©Александр Крашенинников

Повесть

1

Во дворе у соседей свистела по проволоке цепь кобеля и кто-то бормотал, точно спросонья, верно, хозяин, Пшеничный. Андрей, спускаясь с крыльца, нарочно громко протопал по доскам, чтобы предупредить: здесь слышат. Но Пшеничный не унимался, бормотание, возвышаясь, начало переходить в малоразборчивые крики.

Андрей прошел к сараю и нащупал в темноте лопату. Сколько раз ему хотелось ударить этого человека – от звуков одного его голоса. Какая мучительная нелепость: Вера его дочь!

Пшеничный, должно быть, ушел под навес, ругательства стали глуше. Это повторялось каждый вечер. Он ни на что не обращал внимания и нередко выходил даже на улицу, вынося свое семейное неблагополучие на всеобщее обозрение.

Понять его, конечно, можно было. Семья, после смерти первой жены сомнениями, муками, едва ли не слезами слепленная заново, не держалась, разваливалась. Мачеха неумолимо переделывала ее на свой лад, ставя мужа на положение приживальщика. Старшая дочь Люба, знаменитая на всю округу девица, теперь уже не хотела довольствоваться сеновалом и приводила мужчин в дом. Ну и Вера... Если бы они понимали, чем обладают, кто с ними рядом живет! Но это было им, конечно, не под силу, и Андрей не осуждал их. Несколько лет назад в доме взорвался керогаз, Вере обожгло лицо. Никто не мог вынести мысль, что рядом навсегда поселилось несчастье. Лишь мать, как все матери, умела жалеть и не умела ненавидеть, но матери вот уже два года как не было на свете.

Понять Пшеничного можно было. Но лучше бы ему помолчать.

Пшеничный кричал теперь где-то возле ворот, но еще во дворе, не на улице. Из всех его хриплых завываний разобрать можно было, что Маргарита ("эта блядская баба!") опять не поладила с падчерицами и что он когда-нибудь не пожалеет жерди из только что сделанного прясла и переломает ребра уродине.

Андрей тотчас понял, кого он имеет в виду под "уродиной", и рука помимо воли сжала черенок лопаты так, что едва не свело кисть. Этого несчастного, раздавленного жизнью человека надо было бы, конечно, пожалеть, не от силы своей ведь он кричит на весь поселок, будто призывая жителей на помощь. Но не вечно же прощать ему слова, которые в сущности есть уже дела.

Андрей открыл воротца и вышел, почти выбежал на улицу, направляясь к дамбе – уйти побыстрее от искушения прибить этого барсука.

К вечеру, как обычно, все подсохло, затвердело. Лишь в низине за домиком старика Никифорова под луной посвечивали слабые пленочки луж. Вода, которую Андрей выпустил прошлой ночью, ушла, можно было снова начинать свое дело. Но от этого Андрей почувствовал скорей тревогу, нежели удовлетворение. Дождей не было уже две недели, несмотря на то, что осень. А если начнутся?

Поселок еще не спал, в окнах стоял свет, на окраине, ближе к дамбе, глухо долбил магнитофон. Там гуляли – то ли свадьба, то ли просто вечеринка. В поселке это было каждый день, порой в четырех-пяти местах одновременно. Освещенные окна пустовали, но из темных, а их тоже было достаточно, следили за ним глаза поселковых – Андрей это хорошо знал. Что они чувствуют: злость, разочарование, зависть? Почему ни разу никто не присоединился к нему и никто не попытался остановить, воспрепятствовать?

– Привет, – сказал кто-то сбоку.

– Привет, Виктор, – сказал он ему в ответ, стараясь, чтобы звучало с отчуждением. Он не любил, когда с ним заговаривали по пути на дамбу. – Этот бугай опять по двору мечется. А Любы нет дома.

– Иди к черту, знаю, – трубно воскликнул Вязников, как бы озлившись, и отступил в темноту. Его высокая желтая прическа мелькнула затем в свете, падающем от соседнего дома, и пропала.

