полноправная ночь со всеми ее фиолетовыми неясностями, таинственными углублениями неосвещенных пространств и тишиной улиц.

Когда братья Лубянины вышли на воздух, город показался им как-то сморенным, усталым то ли от мороза, то ли. от собственного молчания. Недвижно висели над улицей жгуты охваченных куржаком проводов, и вдали за перекрестком как-то хрупко и призрачно стояли в воздухе ярко-желтые соты окон. Лишь высоко над домами медленно плыло неясное зимнее облако. Казалось, только оно и двигалось во всем городе, беловато-сухое, растрепанное, распластавшееся в пол-улицы.

Они обогнули угол дома, и сразу же город как бы расступился, ушел к окраине — здесь была площадь, не главная, а поменьше, вторая. Стало ясно, что жизнь все-таки есть: безмолвно и поспешно пересекали площадь прохожие, прополз тяжелый автобус.

Много времени потратил Лев Андреич, чтоб запасти достаточно иронии на все подобные случаи. Но и ему на мгновение показалось, что зима вдруг стала почти антарктической.

Лев Андреич посмотрел на брата, но не увидел ничего, кроме упрямства и как бы затаенного ожесточения, враждебности.

В лице у Алексея что-то дрогнуло, он сорвался с места, почти побежал.

Алексей, отворачиваясь, слабо, еле заметно махнул рукой, как бы пытаясь этим немощным жестом защититься от брата.

Они пошли дальше через площадь, к автобусной остановке, где темнел рой ожидающих. Лев Андреич, идя немного сбоку и сзади от Алексея, почувствовал вдруг не то чтобы растерянность, а точно бы недоумение, некую тревожную озадаченность. Этот нелепый, безумный, да и бессовестный человек — его брат? Почему у него, Льва Андреича, нет к нему ничего, кроме сочувствия?

Откуда-то с краю чернеющего, на остановке червяка очереди выпал маленький, с головы до ног меховой человек и бросился к ним. Лев Андреич, инстинктивно отпрянув на шаг назад, узнал новогоднего почитателя его талантов Семыхина.

Лев Андреич в замешательстве посмотрел на брата.

Действительно, некая злобная радость чувствовалась в толпе. В стороне, полускрытый заснеженным кустарником, кто-то плясал, но так, словно топтал лежащего на земле человека. Подняв полусогнутые руки, точно в приветствии, плясун прыгал с ноги на ногу. Но и этого ему показалось мало: он вдруг с силой принялся махать правой ногой по-над снегом. То красный, то зеленый жар ближнего светофора мертвенно выхватывал его, должно быть, прежде мирное, а сейчас яростное, искаженное лицо.

Уже подходил автобус, протыкая улицу своими огненными глазами. Алексей, не глядя на Семыхина, с ожесточением сунул ему куда-то за шарф две рублевых бумажки:

На беду, вместо обычного “Икаруса” пришел автобус Ликинского завода, машина малозначительная, к тому же вся дрожащая, еле живая. Впрочем, братья сумели встать в глубину набежавшей очереди, и напором их внесло в салон. Семыхина нигде не было видно. Хотя как-то не верилось, что он остался.

Лев Андреич стоял, намертво прижатый свинцовыми мужскими спинами к промерзшему заднему стеклу. Не то чтобы он принял бред Алексея как дело сугубо серьезное. Однако и смотреть на это как на штуку юмористическую было все-таки невозможно. Он вдруг — едва ли не впервые — понял, что, потеряй он Светлану, жизнь у него надорвется, пойдет под уклон.

“Да ведь она же беременна! — посреди этих размышлений вдруг вспомнилось ему. — Беременна!”

Он как-то облегченно привалился к стеклу под напором чьего-то плеча и даже несколько выдохнул, уступая ему, плечу.

Автобус, перекосившись, припадая на правое заднее колесо, ковылял уже по снежным шишкам возле павильона конечной остановки. Машина еще катилась, подползала к цели, когда дверцы со скрежетом разошлись, будто их разодрало, и крайние пассажиры вывалились наружу, едва успев подставить ноги под свои падающие тела. Лев Андреич, выйдя, остановился — подождать брата, которого при посадке, кажется, утащило в самую середину салона.

Внезапно с крыши автобуса скатился огромный снежный ком и деревянно стукнулся о дорогу. К нему бросились. Это был Семыхин. От холода он почти не дышал и говорить не мог. Его что есть прыти потащили к ближнему зданию, кажется, столовой. Полы семыхинского пальто свешивались и чертили по снегу.

“Странный спорт, — отчего-то с радостным удивлением подумал Лев Андреич. — Ведь не из-за двух же рублей”.

Но он был удовлетворен, что Семыхин до фабрики все-таки добрался.

Вышел из автобуса и Алексей. Они остановились возле павильона, с тревогой разглядывая пространство фабрики — Лев Андреич еще и с недоумением. Справа стояла водонапорная башня, за ней какой-то огромный хлев с черными, должно быть, непрозрачными стеклами, дальше некая еще более огромная тюремная постройка — плоские кирпичные стены, гудроновая крыша — полосы вытекшего гудрона и на кирпиче стен — и те же непроницаемые окна. Железнодорожная насыпь, эстакада с ангаром над ней, за насыпью еще одно здание — шеренга коротких труб, рукава транспортерных туннелей. Все остальное пропадало из глаз, отсекаясь справа ослепительно синим сиянием эстакадных прожекторов, слева завесью ночной непроглядной темноты. Снег был черен и не блестел ни единой искоркой. Впрочем, вообще все вокруг было каким-то глухо-одноцветным и нереальным.

Алексей, не отвечая, двинулся по дороге мимо башни.

Они почти побежали под горку, к зданию с плоскими стенами.

Никакого вызова не услышал Лев Андреич в его словах, а как бы даже прощение, ему, Льву Андреичу, направленное, как бы смирение: я, мол, человек конченый, но и за мной есть правда, и на моей стороне есть кое-что.

Уже распахивалась дверь, нещадный кипяток грохота и железного визга плеснул через порог. Они вошли. Прямо на Льва Андреича, вися в воздухе, бешено бежали гигантские нитяные катушки, усеянные заклепками. В разверстые рты воронок сыпалась с транспортеров руда, сбоку из разреза какой-то кишки текла, пульсируя, молочно-белая жидкость. Слева же в грязно-серой глубине, словно перепачканные крылья фантастических бабочек, вздымались и опадали огромные черные лопасти в радужной, хлопьями стекающей пене. Вереницы, сонмища внеземных бабочек, юпитерианская поляна, гульбище исполинских насекомых.

И через все пространство цеха мощный пробег лестниц, выстрелы труб и кронштейнов, тяжелый покой балок, ажурная бахрома пыли, песок, ржавчина, черные сверкающие лужи.

Лев Андреич посмотрел на него.

Он шагнул вперед.

Это происшествие поразило братьев. Озинчук по крайней мере не хотел встречи с ними, если вообще не боялся их. Это-то безрассудное, бесстрашное существо! Они кинулись мимо грязно-радужных лопастей, мимо огромных пузырящихся ванн, мимо обезображенных высохшей пульпой перилец — вслед за ним. В канаве действительно что-то булькало, клокотало, прокатился черный горб волны, хрюкнул, нарвавшись на поперечную трубу, исчез, но Озинчука под собой не обнаружил.

Они побежали направо, в дальний угол корпуса. Задней стены здесь не было, ее не построили еще тогда, пятьдесят лет назад. Огромную в четверть здания, прореху зашили досками, в щелях сквозил сиренево-серебристый свет фонарей. Отсюда был только один путь — наверх, к парашам, вспять по производственному циклу. Лев Андреич снова ухватил брата за хлястик. На одной из ступеней металлической лестницы, исполосованной рубцами сварки, в полужидком комке грязи они заметили зигзаг от туристского ботинка. Озинчук! Но он ли?

Внезапно над головами у них появилось какое-то тряпично-бесформенное существо с огромной полосой грязи на щеке. Грохоча кирзовой негнущейся обувью и как-то неприступно взглядывая мимо братьев, оно сошло прямо на них — так что им пришлось прижаться к перилам. И только по обширному заду, очертаний которого мешок одежды все-таки скрыть не мог, они поняли, что это женщина. Да, тут, несомненно, побывал Озинчук. Они кинулись наверх.

Но, вылетев на площадку сгустителей, они увидели, что эти тяжеловесные существа двигаются на них со всех сторон, даже оттуда, где Озинчук быть никак не мог, — одно выходило из кабины мостового крана.

Действительно, глубоки внизу, меж мельниц, двигалась яркая, разноцветная фигурка — желто-зеленый жучок на дне ущелья.

Лев Андреич отшатнулся, пряча лицо и уже почти бегом догоняя ушедшего вперед брата.

Стуча ногами по узким металлическим лестницам, прыгая через какие-то трубы, желоба, порожки, они кинулись вниз.

Они были уже по ту сторону пролета, когда из-за колонны влетела толстая круглая водяная струя, отрезав им путь.

Надо было сворачивать направо. Они быстро пошли по настилу вдоль пролета. Мельницы все так же угрюмо перетирали железную жвачку. Когда братья, спеша во всю мочь, опять вылетели к прежнему месту, Озинчука там не было.

Впереди, визжа, ходил транспортер, бесконечный холмик руды, прогибаясь, переваливаясь через ролики, уезжал влево и беззвучно падал в какую-то черную дыру. До мостика было далеко. Они, с ужасом глядя на транспортер, кое-как переползли через этого аллигатора.

Мастерская была закрыта. Они огляделись. Их поразило внезапное безлюдье цеха. Мощные бункера нависали сверху, как днища неведомых кораблей, окна в мелкой сетке переплета сочились непроглядной темнотой, слева, в огромном, трехметровой высоты баке истерически булькало. Далеко, точно уходящая за гору туча, рокотали мельницы. В синевато-туманном воздухе висела тонкая, будто снежная, пыль, взблескивала в свете фонарей мгновенным золотом.

Проплыл вдали кран, остановился, и внезапно град скачущего, прерывистого грохота упал за колоннами. И снова протяжное шумное безмолвие, железное, царапающее пространство дыхание баков, бункеров, мельниц. В тесном замкнутом космосе цеха неожиданно стали слышны жалоба, стенания, обреченность.

— Это мы, мы! — вдруг исступленно воскликнул Лев Андреич, тыча рукой вверх, на днища бункеров.

— Что ты этим хочешь сказать? — закричал и Алексей, точно испуганный. — Это невозможно!

Лев Андреич, весь дрожа, шагнул в сторону.

— Стой! — сказал Алексей, приходя в себя. — Он сам не выдержит.

И действительно, почти сразу после его слов вдали, из-за крайнего бункера, обвалился, точно сорвался с борта грузовика, Озинчук, бросился к дверям, ведущим из цеха.

— Что, слабо?! — закричал Алексей. — Ведь это зеркало, а ты думал что?

Они ринулись за Озинчуком, прочь из цеха. Мороз хлынул им в лицо. Небо над фабрикой будто пело, переливаясь голубоватой темнотой. Вдали, над насыпью, тяжело и недвижно лежала в ночи грузная синяя звезда. Из окна в соседнем зданьице, похожем на склад, через обметанную куржаком форточку ритмично клубился пар — как бы от чьих-то выдохов. Промерзлое железо стучало на эстакаде.

Озинчук, выбежав из цеха, вдруг кинулся вниз, к окраине. Там, в нижнем окончании внутрифабричной дороги, не было ничего, кроме отстойника. На какое-то время братья приостановились, глядя ему вслед и словно еще не веря, что этот полуметаллический человек изо всех сил убегает от них, отнюдь не сильных, да и во многом виноватых, неправых людей.

Озинчук летел так, словно впереди был не тупик, а нечто спасительное, донельзя желанное — подножка уходящего поезда, подъезд собственного дома, подземное убежище.

— Что же это такое? — сказал Лев Андреич в изумлении и повернулся к брату.

С Озинчука вдруг свалилась шапка и, катясь, побежала по гладкому снегу дороги. Он нагнулся, чтобы ее поднять, и одновременно глянул назад, но не на братьев, а на чернеющий в небе гигантский корпус фабрики.

— Послушай! — воскликнул Алексей. — Ведь он на фабрике был сегодня первый раз. Это их первая встреча!

Дорогу здесь обрамляли высокие снежные валы, угрюмо-черные, как и все вокруг. Она, дорога, скорее походила на желоб или даже на тоннель без крыши. Впадая в огромное снежное поле отстойника, она вела в никуда, пропадала среди рваных пенящихся разводьев. В стороне от ее устья клокотала, била из обледенелой трубы густая, парящая на морозе жидкость. Большая полынья, почти озеро, чернела под облаком пара. Вдали же, в сторону леса, был прочный лед, покрытый все более светлеющим к другому берегу снегом. На том берегу, возвышаясь над всем: над прогнувшейся полосой плотин, над голым, засеянным пылью пространством отстойника, над несчастным побежденным войском хилого леса, над ослепительной эстакадой, над мощным надменным телом фабрики — стояли два каменных утеса. Ни высоты, ни стати особой в них не было, но вытянутые их пики, точно два расставленных пальца, подавляюще и грозно вонзались в небо. Этот загадочно-властный жест природы первым привлекал любого, кто сюда попадал, и последним отпускал.

Озинчук внезапно повернул налево и прыгнул на снежный вал, ухватившись за его верхушку руками. Братья кинулись к нему, суматошно крича в желании возвратить Озинчука на дорогу, не дать ему уйти. Но туристские ботинки следователя были прочны и ребристы — он крепко уцепился подошвами за подножие вала и пошел вверх на четвереньках, споро и уверенно. Его голова поднялась уже над бортом дороги, когда Алексей в отчаянии бросил в него грязным снеговым комком. Комок ударил Озинчука в бедро, и от этого легкого, шуточного сотрясения Озинчук неожиданно съехал вниз, на дорогу. Братья медленно, неубедительно набегали на него — зная, что им обоим будет достаточно одного озинчуковского тычка.

Но Озинчук ни защищаться, ни тем более нападать, кажется, был не намерен. Он повернулся к ним лицом и стал пятиться, пристально глядя на их неуверенные ноги.

— Подожди, — сказал Лев Андреич. — Там, на остановке, был его последний подвиг. Ты знаешь, какое сегодня число?

— Двадцать пятое, — ответил Алексей, подумав, — но месяца не помню.

— Татьянин день! Все! Санкции подлецов кончились.

Алексей в изумлении посмотрел на него.

Внезапно Озинчук ринулся к отстойнику, будто уходя уже от непосредственной смертельной опасности. Он вылетел на снежное поле, точно его выпнули — размахивая руками, стараясь удержать равновесие. Снег был глубок, бежать не давал. Озинчуук, делая в нем белые рваные дыры, спешно поковылял куда-то в сторону леса. Руки его били по воздуху.

Неожиданно он взмахнул ими, будто в радости, и остановился. Тело его поехало вниз, точно он, подгибая ноги, вставал на колени. Возле штанин, уже доставая полы пальто, плеснулась вода. На мгновение он обернулся с беспомощной улыбкой упал на снег, хватаясь за него руками, вытягиваясь. Но и впереди под ним просело, вода рванулась ему на плечи. Он закричал, будто в самозабвенном ликовании, крик тотчас перешел в вой и внезапно оборвался. Одна только шапка, зацепившись за комок снега, недвижно торчала с краю полыньи.

Братья, подбежав, остановились у кромки отстойника. Алексея трясло.

В лице у него вдруг появилось что-то юродивое, глаза точно бы сдвинулись к переносице. Улыбка мгновенно скользнула по губам и пропала.

И только открылось, что Пустогонов сбежал, Вадим в ту же секунду решил, что все, хватит, теперь его время. И действительно, что он сделал за три недели после убийства Надежды Петровны, чем занимался? Спал, ел и покушался на мачеху. Мужское дело!

Да и отец, отец, кажется, опять под угрозой.

В переулке было темно, и казалось, что небо, ясное и глубокое, начинается от самой земли, заполняет собой все поры уже задремавшего поселка. Фиолетово-голубое, с дрожащими от холода звездами, оно как бы вбирало в себя и непрозрачный угрюмый лес, и синюю гладь огородов, и блестящий накат дороги. В такую минуту, когда взгляд прохожего будто прорастает в надземное пространство, странно думать,, что жизнь оканчивается уже в нескольких километрах подъема.

Темно, бездыханно лежал вдали терем Надежды Петровны. Вадима внезапно обдало легкой, щекочущей болью — будто сквозняк задел открытую рану. Здесь, у Надежды Петровны, два года назад он впервые увидел Лену.

Но, думая о ней, он не мог не вспоминать о мачехе и Алевтине. Странный, невозможный сплав образовался в нем. Он знал, что привязан, привязался — как это могло произойти? — ко всем трем — с болью, сожалением, печалью и стыдом.

Угол пустогоновского дома показался из-за широкого тополя. Где-то глубоко в комнатах, просачиваясь через приоткрытую дверь, тлел свет.

Подойдя к воротам, Вадим хотел было поискать кнопку звонка или шнурок щеколды, но тут же заметил, что они, ворота, приотворены. Он толкнул их. Блеск и сияние ударили ему в глаза. Двор был заполнен как бы рядами ослепительных галантерейных витрин. Вадим робко шагнул в узкий, в две ладони, проход между этими витринами. Плат огуречного листа, изнутри растопивший иней, внезапно кинулся Вадиму в глаза. Он вгляделся. Там, под мертвой графикой морозного узора, пела, дышала, скручивалась, распрямлялась, била ростками во все стороны жарко-потная Африка — Гана, Бенин, Кот-д'Ивуар. Здесь и там в свободных от инея уголках видны были то мощная зеленая плеть с неожиданно звонким желтым цветком на конце, то младенческий кулачок недозревшего помидора, то раскатисто-торжественные раструбы калл, то притворно-невинные гортензии и гвоздики, то какие-то невообразимо мясистые, огромные стволы и побеги;

А ведь говорилось, что огурцы заброшены и пьется самогонка.

В стороне, скособочась, убого лежал сарай — из тех русских построек, которые назначены под дровяник, а используются чаще как жилье. Воротца в огород тоже были приоткрыты, и в щель надуло отечный синевато-желтый' сугроб.

Вадим осторожно протиснулся к крыльцу. И уже на первой ступеньке нога у него провалилась в какую-то дыру, потом что-то там, под ногой, треснуло, и она ушла внутрь по колено. Вадим осторожно потянул ее вверх. Нога не поддавалась, какие-то острые, прочно сидящие обломки удерживали ее. Он дернул. сильней. Нога не выходила. Он зачем-то оглянулся назад, на ворота, словно ожидая оттуда помощи.

Внезапно дверь дома распахнулась, выкатилась кое-как одетая меховая фигура с топором в руках. Топор страшно размахнулся, взлетел над головой Вадима и остановился. Фигура крикнула что-то неразборчивое. И все-таки ударила — мимо, по крыльцу. Минуту спустя Вадим, полностью освобожденный, уже поднимался по развороченным ступеням в дом. Ужасная рваная яма зияла за его спиной — на месте застрявшей ноги.

В сенях меховое, полураздетое существо — войлочные опорки на голых ногах — обернулось и сказало голосом Пустогонова:

И уже распахивалась дверь в горницу, белый дымящийся язык обхватывал ноги. Вадим, войдя вслед за Пустогоновым в дом, поражение встал на пороге: у окна, положив руки на стол, полуосвещенная из боковой двери, сидела Лена. Незажитая, незабытая его девочка!

Вадим в полной растерянности кивнул девушке.

Пустогонов — опять с какими-то косноязычными изъявлениями благодарности — посадил Вадима в кресло. Тотчас спину стало припекать.

Сам же Пустогонов, в собачьей шубе и трусах, полуголый, бросился на колченогую табуретку возле кухонного стола. Табуретка хотя и покачнулась, крякнув, но все же устояла.

Он был человеком возраста не то чтобы преклонного, но уже более чем основательного. Мягкие торфяные глаза подернула дымка — может быть, от сознания не столь уж далекой смерти. Они давно не сияли собеседнику, а светили куда-то внутрь Пустогонова, словно пресытились внешним миром и отыскивали нечто более серьезное. Лоб рассекали трещины, и, кажется, глубоко, глубже, чем это даже представлялось возможным. Нос Пустогонова имел какой-то запеченный вид, был шишковат и вообще гляделся чрезвычайно непрезентабельно. Старость, огородная, частнособственническая старость отражалась в облике Пустогонова.

Но когда его красная костлявая рука выхватила из столешницы отточенный, внезапно изысканный, белой стали нож, почти кинжал, в этом движении мелькнула такая удаль, что стало ясно: Пустогонов сначала погребет город под овощами, а потом уж сам помрет.

Пустогонов поднял руки и где-то над головой, под занавеской, не глядя, отхватил огромную морковку, истинную палицу, подал Вадиму:

Морковка была чисто обстругана, для еды пригодна.

Вадим прислушивался к комнате, где сидела Лена. Но там было тихо. В прихожей с долгими промежутками капала в рукомойник вода.

Пустогонов, запахивая на коленях шубу, покачнулся. Должно быть, все-таки был еще нетрезв.

Он поерзал на табуретке, успокаиваясь. Вадиму очень мешали его голые ноги — так, что даже мысли несколько прыгали.

“Откуда она тут появилась, как, что делает?” — только это и носилось в голове Вадима. Он опять изо всех сил прислушался. Из комнаты теперь доносился шепот, но не более внятный, чем шуршание мыши.

Вадим внезапно с изумлением обнаружил, что от Пустогонова совершенно, ну совершенно ничем не воняет. Впрочем, Пустогонов сидел без одежды, почти голый. Правая штанина его черных, от долгого сидения гофрированных трусов лопнула, так что можно сказать, что и совсем голый.

Вадим посмотрел на портрет. Глаза майора в нише пустогоновской шубы потухли, мерцали каким-то отдаленным волчьим блеском. Майор был броваст, толстонос и лоб имел как у бронетранспортера.

Пустогонов вдруг смешался, махнул ребром ладони по столу, будто муху ловил или крошки сметал.

Внезапно хлопнула входная дверь, мягкие, войлочные шаги пробежали по доскам пола, и тотчас в комнате, где Лена, раздался бабий крик, младенческий плач, чей-то быстрый громкий шепот. Кажется, была ссора.

За перегородкой стихло, только по-прежнему плакал ребенок.

С минуту все в доме, даже младенец, молчали, каждый словно бы что-то пережидая.

В жесть рукомойника дважды ударили капли воды.

Пустогонов, вцепился в платок взглядом.

Вадим ничего не ответил.

Пустогонов обернулся к майору и сказал, глядя на него:

Вадим следил за ним в полном замешательстве. Ради чего он, Вадим, доискивается правды? Неужели действительно только для того, чтобы доказать, что он не Петрушка? Какой вздор!

Пустогонов снял шубу с майора и, накинув ее себе на плечи, опять сел на табуретку. Портрет, полностью теперь открытый для света кухонного плафона, как-то пристально начал вглядываться в Вадима. Майор был широкоскул, груб, невыделан. Вадиму вдруг показалось, что он немного косит. Впрочем, портрет был, пожалуй, писан любителем, больше походил на ретушированную фотографию.

Они молчали некоторый интервал, некоторый промежуток, пролет сгущенного в обоюдной задумчивости времени. Угнетенный сновидением, немощно вскрикнул за стеной ребенок.

Вадим вытаращил на него глаза.

Вадим как-то летаргически поднялся и тронул подошвой ботинка немалую задницу Пустогонова,

Вадим встал крепче и поставил другую ногу. Что-то внезапно как бы заскрипело у него в душе, поворачиваясь. Он увидел, что потолок стал ближе и что из окна в кухню течет сверкающий небывалый свет. Руки у него налились тяжелой, но какой-то скованной, оцепенелой силой.

Тело Пустогонова точно бы расплющивалось под ногами Вадима, прогибаясь и будто сползая с костей. Никогда раньше Вадим не знал такого ужасного, темного чувства.

Вадим поставил ногу на человеческую голову, на этот живой, хрипящий, хрупкий шар. Что-то густое и как бы черное поднялось ему от сердца, у дарило в виски. Нога у него сорвалась с пустогоновской заушины, он с глухим мясным стуком упал рядом с Пустогоновым.

Он и ее убрал.

Пустогонов молча пошевелил губами, не глядя на него. Центральная, рассекающая лоб складка точно бы врезалась уже под кожу.

Вадим схватил шапку.

В горнице по-прежнему было полутемно. Шарик отраженного света стоял в зеленоватом безмолвном окне телевизора. Горница Пустогонова выглядела обширной, но, пожалуй, только из-за пустоты ее. Кровать — мощные никелированные дуги безопасности, — угрюмый ком закутанного в полумрак шифоньера, этажерка из давних времен — тщательная композиция из плоскостей и точеных ножек. Все это Вадим схватил в одно мгновение, быстрым, обнимающим взглядом. А глаза уже искали другое.