Андрей, привычно преодолевая тяжесть резиновых сапог, пошел дальше.

Было уже начало октября, но из-за южных ветров, дующих от пустыни, погода стояла теплой и ясной. Еще вовсю шелестел на деревьях лист, а на склонах холмов, нависающих над поселком, поднималась мощная отава.

Андрей вышел на окраину поселка. Из-за последнего дома внезапно выплеснулось сверкающее мотоциклетное стадо, рыча и воняя, пронеслось мимо него и с душераздирающим треском начало взбираться на северный холм, Подлиповый. Он остановился, опершись на лопату и приходя в себя после шока. Значит, эти металлические мальчики опять здесь. В начале осени они несколько раз пролетали через поселок, наглухо забранные в кожу, и, не останавливаясь, исчезали. Потом после двухнедельного отсутствия ворвались глухой ночью, вытащили из дома одинокую старуху Федорову, изнасиловали, а дом, и без того нищенский, полупустой, обобрали дочиста. Никто не знал, откуда они взялись, машины у них были мощные, нездешние – и пятьсот километров не расстояние.

Полоща фарами темноту, они скрылись за холмом, и лишь глухое громыхание, точно небесное, доносилось оттуда. Андрей медленно стал подниматься на дамбу. Сбоку, ближе к другому склону, увалу Листвяному, была у него тропа, которой пользовались и жители. Еще летом он вырубил на ней ступени, и хотя теперь они пооббились, пока служили исправно.

Он вышел наверх, когда мотоциклетный рокот за холмом уже не слышался. Здесь дул свежак, пруд волновался и бил в насыпь, стаскивая вниз крошки глины. За день они не только заровняли канаву, вырытую им, но и подняли насыпь почти на полметра. Днем он из дома не выходил, видеть не мог, но по прикидкам получалось, что работало здесь не меньше десяти человек. Он вздохнул, втыкая лопату. Похоже, они готовятся к последнему натиску осенних дождей, верхняя кромка насыпи уже метра на полтора возвышается над урезом.

Луна, притуманенная бархатным облачком, стояла за поселком, освещая его до последних уголков. Кто и зачем расположил поселок под дамбой в теснине меж холмов, давно забылось, если когда-то и помнилось. Много лет назад на дамбе был водосброс, потом он обветшал, его засыпали, решив в конце лета спустить пруд совсем. Однако же не спустили, а наоборот, подняли дамбу, заключив, что вода накапливается медленно, наполовину уходит подземными путями, наполовину испаряется, а без пруда никак нельзя. Так и продолжали жить в двух шагах от смертельной опасности, пока не появился Андрей.

Осинники на Подлиповом уже опали, сквозила меж ветвей черная узкая дорога. Листвяный же, поросший елью и только на самой вершине лиственницей, был глух и темен. Внизу пела музыка и слабо слышались голоса. Андрей вернулся назад и взял лопату. Канаву он всякий раз начинал копать в новом месте, поскольку уже вырытую заваливали камнями и утрамбовывали так, что было не пробить.

Андрей выпрямился, переводя взгляд на дом Пшеничного. Там все спали, окна были темны. Вера никогда не ходит на вечеринки. Да и вообще никуда почти не ходит – кажется, она хочет, чтобы в поселке забыли о ее существовании. Никогда раньше Андрей не встречал такой кроткой, сердечной и тонко устроенной девушки. Он всегда думал, что кротость и доброта лишь наружная сторона вспыльчивой, эгоистичной и капризной натуры. Но у Веры все оказалось иначе. Несчастье, из-за которого она столько страдала в семье, и добровольное заточение вылепили характер немного, может быть, односторонний, но знающий, что такое самоограничение.

Он вонзил лопату. Грунт был здесь глинистый, плотный, очень тяжелый, но уже и то хорошо, что нет ни камня, ни даже щебня. Он отбрасывал землю далеко вниз, чтобы затруднить работу для тех, кто придет утром. В последнюю неделю он передвинулся по дамбе к Листвяному, и вода стекала большей частью по главной улице поселка.

Одно время, первые дни, ручьи бежали прямо по огородам. Он приехал шестнадцатого июля, девятнадцатого начал свою работу. А двадцать третьего произошла драка мужиков Нижнего конца с мужиками Верхнего – из-за того, что один из них отвел воду на огород другого. Андрею пришлось выбрать для спуска воды другое место.

Внезапно меж ударами лопаты и шорохом скатывающегося с нее грунта он различил звуки легких быстрых передвижений у себя за спиной, в подножии дамбы. Он напрягся, прислушиваясь и не прекращая работы. За все три месяца к нему ни разу никто сюда не приходил. О чем ему с ними говорить? Неужели кто-то решил, что пора покончить с этими его ночными занятиями?

Шаги становились все слышнее. Он стараясь подавить внезапный страх, выпрямился и отставил лопату. Кто это может быть? Кто придет к нему с добрыми намерениями? У него мелькнула мысль уйти, ускользнуть другим концом дамбы, по склону Подлипового, но он заглушил ее.

В призрачном свете луны из-за кустарника показалась высокая тонкая фигура, без сомнения женская. Женщина спешила, почти бежала, спотыкаясь и тяжело дыша. Лицо ее было в тени, по изгибу плеч и бедер он узнал Любу, и это несказанно удивило его. Они едва были знакомы. В отличие от сестры она никогда не показывалась на люди одна, всегда рядом вился кто-то из парней или девушек. Открытая, легкая по характеру, жадно вбирающая жизнь, она определенно не могла приспособиться к тяжелому однообразию полудеревенского существования, к этому затерянному в лесах миру, хотя родилась и выросла здесь. Ей бы туда, где блеск и шум, пестрота и неуспокоенность, а здесь она пропадет. И она, если не понимая, то чувствуя это, точно бы искала компенсации, заводя все новые и новые связи.

Андрей выбрался из канавы навстречу ей.

– Здравствуй, – как старому знакомому, сказала она, опускаясь на обрезок бревна и переводя дыхание.

– Добрый вечер, – он подошел к ней, но не сел, остался стоять.

Они долго молчали, будто привыкая друг к другу. Люба время от времени встревоженно, беспокойно вглядывалась в полутьму на окраине поселка, откуда только что пришла. Кажется, она была немного пьяна.

– Это что, у Пестряковых? – он кивнул на поселок.

Она не ответила и, помедлив, сказала вдруг:

– Можно я побуду здесь?

– Да ради бога, – он осторожно посмотрел на нее. – Дома не потеряют?

Она махнула рукой.

– Слушай, – сказал Андрей. – Чего он от вас хочет?

Она ответила не сразу, по-прежнему глядя в сторону поселка.

– Понимаешь, – сказала наконец, – он человек правил. А мы живем не по правилам. И от этого ему больно, непереносимо. Ну все равно как если бы твоя мать, ты, конечно, извини, вышла замуж за медведя, а о тебе забыла. И даже хуже этого. Ты извини за грубость.

– У него есть правила?

– О! Есть! Странные, кончено, если смотреть с твоей стороны. Ну, уж такой человек. Ты его не должен осуждать. Он весь извелся, что мы вот такие, и я, и Верка, такие ненормальные.

– Это она-то ненормальная?

Люба вздохнула и ничего не ответила.

Он посмотрел на нее. Она была красива, но не той иконописной, книжной, как бы самоуглубленной красотой, а размашисто, широко, открыто. У нее было овальное лицо и летящие, изогнутые брови. С ее-то умом, с ее-то статью – в других, не столь пропащих местах она легко бы сделала хорошую партию. А здесь... Здесь она заведует клубом, выйдет замуж за тракториста, пару раз согрешит с главным агрономом или зоотехником, успокоится, расползется, наденет телогрейку и будет копать картошку, как все население от мала до велика.

– Тут один бывший зэк сегодня объявился, – сказала она напряженно. – Мне кажется, он сейчас ходит вон там в кустах.