Она сидела в углу, держа на руках завернутого в одеяло младенца. Лицо у нее было как у кормящей матери, ясно-покойное, будто она вместе с ребенком переживала его тихий светлый сон. Такое лицо бывает у самой природы на закате безоблачного дня. Чужого ребенка так не держат! Пораженный этой картиной, Вадим на мгновение остановился. Она подняла голову, и лицо у нее как бы накрылось тенью страдания, мгновенным предчувствием муки, сознанием некой предстоящей, уже немедленной расплаты. Тонкий иконописный нос, .полноватые, скорбные сейчас губы, мерцающие, словно тот, в сосуде, огонь, глаза. Лишь половину мгновения, на пол-удара сердца, на полувзмах крыла, кратчайшую искру времени смотрели они друг на друга. Шлепки босоногих пустогоновских шагов раздались за спиной. Вадим толкнул дверь.

В сенях от удара его слепого, потерявшего ориентировку тела — пошло вкось, правым плечом к стене — громыхнуло ведро. Он вытянул руку вперед. Паутина, какая-то шершавая веревка, крупноячеистая сеть, гладкий, похоже, костяной, шар, будто набалдашник вбитого в стену посоха. Снова паутина, и вот внезапный засов, скользкий холод влажного от инея металла. Тотчас дворцовое сияние теплиц ворвалось в сени.

Яма, вырубленная Пустогоновым, находилась, он помнил, ближе к стене дома. Он взял немного левее, чтобы избежать ее. Узкая, рискованно скудная тропа осталась от крыльца после пустогоновского топора. Он почти уже прошел эту тропу — выход из горной, по-птичьи пристроенной над ущельем сакли, — когда по его опущенному лицу проехал тонкий белый шнурок. От неожиданности он взмахнул рукой, потерял равновесие, качнулся в сторону, и в тот же миг шнурок захлестнул ему горло. Он захрипел, теряя сознание.

Тотчас натянувшаяся нить шнурка вздрогнула, и Вадим упал под крыльцо, уже освобожденный. По доскам сеней шлепали убегающие в дом ноги Пустогонова. Вадим встал, сбрасывая с шеи обрубок петли. В голове у него точно образовалась воронка. Он сделал шаг к воротам, опершись рукой о теплицу. Голова стала проясняться. Он бросился из двора, будто подгоняемый ружейными выстрелами.

Только метров через тридцать он перешел на относительно спокойный шаг. По-прежнему стояла фиолетово-голубая, бархатистая, серебряная ночь. Что-то было вокруг вдумчиво-внимательное, серьезно-разумное, будто земля и небо в этот тихий час вслушивались в человека, вглядывались в его неспокойную жизнь. Вдали, за крышами, уцепясь рожками за единственное на все небо облако, висел ярко-сиреневый месяц.

Мысли Вадима странным образом — или, наоборот, вполне логическим — бегали не вокруг Пустогонова и петли, а вокруг Лены и младенца. Почему она здесь, что значит этот — неужели? — не чужой ребенок, какое отношение к ним имеет Пустогонов? Он понимал, что надо бы вернуться, еще не все сказано, надо бы вернуться, даже если его вытолкают или хуже того. Однако ноги тащили и тащили его от пустогоновского дома.

Но на каком-то отрезке пути все это внезапно выскользнуло из головы, ушло в пустоту, исчезло, он ощутил, как жжет горло, и точно бы вырвался из гипноза, из одуряющего туманного сна. Да ведь его хотели убить! Что все это значит?!

Теперь он уже не сомневался, что смерть Надежды Петровны случилась с прямым участием Пустогонова. И если это так, единственные, на чью помощь он может рассчитывать, — братья Лубянины. Но рассчитывать в чем? Разве они или кто-то другой заинтересованы в установлении истины? Похоже, Надежда Петровна провалилась в промежуток, о котором говорил Пустогонов. Не упала ли туда и сама история, время в его поспешном движении?

А он, он, Вадим? Что он такое посреди всей этой эпохи? Камень, меж других камней катящийся под откос от движения чьей-то неведомой ноги? Или человек, поднимающий этот камень наверх, под эту ногу?

Внезапно он пошел назад.

Окна пустогоновского дома были теперь полностью освещены. Казалось, там, в доме, и вокруг дома сейчас начнется какое-то празднество — так сияла вся усадьба.

Неожиданно из пустогоновских ворот выбежала полуодетая, в шали и расстегнутом пальто, женская фигурка, бросилась к нему. Лена!

Вадим замедленно улыбнулся — показывая, что понимает и согласен.

Он, суетясь, кинулся рукой в карман. Мачехина десятка лежала помимо бумажника. Он, зажав ее в кулаке, вытащил и, немея, краснея, зачем-то сунул в рукав ее пальто.

“Что я делаю!” — в ужасе подумал он.

Шаль свалилась у нее с головы, она обеими руками подняла ее и обернулась.

Вадим вскинул руку, словно желая удержать ее. Ворота хлопнули, прогремел засов. Улица опять была пустынна.

Он повернулся, чувствуя, как идиотская, пустая улыбка наползает на лицо.

И только тут вспомнил, что оставил платок Алевтины у Пустогонова.

Верней всего Озинчука можно было сейчас найти в горотделе — рабочий день еще не кончился. Но пойти туда Виктор Семеныч не решился бы даже в теперешнем исступлении.

Уже порядочно отбежав от дома, он стал понимать, что его внезапное и необъяснимое решение шпионить за собственной семьей было, в сущности, неизбежным. Обложенный, взятый в кольцо враждебными обстоятельствами, он и не мог поступить иначе. Упредить удар, избежать, вывернуться — это проросло в него так, что стало вторым сознанием, потаенным и безусловным, как привычка вора осматриваться.

Но сработало это сознание в ложный, безумный момент. Эта сцена между женой и сыном, по сути пустая, вполне поправимая, могущая быть отмененной, обезбудущвленной, как она резанула его! Да и могло ли быть иначе, если нервы или то, что называют душой, вытянуты наружу, оставлены без всякой защиты?

Впрочем, дело было, конечно, не в нервах. Там, в палисаднике, в то ослепительное мгновение ярости и унижения, ему разом открылось, что для освобождения, выхода нужен совсем другой аккорд, нежели те, что он пытался взять раньше.

Пролетев еще какой-то отрезок дороги, еще какой-то незримый парсек взорванных, взбаламученных мыслей, какую-то необъятную туманность саднящих ощущений, он увидел, что ничего, совершенно ничего в этот день не было напрасным. Он делал то, чего не мог не делать, чего в любом случае не избежал бы.

Да, он, Виктор Семеныч, обязан сделать это, и он сделает! Это не мщение, отнюдь, мщение незаконно и противоестественно. Это голос жизни, не той, в обруче, в регламенте, а другой, пространственной, безбрежной, бесконечной.

И все же страх перед горотделом он перешагнуть не мог. Это была та сила, перед которой пасуют и бешенство, и ненависть. Это не был страх перед Озинчуком — что Озинчук, он теперь казался ему почти отмененным, — это не был даже страх перед мундиром, деревянной скамьей или казенным бланком. Это был ужас опять же перед колеей и обручем.

Но где мог быть Озинчук в этот зимний студеный час, кроме работы? Разве что дома, только дома.

Ворвавшись в город, Виктор Семеныч тотчас повернул к пятиэтажному околоненному зданию. Этот “Горный дом” был когда-то престижным, многие стремились тут поселиться. Но со временем он начал ветшать, загаживаться, паршиветь и теперь, в конце века, превратился не то чтобы в отхожее место или сарай, а больше в каменоломню. Контингент, когда-то наполнявший его, перестал быть контингентом и заменился сбродом. Въехать сюда на жительство считалось серьезной неудачей. Эта неудача и упала на Озинчуков.

Уже начинало смеркаться. Небо на западе из оранжевого превратилось в льдисто-белое, хотя оставалось еще непрозрачным, глухим. Но сверху, от зенита, все ниже опускалась хрустально-ясная, будто водой омытая синева. Старый корявый тополь огромной черной молнией разрывал закат надвое.

Озинчуки жили в третьем подъезде на втором этаже. Виктор Семеныч выведал это еще в начале января косвенными, как бы ненамеренными, случайными путями — то, воровское, сознание работало словно помимо его воли.

Дверь открыла — он сразу это понял — жена. И то ли она понимала, что Виктор Семеныч по добру сюда не явится, то ли его растерзанный вид что-то сейчас выдал ей, но лицо у нее исказилось, глаза не по-женски свирепо вытаращились, и она закричала:

Но, крича это, она ни на сантиметр не сдвинулась с места. За ней в глубине квартиры виднелись какие-то сваленные на пол тюки, табуретка вверх ножками, розовое покрывало, бесприютно повисшее на дверце стенного шкафа. Сбоку под телевизором валялся труп кошки, темное пятно расплывалось из-под него. Рукоятка передач от мотоцикла “Ява” лежала посреди комнаты, перевязанная синим бантом.

Виктор Семеныч снова глянул в яростные глаза озинчуковской жены и вдруг почувствовал такой ужас, что ему прервало дыхание. Он попятился назад, едва нащупывая пол враз оледенелыми ногами. Дверь квартиры захлопнулась.

И только тут, опершись дрожащей рукой о перила, Виктор Семеныч понял, какую неправдоподобную, непостижимую, губительную ошибку он совершил. При чем тут Озинчук, зачем он его ищет, зачем ему эта следовательская жизнь? Его намерения насквозь видны даже озинчуковской жене. Теперь Озинчук предупрежден и недоступен, он же, Виктор Семеныч, поднявший руку, открыт для удара и беззащитен.

За углом, на тротуаре, он вдруг почувствовал, что ему наплевать и на Озинчука, и на жену, и даже — разве мог он это представить полчаса назад? — на сына. Свободен ли он сейчас? Что такое свобода? Это все то же отсутствие возможности выбирать, но уже не в колее регламента, а на шоссе полной всеобъемлющей бесцельности, законченности, завершенности.

Он сел в подвернувшийся автобус и поехал на вокзал. Следя, как подпрыгивает снег, застрявший в рубцах напольной резины, он подумал о том, что, самое главное, ему наплевать и на себя, на свою жизнь. Все, что делал, к чему стремился — даже мысли об этом, — с самого начала было блефом. “Да существует ли вообще то, что называют судьбой? — подумалось ему. — Не будет ли отказ от всякой судьбы тем, к чему должен идти человек?”

Вокзал был старый, столетний. И то, что он, несмотря на умудренность непостоянством и текучестью происходящей в нем жизни, по-прежнему без отдыха исполнял свое дело, — давая приют тем, кто, собственно, в этом и не нуждался, — это определенным образом поддержало возникшие в автобусе намерения Виктора Семеныча. Виктор Семеныч сел на свободное место посередине зала, отдав тело жестким округлениям фанерной скамьи.

Здесь почти в полной неподвижности он и просидел до утра —то напряженно, отчаянно думая о себе, о своей жизни, то внезапно засыпая, но и во сне продолжая размышлять. Он чувствовал себя неким прорвавшимся вглубь неприятеля авангардом. Все остальные задержались где-то там, вдали, зацепившись за наиболее острые углы быта, карьеры и адюльтера. Теперь он продвигался в полном одиночестве, неся урон в своей живой силе. Он слабел и, понимая это, настойчиво искал путь, по которому придет к своей цели не преждевременно.

Жизнь все более искажала свой лик, превращая его в отвратительную морду. Но разве она не была прекрасна?! Торжествено-покойной, тихо-ликующий восход солнца ясным июньским утром, белые, сумрачные пуховые снегопады ноября, громовой разрыв напрягшейся апрельской реки — разве не в этих моментах спрессовано наше бытие? А тихая, нежная, морщинистая подмышка родного младенца? Печальное незабвенное лицо давно умершей матери? Тропы и тропинки отдаленного, ласкающего наши сны детства? Растворенный в нас сладкий туман воспоминаний, миражей и несбыточных планов? Внезапное женское лицо, поражающее нас, будто сверхъестественная, прямая весть судьбы? Наконец, непрестанные мучительно-отрадные поиски идеала и веры, сокрушительная взрывная мощь нежданно возникшей надежды''

Разве нечего ему оставлять в этом мире? Отчаялся, изнемог, но повременить, поделить этот миг перед — неизбежным, конечно — шагом.

Утром, когда уже голубовато-розовый свет обнял окна вокзала, он решил, что выход у него есть лишь один. Он встал и, в тамбуре дверей помахав для разогрева руками, вышел на мороз. Опять поднимался яркий, пронзительный день, на востоке полыхало, как перед концом света. Спирали дыма из печных труб упирались в небосвод, сжимаясь, утолщаясь, как бы пружиня под его тяжестью. Он понял, что сможет это сделать, преодолеет себя!