Андрей полуотвернулся, желая скрыть внезапную усмешку. А он-то думал, боже мой. Да кому ты нужен!

– Ты уверена? – сказал он.

– Понимаешь, я лучше бы с бараном, чем с ним. А он грозится, подлец. Шел за мной до самого поворота, ну, я вижу, в поселок нельзя – подстережет. Я – сюда.

– Как его зовут? По-моему, я встречал его.

– Не знаю. Косой у него кличка. Я слышала, парни его так называли.

– Что же ты будешь делать?

Она не ответила. Потом вдруг вскочила на ноги.

– Проводи меня? Даже если Косой ушел – там Вязников бродит.

Андрей опустил голову. Черт побери, почему других никто не подстерегает?

– Ты же знаешь, я не могу. Столько работы...

Она закрыла лицо руками и опять села.

Андрей огляделся. Нет, невозможно. Сорок минут туда, сорок обратно, полтора час как не бывало, а на рассвете уходить. И потом, ради чего? В конце концов, что ей стоит, если уж на то пошло. В первый раз?

Он понимал, что это жестоко, что он не имеет права так думать, но ничего не мог с собой поделать.

– Я должен идти.

Она ничего не ответила.

Он повернулся и медленно, нащупывая ногой опору, сошел на дно начатой канавы.

Сколько он работал, сколько времени прошло, он не знал. Оглянулся, когда она уже спускалась по тропе обратно в поселок.

– Андрей, проводи меня, – сказала она снизу.

Он выпрямился:

– Слушай, если что крикнешь.

Она пошла дальше, понурая, с опущенной головой. Он с остервенением вонзил лопату. К черту! Что, у него нет своих забот?

Ветер разошелся, его порывы, перепрыгивая дамбу, достигали Андрея. Пруд шумел, волны с силой били в насыпь, казалось, она дрожит, напрягаясь под их ударами. Как же он будет спускать воду при такой волне? Его всего обольет.

Ему подумалось, что за три месяца работы удалось понизить уровень воды в пруду лишь на какой-то метр и с каждым днем это делать все труднее – приходится все дальше углубляться в тело дамбы. А уже вот-вот грянет ледостав.

Вдруг показалось, что грунт в том месте, где он копает, ползет и с секунды на секунду хлынет вода. Он выскочил наверх, безумно озираясь. Нет, все в порядке. Волны хлопают с остервенением, но там, со стороны пруда, насыпан каменный лом, и ничего у них не получается.

Он, чувствуя слабость, спустился обратно на дно канавы. Нервы его убивают. Такое напряжение, столько времени. Он опять взял лопату. Черенок был скользкий и холодный. Рукавицы ему не нужны, каждодневная работа огрубила кожу ладоней до кирзы.

Со стороны Подлипового послышалось подземное громыхание. Он выпрямился, глядя туда. Сверкнули фары, посыпались вниз по склону. Они возвращаются! Шея у него разбухла от прилившей крови, стало жарко. Успела ли она дойти до дома? Что же он наделал! Он отбросил лопату.

Мотоциклисты скатились к поселку, крутанулись на окраине, сделав два или три, казалось, бесцельных поворота, оглушительно пронеслись мимо тополиной рощи и внезапно встали. Двигатели смолкли, фары погасли. Стояла жуткая тишина. Отсюда, из канавы, ничего не было видно, Андрей опять поднялся на верхнюю кромку дамбы. Но и здесь мотоциклистов скрывали тополя. Он подался вперед, прислушиваясь. Что можно услышать с расстояния в несколько сотен метров?

Он стоял долго, вероятно, больше четверти часа. Потом опять принялся за работу, испытывая странное жжение в груди, как бы не физическое. Грунт становился тверже и тверже. Он разыскал спрятанную в траве кирку и опять оглянулся на поселок. Дом Пшеничных был по-прежнему темен. Неужели до сих пор не пришла? Он ощутил, как по спине бежит дрожь и твердеет кожа на затылке. Внезапно опять затрещали мотоциклетные двигатели, разрезал темноту свет фар. Вся компания резко взяла с места, вылетела из-под тополей и помчалась через поселок, удаляясь от дамбы. Спустя считанные минуты мотоциклистов стало не видно, не слышно. На окрестности опять легла тишина, лишь по временам ее дробил отдаленный перебрех.