Дежурный горотдела будто ждал его — ни удивясь, ни взволновавшись, даже почти не поднимая глаз, он снял трубку телефона. В волосах у него сквозила мирная, домашняя проплешина, и на пальцах руки, держащей трубку, читалось тускло-синее, размытое: ВИТЯ. От всей его плотной, распирающей мундир фигуры как-то почти радостно наносило надежностью и мощью. И то, что он по странной случайности — или то было явное знамение? — оказался тезкой, и то, что диск телефона под его рукой журчал и мурлыкал, подтвердило Виктору Семенычу правильность его последнего выбора.

Но застарелый, проевший его страх все-таки был силен. Когда вызванный дежурным милиционер уводил его — никто не сделал никакой записи, никто не задал ему ни одного вопроса, — когда он начал спускаться по знакомой кошмарной винтовой лестнице, первая же ступенька — впрочем, металлически-скользкая — вдруг сбросила его ногу вниз, на следующую. Он, удерживая равновесие, взмахнул рукой и полунечаянно-полунамеренно ударил милиционера в плечо. Но и милиционер, вчерашний дембель, строгий высокомерный мальчик, выдержал его, Виктора Семеныча, достойно и деловито, как тот, у телефона. Он лишь чуть отклонился, но не испуганно, инстинктивно, а только показывая, что заметил удар, и продолжал идти, покойно ведя правую ладонь по круглой глади перилец!

Они вместе с провожатым медленно, будто еще сомневаясь, переправились через огромный бетонный коридор, кое-как оштукатуренный, но щедро, густо побеленный. Ни этого коридора, ни другого, уходящего от него перпендикулярно, Виктор Семеныч не помнил. Тогда, в семьдесят девятом году, была только одна большая камера, ее дверь находилась прямо перед столом с тетрадью. И оттого, что этой невыносимой для него камеры не существовало, и оттого, что побеленный бетон коридора больше напоминал производственные —фабричные, заводские — стены, внутренняя дрожь, обнявшая Виктора Семеныча на лестнице, сразу пропала, утихла.

Взвизгнул ключ, дверь открылась, обнажая черную немую тьму. Виктор Семеныч шагнул вперед и становился, как бы ожидая чьей-то руки и помощи. И помощь подоспела тотчас — мальчик сзади подтолкнул его, довольно круто. Сейчас же дверь оглушительно захлопнулась, одновременно застонав от нещадных действий ключа.

Виктор Семеныч недвижно стоял в темноте, всем телом чувствуя, что она — живая. Все было не так, все было не по правилам!

Внезапно где-то наверху, под потолком, появилось желтое тление — зажегся тощий электрический свет. В камере, действительно, находились люди, двое. Один из них и включил лампочку. Объятый, обласканный этим неярким светом, ободренный людским присутствием, Виктор Семеныч почувствовал себя в безопасности — впервые за последние сутки. Он шагнул к стене и сел на деревянные крашеные подмостки в свободный угол, ближний к дверям. Теперь он знал, что защищен — надежно, окончательно.

Камера оказалась обширной. Единственное окно, вероятно, было всего лишь вентиляционным отверстием — глубокая темная дыра с решеткой, но без стекла. Белые, терзающие нервы стены, параша — деревянная кадка с крышкой и приколоченными сбоку палками для переноски. Цементный пол, на две трети занятый неким возвышением, теми самыми подмостками, на которых сидел теперь Виктор Семеныч. Все здесь было устроено для пребывания мрачного, бесчеловечного, но кратковременного. Ни стола, ни скамьи, ни стула, ни хотя бы плохонького матраца.

Он не сразу опомнился, не сразу осмыслил свое новое положение. Еще жило в нем остаточное возбуждение — оттого,. что не только он вышел из круга, но и сам круг пропал из его жизни. Он прислонился к стене, краем глаза следя за соседями.

Видимо, они только что встали, едва очнулись от долгого, наверняка преступного путешествия по своим вольным снам, по своей прежней жизни. Один, бритоголовый, астенически-худой, с каким-то ужасным комком вместо носа, еще лежал в переднем углу, как бы притаясь, что-то высматривая сквозь полуприкрытые веки. Было в нем что-то вялое и хитрое. Второй, включивший свет, стоял возле него, будто в раздумье, будто перебирал в уме тысячи вариантов, куда, как и зачем пойти и что сделать, чтобы жизнь во всем мире стала прекрасной. Он был тоже худ, но той стоической худобой, какую придает человеку слепой фанатизм. Он оброс черным, негнущимся, восточным волосом, черты лица имел азиатские, но скандинавскую белую кожу,

На Виктора Семеныча они не то что не обращали внимания, а казалось, еще не до конца поняли, отчего и как появился третий. Постелью обоим служили какие-то странные черные одеяла с кистями, похожие на пончо. Одеты же они были еще более скупо и как-то даже наплевательски, недобросовестно: широкие серые фланелевые куртки и вместо штанов куски плащевки, обернутые вокруг ног и обвязанные бечевкой. Пожалуй, что даже и тюрьма требовала все-таки одежды поприличней. Но арестантской униформы в этом неправдоподобном заведении, видимо, не держали.

Азиат наконец повернул голову и, будто преодолевая отвращение и страх, мельком глянул на Виктора Семеныча. Виктор Семеныч поспешно отвернулся. В нем вдруг качнулось какое-то беспокойство — точно бы он только что проснулся и хотя еще не вспомнил о неком вчерашнем несчастье, но уже угадал его возвращение в смутном, почти физическом недомогании. Он снял свое тяжелое ватное пальто и, расправив на досках, сел на него.

Вовлеченный в спор, он почувствовал себя как-то смелее.

Бритый на секунду приостановился, и азиат, будто специально подстерегший это промежуточное мгновение, энергично кивнул своей уже продолжительное время безмолвной головой.

Бритый опять лег на свое место, запрокинув лицо, будто стараясь в отвратительно белом потолке разглядеть нечто ему недоступное.

Как бы некий неслышный звон, некий лязг пробежал по телу Виктора Семеныча.

Они замолчали. Откуда-то глухо доносились таинственные нервирующие звуки — будто всхлипывал отдаленный ребенок. Азиат вытащил из кармана своего фланелевого балахона несколько таблеток и проглотил их. Лицо его стало голубовато-зеленым, потом коричневым, серым, он сел к стене и уставился в пол безумным взглядом. В глазах его копились слезы.

“Что же это такое? — внезапно подумал Виктор Семеныч.

Эта впервые пришедшая к нему мысль, что у него, собственно, нет никаких прав на жительство в тюрьме, странным образом обеспокоила его. Станут ли его кормить, вызовут ли к следователю, будет ли он вообще вести жизнь обычного заключенного — все это вдруг приобрело для него какое-то Диковинное, чрезвычайное значение.

Тишина камеры и бессонная ночь на вокзале как-то незаметно, неощутимо навалились на Виктора Семеныча, он задремал.

Его вытащили из забытья шум за спиной и быстрый восклицательный, до легких вскриков, говор. Он открыл глаза и напряженно вслушался, пытаясь угадать происходящие в камере события.

Кажется, разогревался, возрастал спор — нервный, нетерпеливый, как очередь за благами жизни. Откуда появился третий — так формулировался многозначительный, важный для двоих вопрос. Возник ли он из бесчисленных разговоров, которые они вот уже вторую неделю плели, рвали и вновь пытались соткать? Произвела ли его кромешная темнота, встретившая их сразу по прибытии на отдаленную родину? Или же он — отпочковавшийся двойник одного из них?

Внезапно все стихло. Виктор Семеныч, не выдержав, повернулся. Оба, стоя в углу, поспешно глотали небольшие желтые капсулы. Лицо азиата уже опять зеленело.

Сколько вслед за тем прошло времени? Может быть, это была всего лишь краткосрочная вдохновенная секунда? Он, возвращаясь с армейской службы, шел старой заброшенной дорогой. Где-то за темным клубящимся облаком летело высокое солнце, натянув через оставшееся, свободное от облака небо ослепительно-оранжевые поводья. Коршун лежал в синеве, застряв в ее вековечной плоти, будто осколок допращурных времен. По сторонам дороги и на ней ползала, шевелилась, покоилась, простиралась ненасытная жизнь природы. Только что кончился дождь. Ручей с обочины, иссякая, выбиваясь из сил, углублял бороздку к огромной фиолетовой луже. Божья коровка хищно выглядывала из-под листа, будто нацеливаясь сразу на весь белый свет. Береза, точно собака, отряхивалась под перемещениями земной атмосферы.

И над всем, над всем медовый колокольчик бесконечности... Он опять поднялся на холм, зная, что за ним долгожданная родина. Три неуютных, затемненных, хмурых года не был он здесь. И, понимая, что это несчастное трехлетие безвозвратно позади, он напряженно вглядывался в пространство, будто уже угадывал, узнавал очертания некоего вполне достижимого счастья,

За новым поворотом, в прогале радостной березовой рощицы, он увидел бредущую ему навстречу кобылу. Это была старая кроткая кляча, с треснувшими копытами, с большим провисшим животом.

“Здравствуй”, — сказала она, подходя, и он отшатнулся к обочине —это был голос его матери.

“Здравствуйте”, — все же ответил он, дрожа и заикаясь.

“Нам сказали, что ты умер”, — проговорила кобыла, глядя на него бездонными глазами.

“Я жив”, — сказал он, и голос его был, как голос тумана.

И тогда кобыла, плача и смаргивая слезы, ласково и скорбно положила ему голову на плечо.

Внезапно какая-то живая чудовищная сила стиснула ему запястья и, раскинув руки в стороны, прижала их к полу. Его нос жестко проехал по доскам. Тотчас мощный толчок согнул ему ноги, коленями под живот. Он рванулся, приподнимаясь. Но кто-то костлявый и жилистый прыгнул ему на спину, придавив его.

Ему распустили ремень и сдернули брюки. Он закричал, напрягая все силы, чтобы вырваться, отчаянно дергаясь. Но руки и ноги казались намертво прикованными к подмосткам. Внезапно что-то мягкое и скользкое коснулось заднего прохода. Он уронил голову и затих, беззвучно плача. Мягкий стержень вошел внутрь его тела. Вдруг резануло болью, он опять закричал.

Когда его отпустили, он вытянул ноги и, распластавшись, долго лежал без движения. В камере опять стояла темнота, лишь слабый синий потусторонний свет был виден в глубине вентиляционного окошка.

Что еще могла с ним сделать жизнь? Он казался себе разорванным на куски, разбросанным по полу. Каждая часть, оставляя кровавый мясной след, стремилась уползти куда-нибудь в угол, спрятаться. В голове кругами ходили какие-то бездонные, темные, обессиливающие мысли.

Он, не вставая, медленно застегнул брюки.

Да, это была плата за выход, это была цена выхода. Никогда, даже во времена Озинчука, не испытывал он такой ненависти, такой жалости к самому себе.

Прошло, должно быть, два-три часа. Камера молчала, лишь изредка из угла под вентиляционным отверстием доносились вздохи и как бы всхлипывания, плач.

Потом за дверью послышалось торжествующее погромыхивание ключей. Дверь откинулась на своих бесшумных шарнирах, зажегся свет.

Их было уже трое, как он и думал. Третий, худой рыжий старик, одетый в те же бессмысленные штаны из плащевки, стоял посреди камеры, подслеповато глядя на вошедшего сержанта. Сержант взмахнул рукой, тыча в него и в лежащего, и повернулся. Лежащий поднялся, проводя рукой по лицу.

Когда они вышли и опять захлопнулась дверь, Виктор Семеныч поднял голову и встал. Азиат сидел на корточках, внимательно и как бы с состраданием наблюдая за ним.

Измученный, обессиленный, вскоре он опять забылся. Но не было уже ни дороги, ни леса, ни птичьих криков, ничего не было. Он спал без сновидений, человеческим, нечутким сном.

Полчаса спустя дождавшийся друзей азиат задушил его, затянув на горле рукава своей измазанной экскрементами куртки.

Уже весенний кобель бесстрашно волочился одновременно за двумя суками, первый ручеек прогрыз ледяную обочину и провалился вниз, уже забелел кое-где оголившийся пыльный асфальт. Но весны еще не было. Мертвенная стужа временами вытекала из щели в северной части горизонта, небо сплющивалось, серело, пелена снегопада закрывала окрестность, на несколько дней опять устанавливался жесткий, скрипучий январь. По-настоящему оттепельное, мягкое, мокрое время пока только приближалось.

Придя, приплетясь домой, Лев Андреич сел в свой угол и тупыми, затверженными движениями открыл ящик стола, достал бумагу, авторучку. И лишь тут, увидев перед собой чистый, девственный лист, понял, что его решение покончить с сочинительством пошло прахом еще там, в кабинете прокурора. Да и возможно ли выдержать после таких визитов? Он снял колпачок своей позолоченной авторучки и, расписав перо на старой газете, пронумеровал страницу. Вперед, “дрожащими от гнева руками”!

Лишь на седьмой день он выбрался из опьянения и, отощалый, небритый, опять прочитал свое сочинение от начала до конца. Бог ты мой, он чуть ли не детально пересказал одну из новелл Готфрида Келлера, читанную давно и, казалось, забытую, — “Деревенские Ромео и Джульетта”!

“Волга”, будто большая хищная рыба, фабрика, протянув дымы, занавешивала горизонт полупрозрачной кисеей. Где-то за городом в пыльных голых лесах чудилось будущее, из оврага, где прокладывали новую дорогу, доносилось его постукивание и тарахтение. Плакат во всю свою яркую гладкую плоскость тошнотворно требовал перестройки. Мир, на полтора месяца потеряв .конкретную человеческую единицу в образе Льва Андреича, неутомимо продолжал сплетать свое бесконечное вервие из людских жизней и разных мертвых вещей.

Нет, проблемы не было. То есть не было того, что именуют отчужденностью, конфликтом отцов и детей и прочими нелепыми вещами. Но Лев Андреич ясно видел, что качество жизни (то, что он понимал как невозможность для данного человека жить по-другому) сильно в дочери изменилось — даже по, сравнению, со сверстниками. Она, разумеется, носила те же дурацкие, вульгарные — кули вместо штанин — брюки и на золотую цепочку — а разве это менее вульгарно? — второй год покушалась. Но вдруг обнаружилась в ней склонность к неким странным штукам, объявились невиданные знакомства. Как-то вечером неожиданно забрела черная старуха с паперти Ивановской церкви — Лев Андреич видел ее там, — спросила мать Елену. “Елену Львовну”, — добавила она, глядя на него трезвыми умными глазами. “Мать?” — летаргически сказал Лев Андреич. Старуха, обведя взглядом открытые для проветривания комнаты и ни слова больше не сказав, вышла. В другой раз нашел на столе у дочери пачку денег, завернутую в газетную четвертушку. На полях газеты была кривая, ухмыляющаяся записка: “Леночка, это гонорарий за твои услуги. Передай, пожалуйста, по назначению. Костя Запеканка”.

Утром — едва позавтракали, Лев Андреич, сидя на диване, еще блаженно доставал языком последние, особенно сладкие остатки застрявшей в зубах пищи — хрюкнул дверной звонок.

Лев Андреич встал, пронзенный догадкой.

Лев Андреич в радостном возбуждении — странно, что радостном — молча кинулся принимать шинель. Она, оказывается, держалась на одной пуговице и после небольшого слабого движения братовой руки раскрылась и упала с плеч.

Они прошли на кухню — Лев Андреич понимал, что беседовать с таким гостем можно лишь на кухне, в обстановке, хоть как-то способной смягчить истовость и форменность, в этот раз напущенные на себя братом.

В последнее время он опять начисто забыл о его существовании. Это становилось судьбой. Состояние бессознательного отречения, отказа, глубокой отстраненности, кажется, въелось, принялось и окрепло. И дело было вовсе не в полуторамесячном отсутствии. Напротив, этот срыв, больница явились естественным продолжением, неслучайным обострением того, что, очевидно, ему, Льву Андреичу, суждено. Предсказания брата исполнялись: “тайнослужение” могло происходить лишь по чьему-то принуждению, а не по собственной воле.

Он сразу понял, что это отнюдь не родственный визит и даже вообще не визит, а нечто еще более строгое и жесткое. Единственное, что могло его сейчас выручить, защитить — поведение послушно-подчиненное, соглашательское.

Лев Андреич бочком взгромоздился на подоконник. Ах, эти его неуместные, несвоевременные восклицания! Ведь именно из-за них он проглядел этот тщательный, лишь на первый взгляд придурковатый ход. Что ответить, когда тебя застали врасплох и как бы даже на месте преступления?

Сбоку в растворе дверей, как птичье быстрое крыло, пролетел, едва показавшись, рука, в светло-серого платья дочери. И в отдалении, в затененных шторами комнатах, послышались тихие, шепчущие шаги Светланы.

Едва услышав слово “завещание”, Лев Андреич решил молчать — даже если братец достанет обрез и наведет на него. С той январской поры, как получили невероятную весть о последней воле покойной, упоминать, а то, пожалуй, и думать о завещании всеми силами избегали. Что ни говори, поступок Надежды Петровны был скандален, оскорбителен и позорно безумен.

Они обе уже были здесь — мать и дочь. Светлана, должно быть, выскочила из комнаты, бросив какую-то домашнюю работу, — в руке у нее висела тряпка.

Алексей, полуобернувшись, что-то пробормотал, сконфуженный.

Обе женщины ошеломленно и как бы с надеждой посмотрели на Льва Андрейча.

Лев Андреич иронически покачивал шлепанцем.

Лена, вдруг захохотав, хлопнула ладонями о подоконник.

Продолжительное время в воздухе кухни, как тощий зыбкий туман, стояла недоуменная тишина.

Светлана, отойдя в сторону, оперлась о подоконник.

Светлана опять ушла в проем кухонной двери, встала там, как бы загораживая вход, как бы никого не выпуская из этого воспоминательного разговора.

Он внезапно встал и отошел к мойке, держа в левой согнутой в локте руке фуражку.

Тугая, как барабан, тишина натянулась в воздухе кухни. Внезапно Светлана подбежала к Алексею и наотмашь ударила его по щеке. Лев Андреич, отчаянно ковыляя на затекших ногах, кинулся к ней, обхватил сзади.

Алексей медленно, тяжело, но рассчитанно и аккуратно, как военный, надел фуражку.

Лена выбежала из кухни.

Лев Андреич молча, поспешно кивал ему головой на дверь.

Алексей отвернулся, словно оскорбленный этими утешительными, не принимающими его всерьез словами. Высокий, прямой и строгий в своей черной шинели, он неожиданно жалкими шагами вышел из кухни. Запела, скрипя, входная дверь и осталась открытой — оттуда плеснуло звонким, шумным воздухом улицы.

Светлана рванулась из объятий мужа, но его руки держали крепко.

Она заплакала, прижимаясь тщедушной спиной к его животу.

Самоубийство отца — было несомненно, что самоубийство,— как бы опрокинуло жизнь Вадима и потащило ее той же дорогой, но в обратную сторону. На другой день после похорон он перебрался в институтское общежитие и в Охлупин приезжал только на свидания с Леной. Между свиданиями ходил по улицам областного центра, напрасно стараясь избегать кладбищ.

Весной же, в пору оголтелую, терзающую человека, его с неизбежностью захватили другие, более молодые чувства. Неприметно подступил май, каждый выходной он теперь проводил в Охлупине. Он и Лена точно кружили друг возле друга, высматривая, как больней и крепче ухватить своего противника по возобновившейся любви. Она вела жизнь переменчивую, до сих пор им до конца не разгаданную, куда-то все устремлялась, летела, ей, должно быть, казалось, что в будущее, а он и в этом сомневался, и во многом другом. У Пустогонова, двойного, тройного человека, оказалась незарегистрированная и бесплодная молодая жена. Сестра этой жены по ее просьбе родила ей девочку. Все шло по утвержденному женой плану, девочка жила у Пустогонова, но вдруг сестра начала ревновать, скандалить и отнимать девчушку. В это дело вошла пустогоновская племянница и потащила за собой Лену, подружку по больнице. Эти две сестры милосердия охватили девчонку такой заботой, что кровной матери стало к ней не прорваться. Скандалы перешли в организованную войну. Выиграть ее и сохранить маленького человечка для будущего было теперь огромной целью обеих.

“Да какая это мать, — с укоризной наскакивала на Вадима Лена. — Она самогонку лакает и триппером болеет ежегодно”. Была еще какая-то благотворительность, какое-то — не больничное уже — милосердие. На Ивановском кладбище они — около десятка человек — перезахоронили попа, из недружелюбия закопанного вдали от церкви — в начале восьмидесятых поп сражался с архиепископом, во всем согласным с тогдашней государственной властью. Появлялись некие Запеканки или Конопатки, пугали тайной и злодейством своих врагов и опять исчезали.

Она же как будто ни о чем таком не думала, ростки подобных мыслей сминала в себе. Была ли она под пятой полудетских романтических мечтаний или понятных женских страхов, но он видел в ее поведении нечто подстерегающее, необъяснимо для него опасное. За все время она ни разу не напомнила о той глупейшей, несчастной десятке. Да и эти слова про “люблю” уже стократно отменила другими, обидными, почти оскорбительными фразами. II в этом ему также виделась какая-то для него угроза, какая-то западня.

Он держал ее на коленях — было холодно и неуютно сидеть всего лишь рядом — и ладонью осторожно согревал ей грудь, живот, упругие волны бедер под черной гладкой юбкой. Далеко меж темных лиственных одежд виделась розовая кипень облаков, словно кружева, оборки отдаленных небесных обитателей. Внезапно он заметил, что грудь под его рукой дышит короткими толчками. Он быстро, скользящим взглядом пролетел через ее лицо. Глаза у нее были полуприкрыты и рот изогнулся. Он положил руку ей на низ живота, осторожно подплывая к пристани. Загадочный всемогущий валик был. уже под его пальцами. Тело ее расслабилось — в приступах сладкой необоримой болезни. Помчались длинные звенящие мгновения.

Отчего это нечаянное и как бы им же самим вынужденное признание откликнулось, толкнулось в нем неприязнью?

Вспомнился ли вдруг ее январский отказ — “тогда я, знаешь, боялась, что ты рассчитывал на бабушкин дом и деньги, а предложение потом, после завещания, сделал из одного упрямства, хотела кое-что проверить, глупо, конечно, с моей стороны”, — или, может быть, на мгновение, усмехаясь, встала в памяти Алевтина, или вся эта нынешняя нелепая детская весна пробежала в сознании, но рука его тотчас остановилась. Он поднялся, резко, безжалостно ставя ее на ноги, на жесткий, грязноватый песок беседки. Она ошеломленно, пристыженно, покорно посмотрела на него. Вечер был смят, погублен. Они молча пошли в город.

Что такое была она для него? Он часто думал об этом. При каждой встрече, в любом, даже самом порой интимном, сокровенном разговоре вдруг всплывали странные для него, как бы потусторонние слова: “сироты”, “помощь”, “статья”, “референдум” и даже “демократическое начинание”. Обнажались фантастические планы “общественного служения”, “отдаленной пользы”, и он с внутренним сотрясением узнавал в них одновременно и Льва Андреича, и Надежду Петровну. “Долго ли я смогу выдержать?” — спрашивал он себя. И то, что такой вопрос возникал, уже было самым ясным ответом. Всюду обнаруживалась западня, всюду висели почти не замаскированные крючки.

Несколько раз она начинала об отце Вадима, о его необъясненной и как бы никому не нужной смерти. Он резко, едва ли не оскорбительно возражал — что для него тут все ясно и что ему больше нет до этого дела. Но ясно не было. Что самоубийство — он это принимал и даже полностью уверился. Что отец не тот человек, о котором он, Вадим, будет тосковать, — понимал давно. Однако оставалась некая странность, некая неслучайность, связывающая эту смерть со смертью Надежды Петровны, и это каким-то бесстыдным образом задевало больше, чем сама отцова кончина.

“Ведь она ее внучка!” — однажды вдруг как бы заново открыл он для себя. Уж не поэтому ли она и важна для него, и нужна ему? Эта мысль была настолько откровенной и ошеломительной, что он тотчас бросился додумывать ее. Надежда Петровна, желавшая спасти от обездоленности весь мир и поэтому — разве не поэтому? — убитая, и эта девочка, пронизанная, перенасыщенная заботой о российском сиротстве, не детском, так культурном, религиозном, нравственном — тут плескалось единое море. Что-то там было в его смутных волнах, что-то хотя и чуждое ему, Вадиму, но необходимое. Недаром же, недаром так неотступно он встречается с ней — хотя есть женщины, (есть, есть!) физически, плотски более для него желанные, да и не только физически.

В тот же день вечером — чеченка отказалась и от русского питательного обеда, и от гостеприимных разговоров, и от разрыхляющего силы отдыха — всем оставшимся в живых семейством направились на кладбище. Солнце, наколовшись на корявые пики сухостойного тополя, светило уже обессиленно и как-то дымно, его шафранно-опаловые лучи сонно стелились по-над землей. Простынно белели посыпанные известью огороды, почва проступала, как пот, смочивший усталую брачную постель. Вдоль топких речных берегов курчавилась желтая пена половодья, жесткая прошлогодняя осока, свесившись в воду, резала ее своими узкими изогнутыми ножами.