Андрей присел на траву. Работы оставалось часа на два, затем можно идти домой. У него дрожали руки, и по телу разошлась усталость. Это было странно, что он устал, – казалось бы, в последний месяц втянулся, привык.

2

Утром в забытьи непрочного сна он слышал, как тихо курлычет вода, текущая в придорожной канаве. Через открытую форточку залетал в комнату свежий ветерок октября, и он, вдохнув его, переворачивался на другой бок и вновь засыпал. До вечера еще так далеко, и пока можно быть спокойным – опасность вытекает, как кровь из поверженного чудовища.

Андрей оделся, почистил зубы, сел завтракать, а монолог Степановны все продолжался, бесконечный, как сожаления о несбывшемся. Он, в сущности, и не обращал на нее внимания, но слова про Пшеничного зацепили – здесь было слишком много правды. Что он мог бы сделать для Веры? Чем поможешь человеку в ее положении? Тоска. И Пшеничного жаль, хоть он и подлец. Все мы подлецы. И батюшка. Вот уж эти нынешние священники, раньше, говорят, такого не было.

Вдруг ему показалось, что она сказала то, чего он в этот час боялся больше всего на свете. Он переспросил:

– Что ты говоришь, Степановна?

Ночь была неспокойная вот-вот ударят заморозки вороны каркают и дятел с вечера долбил в огороде пустой рукомойник звон стоял на весь поселок только все равно никто ничего не понял а учитель Коротищев уронил в воду шляпу и она уплыла он догонял ее до самого Челдана Любка дома не ночевала Верка два раза спрашивала о тебе ты все спишь и правильно делаешь если не спать с ума можно сойти раз дятел долбит по рукомойнику...

– Не ночевала?

– Не ночевала.

Он вышел на улицу. День был ясный и свежий. Моталась под ветром листва, розовело плавающее в кронах Листвяного солнце. На дамбе виднелись фигуры работающих людей. Пробитый им ров они уже забросали – много ил там надо, – и кажется, готовились опять наращивать насыпь. Значит, в предстоящую ночь ему придется еще труднее. Может быть, это форма протеста, они хотят показать ему, что не отступят, что все его усилия бессмысленны? Чем упорней он разрушает, тем выше они сделают дамбу, тем больше воды может принять пруд, тем реальней опасность прорыва – ведь во многих местах внутри насыпи нет даже камня, не то что бетона, который здесь просто негде взять. Они хотят пригрозить ему этой опасностью?

По вырубленным им ступеням поднимались на дамбу две женщины, пожилая в полушубке и помоложе в куртке и джинсах, неся в руках сумки. В поселке собирают деньги и на них подкармливают добровольцев, работающих на дамбе. И никто еще ни в чем не помог ему, Андрею...

Если она не ночевала дома... Этого никогда не случалось, несмотря на все ее выходки. Одну! Ночью! И эти кожаные ребята.

Он пошел к Вязникову. Того не оказалось дома. Жена, тонкая сероглазая девочка, только хлопала ресницами на все его расспросы и точно была готова расплакаться. Андрей кинулся на поиски Косого. Но и этого нигде не было.

Пшеничный еще рано утром прибежал к соседям через дорогу, Федосеевым, весь всклокоченный, безумный, с красными глазами, будто и не спал вовсе. Что могли сказать ему Федосеевы? Ничего не знают, ничего не слышали. Пшеничный на чем свет стоит проклинал себя, что отпустил ее вчера, не удержал дома, хотя бы и силой. Потом он кинулся к участковому, но не добежал, а повернул домой, выкатил "Москвича" и помчался в город заявлять об исчезновении дочери. Характер у него был неистовый, безудержный, и конечно, пока он не поставит на голову всех от милиции до прокуратуры, домой не вернется.

Мачеха за весь день вышла из дома только раз и казалась спокойной, но всякий, кто ее знал, заметил бы, что руки у нее дрожат, чего с ней никогда раньше не было. Она послала телеграмму на имя какого-то Удинцева Григория Ивановича, всего из трех слов: "Подожди до среды". Приемщица на почте кое-как разобрала и даже попеняла Маргарите, чего она так волнуется, дойдет в срок и в целости и сохранности. Маргарита вернулась домой, и до самой ночи там стояла редкая тишина. Вера же, как обычно, вообще никуда не выходила, тихо и покорно занималась домашними делами, как будто ничего не случилось. Андрей дважды видел ее руки, мелькающие у подоконника за какой-то работой. Он постоял немного у окон, ему хотелось поговорить с ней, но она не выглянула.

Андрей задами огородов – не любил встречаться с поселковыми, да и они его, мягко говоря, не привечали – и опушками Подлипового прошел к дамбе. Воды он прошедшей ночью выпустил все-таки немало, но поселок опять успел подсохнуть, грязи не было. Нижняя часть дамбы поросла травой, там образовался многолетний дерн, ничем не отличающийся от того, что на склонах Подлипового и Листвяного. А еще ниже, под дамбой, стояли болотца с осокой, в одном месте даже с камышами. Он остановился возле такого болотца и долго наблюдал, как они на тачках возят землю с берегов пруда. Их было около десятка, молодые мужики под тридцать, никого из них Андрей не знал. Может быть, их наняли в одной из соседских деревень. Один надел кепку козырьком назад, и его свирепое лицо то и дело оскаливалось, когда он толкал груженую тачку.

Андрей двинулся к окраине поселка, обращенной к дамбе. Поселок мертво, как-то жутковато лежал в сиреневато-розовом тумане косых солнечных лучей. Здесь топили дровами и возле каждых ворот высились медово-желтые поленницы, накрытые сверху толем.

Вода, как он и предполагал, этой ночью не тронула тополиную рощу, на ее бестравной мягкой почве, хотя полузасыпанной опавшим листом, сохранились все отпечатки, оставленные мотоциклистами. Он обошел по кругу пятачок, где они останавливались. Никто не выходил за его пределы – только следы шин. Внутри же ребристые оттиски кроссовок, круглые ямочки каждая размером в небольшую монету – от сапожных подошв. Окурки, обгорелая спичка, еще одна.

Он обследовал рощицу с таким тщанием, словно от этого зависела его жизнь. Ни одного следа женской ноги, ни одного намека, что здесь ступали знакомые ему туфельки – Люба с Верой носили обувь одного фасона. И это обстоятельство просто придавило его. Он обернулся к дамбе. Но идти туда не было смысла: поток, пущенный им ночью, размыл все следы до самого поселка.

Андрей, внезапно ощущая отвратительную неодолимую щекотку страха, почти бегом пересек улицу – побыстрее скрыться в следующем переулке. Но уже находясь на другой стороне, не выдержал, оглянулся. Оба все так же с напором шли своей дорогой, казалось, не обращая на него никакого внимания. Он юркнул в переулок, проклиная себя за непонятную трусость.

Степановны дома не оказалось, должно быть, тоже ушла к почте, и это обрадовало его – он уже начал уставать от ее речей. Печь была протоплена, он привалился к ее теплому боку и долго стоял, напрасно пытаясь забыть о вчерашнем вечере, об исчезновении Любы. Он не хотел думать о том, что могло с ней произойти, не допускал к себе этих мыслей, но они опять и опять всплывали, внезапные, как рука утопленника в речном потоке.

За стеклами глухо послышался треск мотоциклов. Он подошел к окну. Это возвращались местные ребята, уезжавшие разведать, куда ведут следы ночной банды. Лица у них были блаженно-радостные. Они, конечно, все разузнали: кожаные уехали на восток. Или на запад. Или на северо-юг. Сегодня же или на худой конец завтра утром поселок организует розыски. То же самое сделает районная милиция. Тогда как Люба где-то в поселке.