Кладбище было далеко за городом, в чистом, отдельно стоящем посреди поля бору: кто-то далеко вперед смотрящий побеспокоился развести живых и мертвых — дабы не стесняли друг друга. Асфальтовая, белая от колес и солнца дорога, выйдя из города, медленно, неверно, осторожно заползала на холм, верней, на бочок холма, справа, где на речном берегу и поместились покойники.

Несли с собой огромный попугайный венок, наспех приобретенный у кооператоров. Зухра тихо брела впереди, остальные, будто завороженные, ступали за ней след в след почтительно-унылой процессией: Лев Андреич с венком, уперев в него подбородок, Светлана, внимательно слушая свой наполняющийся живот, Нина, встревоженно оглядываясь, Вадим с Леной, стараясь не забежать вперед. Это было первое посещение могилы Надежды Петровны — прежде не удавалось. Впрочем, и сейчас было недосуг, но Зухру одну пустить оказывалось невозможным. Кроме того, и дорогу в тот сад нового общества, где теперь обитала Надежда Петровна, Зухра не знала.

Неясно, но все же откровенно переговаривались. Тайно или явно всех беспокоило будущее Надежды Петровны, вдруг возникшее в облике чеченки.

В спине чеченки что-то как бы дрогнуло, и фигура ее еще более выпрямилась, будто перед торжественным, ритуальным моментом. Вадиму вдруг подумалось, что она за все время не произнесла ни одного осмысленного слова — лишь междометия жестов. “Никак не думал, что вы нас еще помните, Зухра Умаровна”,— кинжальный взмах ладони, слева направо, как бы рассекающий невидимый вражеский живот. “Бабушка рассказывала, как вы ее учили раскатывать тесто на голой коленке, а она вас — маршировать под бой настенных часов”, — сырая, недооформленная улыбка на тощем лице. “Правда, что тому петуху отрубили голову, и ты пила кровь из его горла, из горла кулацкого подпевалы? И он тебе грудь успел когтями раздеть?” — поднятый кверху восклицательный палец. Что означали эти металлические движения, эта нездешняя, животная усмешка? Что она ничего не помнит, что ничего не было, что было, но — ужасней, невыразимей?

Вадим мгновенно, не стесняясь, подошел поближе к рассказу. Прислушались и остальные — с изумлением.

Кладбищенские ворота, выкатив навстречу идущим песчаный язык дороги, зияли пустотой просторной аллеи. Лев Андреич, тотчас выйдя вперед, повернул было налево, в глухие тесные углы кладбищенских задворок, но был в самом начале своего принижающего Надежду Петровну намерения остановлен. Пышным, пестрым, роскошным маем все выглядело иначе, нежели в скупом, лаконичном январе.

Повалили направо, большой благодатной тропой, принимающей на себя по два человека в ряд. Чеченка оказалась позади, каменным взглядом кое-как ожившего истукана уперевшись в спины остальным.

В глубине, в чаще оград, скамеек и столиков, в плотном окружении пристальных, внимательных фотографий опять остановились в растерянности. Где молчаливая, запахнутая в серебряную шубу ель, где просвет заснеженного неба меж высоких вершин, где забрызганный случайными крошками земли холмик могилы справа? Вадим почувствовал, что все в нем как-то неприятно натянулось. Нина замедленной рукой провела по своим. волнистым невесомым волосам, словно от чего-то себя удерживая, что-то себе запрещая.

Внезапно передовой отряд в лице Льва Андреича и Светланы бросился дальше, расходясь в разные стороны, ища. Двинулись вперед и другие, оставив чеченку презрительно и недоуменно наблюдать их затылки. Как все вокруг переменилось! Сколько было свежих могил из красной влажной глины! Некий толстоносый Гузей добродушно глядел куда-то поверх собственного праха — при жизни он обязательно был любитель красного перца и молоденьких девушек. Смирнова, последнего возницу города, извлекли на гранит в обнимку с лошадью — морда ее оказалась благородней его лица, и это было все, что он заслужил своим непрестанным трудом. Комический Свистоносов надменно высился в отдалении, вместо цветов только шляпка ржавого гвоздя торчала из его глиняного убежища. Хороводом лент, венков и посмертных лозунгов пело погребение светоносного Лебедева, нераскрытого вора, неврастеника или председателя профкома. Мечтательный Березин сонно улыбался полуприкрытыми глазами,— ему не дано проснуться ни в той жизни, ни в этой. Как бы последний удаляющийся гром, оглушительно, но уже обессилено ворча, вздымался памятник несчастному, и после жизни обложенному сворой властителей и все-таки грозному прокурору Контыреву. Мучительно улыбался солдат Жбанов, словно предчувствуя свою нелепую смерть. И надо всем стоял как бы слабеющий, истекающий запах свежей хвои, березового листа и черемухового цвета — запах земной, прижизненной вечности.

Новое общество, где тайно, нераскрыто обитала теперь Надежда Петровна, существовало по своим, вполне человеческим законам, и, пожалуй, можно было ждать, что она теперь счастлива, обладая действительной, а не придуманной жизнью.

Все тотчас остановились, беспомощно озираясь. Могила была утрачена, и, должно быть, бесповоротно: Виктор Семеныч, свидетель, погиб, Елисеев, тоже свидетель и даже побывавший в могиле соучастник, жил в психобольнице, Алексей Надежду Петровну не хоронил, избежал. И даже тополя, с Которого сорвался Елисеев, очевидца немого, но наилучшего, нигде в окрестностях не замечалось.

Пока страдальчески сбивались в кучу, выбираясь опять на тропу, чеченка отозвала Нину в сторону и о чем-то заговорила с ней орлиными нерусскими звуками. Голос ее слышали Впервые, и он поразил всех так, что не выдержали, отвернулись. Что-то в этих жестяных, кровельных погромыхиваниях постукиваниях, что-то в этом легком ржавом скрипе было надменное и просящее, неподдельное и лукавое

Он же, внезапно пораженный надписью на одном из памятников, не слышал ни ее, ни чеченки. “Майор Наркис Петрович”, — стояло там. Вадим отвернулся, не желая подцаваться мысленно уходя. Но искушение спасительного проступка было неодолимым.

— Да вот же она! — крикнул он, ложной радостью подавляя дрожь в голосе.

Подошли женщины. Густой плотный венок счастливо закрывал .и фотографию, и “Наркиса Петровича”, выходила наружу лишь удивительная фамилия, представленная буквами й о р. Чеченка, одним взглядом восстановившая всего Майора, еще медлила, но некое озарение уже пробивалось в ее взгляде. Она вошла в оградку. Сестры стояли поодаль, пламенея, почти неживые от стыда.

Внезапно она повернулась и плюнула в то самое, на мгновение согретое ее телом место.

Никто не посмел сделать ни единого движения. Лишь Лев Андреич вскрикнул и подбежал к оградке, бессмысленно берясь за нее своей опустевшей без венка рукой.

Чеченка молча пошла прочь.

Да Зухра ли это была? Всю ночь рядом с Вадимом пристраивалось мягкое волосатое чудовище, жадно, нежно хватало его губами за грудь, но сосок выскакивал, оно чмокало и пыхтело, не решаясь высказать какую-то бесстыдную просьбу. На мгновение просыпаясь, он чувствовал счастливое изнеможение, бездонную, неисчерпаемую свободу. И опять приваливался к груди шерстяной лоб, испытывая его перед новым избавлением.

Идя с кладбища, все были как-то странно возбуждены — чуть ли не до радости. Оттого ли, что происшествие с Наркисом Петровичем кончилось все же так загадочно-благополучно? Оттого ли, что могила Надежды Петровны потеряна столь основательно, столь безусловно? Этот вопрос тоже настойчиво терся о него всей своей скучной косматостью.

Из-за позднего времени ночевать решил у Нины, втайне от всех — втайне от Лены.

Обоюдное стремление покрепче забыть то несчастное утро развело его и Нину так, что вечером общались почти единственно через Данилку. “Данил, попроси у мамы одеяло потеплей”. Проснувшись, он без волнения увидел все тот же коренастый шкаф, ту же печную задвижку с залоснившейся от рук побелкой, тот же круглый глаз термометра, черный, с желтым ободком. Ничто здесь не помнило о прошлом, ничто не говорило и об отце.

Душный волосатый зверь куда-то уполз, пропал, но скучное, темное беспокойство оставил. Если это была не Зухра, то что же с ними приключилось? И кому был направлен этот самоуправный плевок, что означал? Ехать за две тысячи километров, чтобы опозорить могилу?

Не то чтобы эта псевдодетективная история опять болезненно начала стучаться к нему, но он ощутил ее как некую “жизнь после жизни”, отнюдь не чуждую ему, напротив, почти единственно важную. Да убита ли, в самом деле, Надежда Петровна? Похоже, не только он попал под колпак этой странной безнадежной загадки. Не она ли (загадка или, может быть, внезапно удавшееся ее разъяснение) была причиной отцовского самоубийства? И что означает фантастическая утрата старухиной могилы? И этот их полет, почти порхание, почти с улыбками по дороге с кладбища? Не значит ли все это, что попытка убийства не удалась и что они раз за разом лишь обманывают себя? И плевок Зухры — укол в пустоту, тычок в небо?

Тотчас после полубезмолвного завтрака — спроси же наконец, как зовут учителя, сынуля, — Данилка, спотыкаясь, вылетел за порог заканчивать первый класс. Оставшись вдвоем, не глядя друг на друга, они долго слушали шероховатый звон невидимого самолета в раскрытом окне. Полупрозрачная тянучка звука, уже пропав, оборвавшись, вдруг объявилась опять — словно повиснув на ветке поднебесной кроны и заново растягиваясь. В стоящей на меже банке с водой сияло радужно-серебристое пятно, по замоченной в ней кисти спускалась бордовая дымчатая струйка ржавчины. Строчки бархатистых ростков лука, будто неведомые письмена, бежали по пади свежей грядки. Перепутав день и ночь, радостно напрягаясь, пролетел с грузным шумом майский жук и ударился о штакетник.

Нина послушно и даже с охотой засмеялась.

Это был высверк, выхлест необъяснимого, потустороннего веселья. От ее уже опьяневших, мутновато-счастливых глаз он почувствовал, как густеет и будто закипает несущийся от окна свежий, еще ночной воздух.

Она протянула свои круглые материнские руки на край стола, как бы приветствуя этим начинающимся объятьем его странную слепую радость.

И тут внезапно он понял. Утрачена могила матери, и это ощущается как счастье — непреднамеренно, неосознанно, вопреки рассудку.

Но тайна, непостижимость ситуации состояла не в этом, а в том, что иначе не могло и быть — это он почувствовал сразу же, следом.

И, следя — но не мстительно, а с неожиданной бестолковой жалостью, — как мгновенно опадают, обламываясь, скручиваясь, бутоны, лепестки, тычинки ее оживления, потянулся через стол и взял ее за руку. Она вздрогнула, но не отняла ее.

Но Нина — внезапно, на мгновение, опять мачеха — не приняла его попытки стать злобным, слабосильным мальчишкой.

Вдали, передвигаясь, подпрыгивала над забором чья-то волосяная — круглой щеткой — голова. Огненное желто-синее небо беззвучно лилось за горизонт, туда, куда скользнуло и громогласное тельце самолета. Ветер вставал на ветку березы, пробуя ее на прочность.

Она собрала в таз грязную посуду, и они, как бы не желая опоздать, поспешно вышли из дома.

Улица, простреленная из окон — как всегда — десятками глаз, была пустынной. В колдобинах и колеях ее ничейной полосы лежала дымная тень тополей. В чьем-то огороде кричал колодезный вал, будто наматывая на себя звуки и захлебываясь ими.

Дом Надежды Петровны, куда они пришли, оказался незаперт, и это не удивило их. Это был уже ничей дом.

Молодая жадная жирная зелень пробила доски двора, ведущие к крыльцу. Точно бы мягкий пух застывшего времени лежал повсюду: на желтой беспокойно-неровной клади поленницы, на пиках составленных в угол березовых кольев, на земляной твердой площадке под навесом.

Они, осторожно ступая от неясного страха, вошли в сени.

Навстречу им бросился гниловато-сладкий темный воздух склепа. Вдали, в комнатах, плавал мутный рыхлый свет, падающий от окон.

На пыльных сонных половицах прихожей Нина сказала:

Она, обхватив себя, провела руками по плечам. Действительно, в доме было прохладно.

Вадим прошел вперед и огляделся. Угрюмо-сосредоточенная тишина висела в комнатах. Старомодный кожаный диван с откидными валиками мощно охранял гостиную, в другой комнате, столовой, зеркало в резной раме жестко светило отражением беленой стены, над комодом виднелась размытая акулья тень люстры. Он вернулся в сени и взял топор.