Да, она в поселке! Андрей теперь был убежден в этом абсолютно. И даже не потому, что не нашел ее следов в тополиной роще. Вера ему много рассказывала о сестре, и не было сомнения, что живую увезти ее невозможно даже силой. Не тот случай, что называется. А мертвая зачем она им нужна? Но главное вот та страшная нервозность, которую он видел в поселковых. Что-то здесь не так, хотя они, конечно, и сами не знают что именно и оттого еще больше кричат и суетятся.

Луны сегодня не было – небо затянули облака. И Андрей не сразу заметил странную тень, бродящую в тополиной роще. Он остановился, едва дыша от волнения. Меж деревьев, неразличимый, кто-то мелко топтался на том самом месте, где вчера стояли мотоциклисты. Не понять было, мужчина или женщина, и Андрей сделал несколько шагов с тропы, на которой стоял. Фигура у тополей замерла.

– Эй, приятель! – сказал Андрей, сознавая, что делает нелепую, глупую ошибку, и не имея сил удержаться.

Человек в роще метнулся налево, пробежал кустарником и внезапно исчез из вида. Андрей кинулся к роще. Все напрасно – как будто никого и не было.

Какого лешего! Что это у него так разгулялись нервы? Даже не успел различить, во что был одет этот человек.

Он зажег спичку и наклонился. В глазах у него потемнело. От вчерашних следов ничего не осталось, все было затоптано какими-то бесформенными округлостями без носков и пяток. Он выпрямился, понимая, что здесь только что был убийца. Она убита. Если это не так, то у него, у Андрея, нет ни глаз, ни ушей, ни разума. Она мертва. И убийца хочет направить всех по ложному следу.

Он ринулся прочь, словно подгоняемый хищником, и перешел на шаг только у самого подножия дамбы. Луна выглядывала из-за облака, будто из-за шторы, пел последний в этом году кузнечик. Андрей поднялся наверх.

Наемные ребята поработали крепко, насыпь была утрамбована так, словно по ней ходил каток. Но там, где Андрей прошлой ночью проделал ров, камней со стороны пруда не было, должно быть, камень кончился, не успели подвезти. Он решил копать здесь, на вчерашнем месте.

Кто это сделал, кто? И зачем? Грабеж? Господи, что у нее отнимать-то. Ни колец, ни сережек. Постой, чего ты ее раньше времени хоронишь?!

И зачем он ее вчера отпустил одну, зачем?! Вот это ему за всю его самонадеянность, за всю его гордыню. Спаситель отечества!

Стоп, а кольцо у нее все-таки было.

Да, кольцо она носила, и дорогое – в городе подарил приятель из краев более благополучных и богатых. Отец страшно негодовал, и оно чаще лежало в шкатулке у сестры, у Веры. С кольцом ли она была вчера на дамбе?

Странно, сегодня работалось легче – то ли жег еще не выветрившийся страх, и чтобы заглушить его, проворней двигались руки, то ли деревенские нахалтурили и трамбовку сделали только наверху. Не прошло и полутора часов, как он уже оставил позади едва ли не половину работы.

Поселок бездыханно лежал у его ног. Уличные фонари, где они еще сохранились, на ночь гасили, а домашний свет горел только у Федосеевых, что напротив Пшеничных. Два дня назад бабушка Федосеева по обычаю выплеснула помои перед домом на дорогу. Проходивший тут же Семен Лапников, участковый, выхватил пустое парящее ведро из слабых старушечьих рук и надел ей на голову. Она, не смея его снять, так и ушла во двор с ведром на голове. .Но сегодня – Андрей специально обратил внимание – помои опять были вылиты на дорогу. Вода из пруда, когда он пророет канаву, унесет их.