В первом углу, за диваном, под доской со следами молотка, ничего не оказалось — только мох пыли и мелкого сора на нижнем ярусе настила. Но уже в следующей комнате, с “пантеоном” — из свежезакрашенной щели, треснув, разрываясь, поползла под пальцами газета. Он вогнал топор меж досок и выковырял... увы, только несчастные остатки какого-то пакета.

Из газетной трухи выпал объедок гербового листа. Лишь два жалких слова можно было прочесть на — вкусной, должно быть! — бумаге: “отменяются будущие...”

Они молча перешли в гостиную и сели на диван, в его невидимую, бесплотную пыль.

Она посмотрела на него скорее с удивлением и надеждой, нежели насмешливо.

В молчании, глухом и тесном, как неожиданно вставшая кабина лифта, из угла скользнула звездочка паука и, дернувшись, зависла над пианино. Трещотка мальчишеского прута с нестерпимой веселостью пробежала по рейкам палисадника.

Она сама, чуть сдвинувшись, нашла плечом его плечо — упругой, теплой и как бы слегка звенящей плотью. Внезапно затихнув, они долго слушали один в другом редкие колокольные удары.

Она почти лежала в неудобной, как-то расчлененной позе. Сонный полуденный холмик груди, продолговатая золотистая кисть стекающей вниз по дивану руки, стремительные подводные тела перекрещенных ног. Но, отводя взгляд, он не услышал в себе ничего, кроме тонкого болезненного пения. Была ли это жалость, сострадание или ненавидимая им нежность, вопреки его воле вдруг взлетевшая из каких-то затененных низин души? Совсем новое, утреннее, росистое чувство.

“Чего это ты вдруг?” — хотел вслух удивиться он, но тут же встал, слушая, как охотно понеслось сердце.

Зачем-то поднялась и она. Диван ответил грузным звоном.

Идти надо было через весь дом, и, когда приблизились к кабинетику, она оказалась уже впереди, как бы в радостном нетерпении открывая дверь. Легкий зеленоватый дворовый свет пролился на них. И, точно вдруг не выдержав его немощного напора, Нина откинулась назад и осела, сгибая ноги. Скорей от испуга, чем осознанно, он подхватил ее под мышки и глянул в притвор двери. На кровати Надежды Петровны напряженно, в позе настырного просителя, сидела Алевтина.

В последующие полтора месяца убийцу Надежды Петровны находили еще четырежды.

В необъяснимо настойчивые розыски преступника вдруг клином въехали два уцелевших завещательных слова. “Отменяются” было истолковано чудесно, сказочно — есть ли в этой жизни то, что не чудесно! — и адвокат добился аннулирования прежнего завещания, на имя Алексея Лубянина. Во всей своей бескрылости, во всей своей унылой наготе опять объявился вопрос: “Кому дом?” Но где-то рядом, нарастая, стучали и подлинные тревоги: не есть ли полная утрата завещания некое настоящее слово Надежды Петровны, обращенное не только к наследникам? Надежда Петровна внезапно как бы просочилась через пески современности, исчезла в прошлом, не оставив следов, не пустив всходов. Кто убийца, где могила и вообще что значит эта парадоксальная, всеми предвиденная и для всех непостижимая смерть? “Будущие отменяются” — в 'этом случайном отрывке чудилось что-то зловещее и что-то жалостное, словно само несчастное, загнанное в угол, раздавленное прошлое вскрикнуло от муки и опять затихло.

Лето было ужасно. Дул мягкий розовый-ветер, сухие сосновые иглы падали на окраинные тротуары, превращая их в шерстяные дорожки. Млели гудроновые крыши, зеркально блестя на солнце, капая на асфальт яркими шариками вара. Пахло горячей глиняной пылью обочин, нефтяной парфюмерией железной дороги, наносило сенным прозрачным ароматом цветущих рябин. Волны теплого Воздуха круглые сутки бродили по городским кварталам, голова кружилась и таяла, и не было сил пристально вглядеться даже в ближайшее будущее.

Судьба наследников Надежды Петровны, и явных, и тайных, бежала прежней дорогой, спотыкаясь, вихляя задом и разбрасывая в стороны руки. Все городские собаки облаивали ее.

Светлана второй раз лежала в больнице, всеми силами взращивая нового, неизъяснимо драгоценного человечка, оберегая его от чересчур поспешного появления на свет. Уже прокатывались по животу резиновые толчки, и она была счастлива в духоте грязной темной палаты.

Раз в неделю, недоуменный, ошалелый, приходил Лев Андреич, не веря в свою судьбу. Неужели он, седой толстый боров, опять сделал то, от чего грозит продолжиться его жизнь?

Сочное, дымчатое, махрово-пушистое лето медленно спускалось с горки июля. Из хвойно-березового леса, робко стоящего вдоль окраин, летели бархатистые клейкие запахи — лес дышал жемчужной розовой смолой, прелым теплым ароматом хвои, сиренево-алым медом клеверных полян. В пяти шагах от дома Льва Андреича нынче выступило из земли прозрачное болотце с черным торфяным дном, и он порой ходил туда понаблюдать его скрыто ликующую жизнь. Молодая бледная лягушка царственно сидела меж двух новых, за лето выросших кочек, головастик, затуманиваясь, исчезая, ввинчивался в глубину, хвостик его мотался, как ненужная, случайно прицепившаяся ворсинка, водомерка, дрожа при каждом шаге, чертила неверную, тут же пропадающую дорожку. Лежала на дне золотая пластинка рано пожелтевшего листа, упавший рядом березовый сучок разбух и напружинился так, что лопнула кожица бересты, а вдали, под другим берегом, виднелся круглый полузахлебнувшийся зев чьей-то норки.

Глядя на это тихое великолепие, Лев Андреич неизменно спрашивал себя, что же значит тут он, глупый, болезненно-счастливый человек? И, не найдя ответа, он поспешно, будто вор, шел домой. Жизнь как-то пятилась, норовила заползти в трещинку, углубление, затаиться. Все эти полтора месяца он, собственно, только тем и занимался, что от кого-то или от чего-то уходил, и казалось, что это теперь будет до самой смерти.

Однажды, обессиленно возвращаясь с очередной прогулки, он еще с полуэтажа, с поворота лестницы, увидел, что квартира отперта и в щели меж дверью и косяком плавает чья-то тень. Бодро ковыляя, больше подтягиваясь на левой руке, чем отталкиваясь ногами, он полетел вперед: Света, Света, Света! Разумеется, это не могла быть жена, он тотчас осознал свою ошибку и приник к двери, сдерживая себя, чтобы не ворваться.

В квартире, сомнамбулически покачиваясь и подвывая что-то песенное, ходил Алексей. Лев Андреич разглядел серые суконные штаны от робы плавильщика и грязно-оранжевый жилет железнодорожного рабочего. Сейчас же сообразив, что жилет и штаны новое, тревожное амплуа брата, и давно подозревая, что ни одного болвана нельзя представить без той или иной униформы — как отражения униформы внутренней, — Лев Андреич испытал потрясение какого-то старого, полузабытого страха. Преображение брата в последние месяцы было неправдоподобно грубым, скорым и непредвиденным. Действительно ли он становился плоским опустившимся недоумком или тут прорастала иная, идущая ввысь ветка судьбы?

Внезапно Алексей резко повернулся, мглистым разгоряченным взглядом обмахивая комнату. В руках у него был голубой в таинственных бликах и полутенях пеньюар Светланы — тот предмет, где больше женского, чем в самой женщине. Обеими руками держа его близко к лицу, он судорожно, астматически втягивал носом воздух. Зверски искривленные, измятые страстью черты его лица откликнулись странной, крупной дрожью в ногах Льва Андреича.

Но, выхватывая внимательным глазом все эти внезапные подробности, Лев Андреич не переставал думать о брате. Теперь, допущенный к одеждам Светланы, награжденный за свое упорство, будет ли он окончательно и безысходно счастлив? И если да, то нет ли во всей его взвихренной, разобранной на части, предгрозовой жизни чего-то неумолимо близкого ему, Льву Андреичу, безусловно сходного с ним? Не поменялись ли они местами в действительности, а не только лишь по форме? На самом ли деле столь анекдотична эта, как оказалось неизбежная, перестановка?

Да и действительно, зачем, для чего ему, Льву Андреичу, дом, где нет Светланы?

На какой-то лавочке, вновь приходя в себя, он неожиданно подумал, что несмотря на все, он безнадежно, неустранимо рад жизни и что даже его теперешняя бездомность — а уж он-то ли сейчас не бездомен, — в сущности, огромная удача. Он понимал, что свободен не только внутренне — да и что такое наша пресловутая “внутренняя свобода”, если не фига, увы, в кармане, — но и с внешней стороны. Последняя ли атака Алексея, предыдущие ли события были тому виной, но он чувствовал, что жизнь и всегда-то от него требовала лишь немногого — чтобы он, по мере возможности, не путался у нее под ногами,

Оставался лишь один вопрос: достаточно ли он уже уступил этим требованиям?

Крупный белый дождь просыпался из случайной тучки. Теплая щекотка скользнула по плечам Льва Андреича, и он поднялся, вдыхая парные молочные запахи враз отсыревшей земли. Сверкающая алмазно-голубая штора колыхалась уже в соседнем дворе. За кустами в чьем-то окне азартно чирикала пишущая машинка. Пробежала женщина с мокрым сияющим лицом, локтями придерживая озябших птенцов грудей. На минуту сквозь дремоту и жар июля вдруг повеяло свежестью первого снегопада.

Пустогонов смущенно и одновременно ободряюще улыбнулся.

Лев Андреич, сверкая зубами в улыбке вежливости, пропустил его вперед и пошел рядом, но на ладонь все-таки сзади.

Оба, на мгновение приостановясь, поглядели друг на друга и вдруг как-то ошалело захохотали.

Лев Андреич посмотрел на него звонким, ярким и как бы заговорщическим взглядом.

Лев Андреич с изумлением посмотрел на него. Пустогонов тяжко вздохнул и отвернулся.

Лев Андреич, изумляясь, отметил, что голос Пустогонова становится все более патетическим.

Лицо Пустогонова, превращаясь из старческого в двадцатилетнее, сияло блеском молодой категорической мысли. Он поймал Льва Андреича за полу и мял ее, как мнут газетный лист с победной арией давно, казалось, погребенной лжи.

Пустогонов вытащил из кармана комок прозрачной багряной ткани. Ладонь его раскрылась, и ткань, внезапно распрямляясь, вспорхнула от толчка подскочившего к ней ветра. Мелькнул палевый пузатый след утюга, и тотчас кровавое знамя платка поднялось в туманно-синее, опьянелое, тающее от жары небо.

Лев Андреич, оцепенев, слушал эти речи, и ему вдруг стало казаться, что Пустогонов вот-вот опять ухватит его своей беспощадной сельскохозяйственной рукой, и тогда уж не вырваться.

И Лев Андреич, обмирая от внезапного осуществления своих предчувствий, двинулся за ним.

Они пересекли улицу и спустя два квартала повернули к поселку.

Вдали лежал перед ними просторный лог с мягкими сонными полянами и яркими куполами берез и лип. А за логом, там, где он покорно и как-то испуганно переливался в сиротство и бесприютность ободранной до камня равнины, громоздилась черная спина обогатительной фабрики. Скрываясь за бугром отвала, фабрика потаенно курила толстыми прозрачными дымами. Справа меж городом и равниной с подрагиванием ползал оранжевый жучок, гоня перед собой крдшево снесенных бараков. Человек отделялся от нее, фабрики, переселяясь за бруствер ближних холмов, в места ей недоступные. Было ли тут признание ее прав и полномочий, или он всего лишь хотел отсидеться и обдумать, как оторвать ей голову, не повредив своей собственной? Можно ли это сделать, имея одну голову на двоих? Серый плат равнины простирался до горизонта. Нынче он опять вырос — площадку, где стояли бараки, разобранные в прошлом году, уже покрыла горячая пыль сушильного цеха.

Тропинка, куда свернули Пустогонов и Лев Андреич, решив сократить путь, летела мелким лесом, головокружительно виясь по узкой кромке меж оврагов и ям. По глинистым зернистым обрывам стекали гибкие хвосты молодой, яркой травы. Вдруг наполняло, воздух желтое замшевое жужжание овода.

Они вышли к поселку внезапно, почти выпали из теснин кустарника в картофельные пространства, прозрачно перегороженные какими-то намеками жердочек и кольев. Тотчас их непокрытые головы стиснуло солнцем. Ветер затих, утонул в горячей купели июля, было душно и как-то тревожно.

Голова полыхала и плавилась, хотелось лечь, хотелось покоя. Да, пора, давно пора быть финалу, остановке — если не конечной, то по крайней мере крупной промежуточной.

И он не задал ни единого вопроса ни голосом, ни даже своей несчастной предательской мимикой, когда Пустогонов вынес из ворот холст с портретом майора.

Лев Андреич, окончательно покоряясь — да и что было делать, — пошел за ним.

Время шумно летело своим нескончаемым туннелем. Под запущенными сводами этого туннеля долго скользил желтый полусвет, вдруг пробегали яркие фонари отдельных первостепенных дней, еще реже пронзало воздух трубным гласом будущего. Лето, солнечное в тот год и жаркое, поспело и было сжато, мимоходом махнула оранжевым хвостом осень, и уже опять над охлупинскими холмами и равнинами поплыли сонные глухие снегопады, заново перебеляя землю. Внезапно приблизился новогодний праздник, годовщина несчастья.

На тридцать первое была назначена свадьба Вадима и Лены.

Какое место в нашей жизни занимают подобные события? .Вадим был убежден, что где-то между посещением парикмахерской и кретинизмом визитных карточек. От процедуры переодеваний, ожиданий, оцепенелых церемоний, томительного созерцания всеобщей пьянки заранее подташнивало. А ведь еще предстояло увидеть, как изуродуют “подругу жизни” глухим колпаком фаты, предстояло выдержать тоску казенных помещений, ощутить змеиное скольжение одолженного золотого кольца. И потом этот шизофренический натиск поздравлений, бессмысленные веники цветов, объятья впервые в жизни встреченных людей, холодное жжение слюны на щеке.

Спасшись от попа, Вадим ни о чем больше не думал, как о том, чтобы, по примеру злодея, украсть у себя в сознании гражданскую панихиду свадьбы да потихоньку швырнуть через забор. С этой целью — впрочем, еще и в пику возненавиденной им в последнее время старухе — он и настоял, чтобы провести бракосочетание тридцать первого декабря, в канун.

Настал этот день. Два, по крайней мере, первых часа необходимо было терпеть. И, наблюдая, как нетрезвое сообщество радостно морщится, точно в намерении чихнуть, Вадим бессвязно принялся путешествовать.

Круглый след кострища белеет посреди выбранного картофельного поля. Тарахтенье трактора, как прицепившаяся сорная нитка, тянется по дороге. Безумные после не отошедшего до конца сна, потусторонние люда однокурсников. Еле живой, мутно-бледный, точно похмельный, рассвет. И вдруг словно весть о полном оправдании — отдаленная девичья фигурка, бредущая от автобусной остановки. Лена! Ее отчаянный, дерзкий поступок — приехать за сто пятьдесят километров, к кому, зачем! — не был ли ультиматумом? Чья-то белая крепкая рука почти до пальцев засаживает в соус вилку с надетым на нее огромным куском хлеба. Русский варварский, но такой дорогой всем нам, лучший в мире праздник поглощения пищи.

Пепел течет с бумажных крыльев, и мы, накрытые им, идем все дальше и дальше, глядя назад, через плечо. Старуха не умерла, но ее нет среди нас, и это самое мучительное, что ждет нас впереди.

Крепкое тело согнувшейся над бельем мачехи, старухиной дочери, выстрел голого колена Алевтины, тоже дочери, странного ближайшего продолжения старухи. Отчего они так прочно и неумолимо живут в нем? Парящее морозное время течет через подоконник, кровать застелена китайским верблюжьим одеялом с оранжевым силуэтом ламы. Они обе сидят в гостиной, на столе начатая бутылка русского оглушительного портвейна. Сколько они тут сидят? Не с того ли самого дня, когда было найдено последнее завещание старухи, ее заключительная, изъеденная мышами воля? За что он ненавидит старуху? Не за то ли, что окружен ею со всех сторон, но не в силах рассмотреть ее черты?

Вот тот мир, где жили мы с тобою...

Поднимаясь, он не смотрит на ту, что сегодня записана его женой, знает, что иначе встретит ее напряженно-счастливый взгляд и не сможет его выдержать. Любит ли он ее? Вопрос ребячески-странный. Там, где проступает в жизни необходимость и неизбежность, то, что называют любовью, не имеет никакого значения. Речь даже не может идти о том, любил ли он' ее. Потребность записаться, получить свое место, внезапно проросшая в нем тогда, на картофельном поле, отменила вопрос. Откуда взялась эта неотложная потребность? Разве жизнь не могла быть устроена как одинокая дорога от одной меты к другой или как отрешенное путешествие летнего облака? В том-то и дело, что могла. Но не был ли его выбор всего лишь желанием ненадежней прикрепиться к старухе?

Застигнутый этим сумасшедшим вопросом, Вадим не слышит, что говорит ему жена. Как странно, что за столом нет ни одного знакомого лица. Возможно ли это? Справа от Лены пустое место. Теща уже полгода в больнице, восемнадцать месяцев она беременна, и это, кажется, с ней навсегда.

Мужская парочка на том конце стола сплелась в блаженном пьяном споре. Один в ярко-желтой рубахе, огненный, как подсолнух, волосы откинуты назад, напружиненный мускулистый лоб. Другой, как в латах, в мощном костюме, железная полоса галстука лежит на груди. “Подряд”, “аренда”, “кооператив” — вылепливают губы. Россия бредит. Горячка ли это выздоровления?

Необыкновенно подходящие к месту мысли, они спасли его. Выждав два часа, Вадим неприлично, чисто по-русски рванул пару стаканов драгоценного — эпоха перестройки — кубинского рома, дряни невозможной. Лена, невеста, жена, сама отвела его в спальню. Свадьба просвистела мимо, будто камень, пущенный пьяной рукой.

Да, именно так во всем мире начинается семейная жизнь. А если у кого-то не так, значит, она еще не началась. Он никогда в этом не сомневался. Должен ли он теперь обвинять себя, должен ли он ревновать? Но разве это вопросы? Где она сейчас и, что она делала ночью? Не имеет никакого значения, где она и зачем.

Он оделся и вышел на улицу.

День был пасмурным. Откуда-то почти с юга выползал бескровный расслабленный свет — там за километровой толщей облаков ходила заря. Веснушки конфетти пылали на толстой щеке заснеженного газона. За деревьями чернела потухшая звезда городской елки.

Они объяснялись за всякими пределами мыслимой для русских откровенности. И уже тогда знали, что будут вместе. Это не была “покорность судьбе” — коль не сумели разминуться раньше, то и теперь не выйдет. Нет, этого не было. Но не являлось ли их молчаливое согласие, их неизреченный договор не только попыткой спастись от некоего всеобщего разрушения, но и пробой осмысления будущего— единственной вещи в мире, которая подвластна уму и полностью свободна от наших ощущений? Да, да, он помнит ее слова насчет свидания и хотел бы, чтоб так было всегда.

Бабка проглядывала во всех чертах его будущей, теперь уже нынешней, жены. Опять эта необузданная варварская мысль. Однако разлад, развал окружающей его жизни! И никуда не уйти от тесного, жаркого воспоминания о старухе.

Внезапно остановившись, он ошеломленно огляделся. Уже совсем рядом, в полусотне метров, виднелся поворот к дому Надежды Петровны. Ведь он идет, чтобы попытаться уже окончательно избежать старухи!

И, будто бы сделав некое радостное, облегчающее открытие, он скорым шагом двинулся вперед.

Воротца были незаперты, и он, ступая в серебристый сонный пух, прошел к крыльцу. Он не был здесь целый год, тотчас заметил перемены: дверь конюшни верхним своим краем отошла от косяка и паралитически ухмылялась безучастному небу, колья и доски, прислоненные к стене, поехали веером, вправо и влево, будто осатанев друг от друга. Но в настроении самого дома это никак не сказалось. Он, дом, по-прежнему стоял вызывающе неколебимо, как убеждения восьмидесятилетнего, старца.

Кто же все-таки убил старуху? По прошествии времени этот вопрос как-то погас в сознании Вадима. Но одна мысль шершаво и неотступно ходила в нем. Отчего мы так лихорадочно стараемся вытравить старуху из нашей жизни? Нет ли в этом свидетельства некой ее правды и некой нашей неправды? Бетонный категорически острый угол стены над белоснежной нетронутостью двора вновь напомнил ему об этом.

Он, медля, постоял у крыльца. Двор, как невпопад раздевшаяся женщина, лежал жалостно, беззащитно. Он поднялся по ступеням и, отряхнув с обуви снег, открыл дверь.

Они обе с бокалами в руках вышли ему навстречу.

Алевтина же промолчала, тихо, но победительно подходя и останавливаясь рядом с ней.

Та и другая были одеты с полным пониманием своей женской участи — отточенно и обостренно, для жизни в тех угодьях, где охотник мечтает попасть в западню, им же самим поставленную. Ярко-желтая блузка Алевтины, всплеск тончайшей, бьющей по нервам ткани, излюбленные сексуальные велюровые брюки — и мягкие завихрения, плотные бурунчики, упруго-пышные выступы платья Нины, внезапная закругленность боковых линий, вся эта зеленовато-золотистая матовость созревшей груши. Летящая, острая напружиненность одной — и призывная, податливая спелость другой.

Вадим, уже собравшись идти за Алевтиной, внезапно остановился, как бы накрытый колпаком этой фразы.

Входя вслед за ней в яркую желтую комнату, где по-прежнему в углах чувствовалась некая старомодная жизнь, Вадим правым глазом захватил Льва Андреича, на коленях стоящего у портрета, лицом к стене.

Нина, опережая его по дороге к столу, налила ему вина бордового, тяжелого, портьерного цвета. Стол был беден — вино и две тарелки с какой-то невзрачной растительной едой. Сразу становилось ясно: не в нем, не в столе тут дело. Выпив — похмельные скрипучие тугие глотки, — он сел, и они рядом с ним — Нина справа, Алевтина слева. Внезапное счастливое чувство победителя растеклось в нем.

Вадим повернул голову налево, куда и были обращены ее слова. Алевтина ревниво и призывно глядела на свою наперсницу.

И только тут, разом все осознав, он понял, что будет жить и с женой, и с этими двумя — если они пожелают. Может быть, это один из путей, по которым уходят от старухи? Он сделает все, что они захотят. Разве это не достойная мужчины участь.

Внезапная тень, пролетевшая меж ним и женщинами, еще плавала в воздухе, когда Нина взяла его за руку. И тотчас другая рука оказалась стиснута другим нежнейшим объятием. Он откинулся назад в легком испуге. Держа поводья его выпрямленных рук, женщины откровенно, звонко засмеялись.

Корявая фигура исчезла. .

Она прошла к окну и тихо отодвинула штору, как бы проверяя, не шпионят ли. Свинцовая рябь бесконечного хмурого утра колыхнулась в кусочке бледного стекла.

Внезапное потрескивание и шорох чего-то лопнувшего и осыпающегося прервали ее. Все трое обернулись на дверь. В глубине темного прямоугольника яростно горели желтые глаза майора.

В комнате, где был Лев Андреич, вдруг зажегся свет. Портрет, прислоненный к стене, качался, будто его толкало ветром.

Это был другой майор! Пронзительные умные черты Озинчука жили в нем. Откуда-то сбоку, делая страшные усилия, как зажиревший кот, выбежал Лев Андреич. В руке у него была огромная горящая свеча.

Правая боковина рамы с хрустом отскочила. Вадим и женщины оцепенели. Освобожденный край холста всхлопывал, точно в усилии взлететь. Лев Андреич с криком зарезанной свиньи ткнул свечой Озинчуку в лицо. Рама грохнулась на пол. Лев Андреич, запнувшись о нее, рухнул в угол. Раздался железный шелестящий свист.

Вадим, не понимая себя от страха, подбежал к двери гостиной и захлопнул ее.

Гремящее тяжкое передвижение сотрясло воздух дома и вдруг миновало гостиную стороной. Со стоном всхрапнула дверь, ведущая из дома, и звенящие яркие звуки превратились в гулкие, точно подземные.

Все трое не смели шевельнуться. В глубине комнат, всхлипывая, плакал Лев Андреич.

Внезапно за окнами что-то лопнуло с невероятным, душераздирающим грохотом. За стеной, в кабинетике, гремя, ударили об пол стекла. Дом, коротко вздохнув, точно приподнялся и сел снова.

Они бросились к окну. В дыму взрыва уходила в небо фигура майора, его короткошерстный гладкий затылок скользил над обломанной вершиной тополя.

Вадим обернулся. В дверях, изрезанный осколками стекла, окровавленный, стоял, шатаясь, Лев Андреич.

Он повернулся, глядя за дома и огород. Поодаль чернела воронка — след вознесенного майора. Откуда-то летел тонкий, жалобный голосок синицы.