На удивление споро шла сегодня работа. Вскоре он обрушил перемычку, и вода, урча, захлебываясь, всхлипывая, ринулась вниз. Под дамбой тотчас образовалось озерцо, взбухло, напружинилось и, блестя, играя, скользнуло к окраине, к дому слесаря Селезенникова. В конце июля, две недели спустя после приезда Андрея в поселок, сосед Селезенникова Карташов застрелил у того собаку – собаке, отрезанной от улицы водой, за неимением другого пути приходилось выбегать через ограду Карташова. Это был один из тех странных случаев, когда результат – убийство живого существа – никак не соответствовал причине, его породившей.

Андрей сошел на склон дамбы и сел на траву. Чтобы даже вот таким в общем-то немалым потоком выпустить из пруда воду, понадобится уйма дней – глубок и огромен пруд. Чего же он хочет, чего добивается? Теперь, на исходе осени, он был бы рад, если бы они всего лишь прекратили восстанавливать дамбу. Но они, напротив, наращивают ее с возрастающим упорством.

Лохматые от низких взъерошенных облаков куски лунного света, качаясь на ветках деревьев, пробегали через поселок и в какой-то момент вдруг выхватили две молчаливо стоящих у подножия дамбы фигуры. Андрей вздрогнул. Несколько минут пролетело в полном молчании, лишь вода, струясь, клокотала на склоне.

– Эй, парень! – сказал из темноты – луна опять ушла – тонкий мужской голос, и это был, Андрей уже хорошо знал его, голос Косого.

– Андрей! Отозвалось рядом грубое фальшивящее эхо – рычание Вязникова.

Андрей молчал, чувствуя, как гремит сердце. Была еще надежда, что они не отважатся подняться сюда. Меж ним и поселковыми существовал молчаливый уговор – не мешать друг другу. Они соблюдали его свято, с тем же терпеливым упрямтсвом, с каким захламляли улицы, вырубали склоны Листвяного и Подлипового, разбрасывали повсюду поломанную технику и вспарывали гусеницами единственную уходящую из поселка дорогу. Старшие по возрасту запрещали молодым по ночам даже приближаться к дамбе.

– На до поговорить, – сказал дискант. – Уже прошли сутки, а ни одной зацепки.

Значит, преступники ищут свою жертву?! Он мог бы этого ожидать.

– Мы знаем, что она была с тобой прошлой ночью, – вторя Косому, рявкнул Вязников.

Господи, что им запреты. Это другое поколение – поколение разбойников. Тут дело потяжелей, чем с бабушкой Федосеевой.

– Мы пока еще никому об этом не говорили, – снова начал Косой, и Андрей замер, ожидая, как продолжит напарник.

Но Вязников молчал.

Итак, теперь на нем подозрение в убийстве. Замечательный ход. Разумеется, это идея Косого – взять его, Андрея, на крючок. Сейчас поселковые гоняются за мотоциклетной бандой, потом мишенью будет он. Но не просчитались ли они?

– Я здесь! – не вставая с места, сказал он как мог твердо. – Ты, Косой, поднимайся, а ты, Виктор, останься там.

Он и сам не знал до конца, что намерен делать и зачем ему Косой. Одно лишь чувствовал: вести себя с ними надо так, как будто они у него в ловушке, а не он у них.

Внизу молчали, будто ни на что не решаясь. Потом луна упала на них: оба медленно поднимались вверх по дамбе. Андрей встал, взяв лопату наперевес, чувствуя в голове бешеные удары крови.

В холодеющем ночном воздухе журчала вода, было сыро и скользко. Окраину, обращенную к дамбе, подтопило. Андрей шел, кое-как нащупывая дорогу.

Он добрался до склада, когда там уже собралось десятка два человек. Вздымая руки, качали помпу, удав шланга надувался, проглатывая толчко, и ждал следующего. Правую половину склада – он пустовал с тех пор, когда прекратились поставки продуктов – почти съело огнем, но левая пока держалась, и был шанс, что удастся отстоять. Бегал вокруг участковый, мельтеша и странно вскрикивая. Он все пытался утащить пожарных за склад, чтобы в первую очередь поливали ту, обращенную к склону сторону. На него смотрели с неодобрением, и кое-кто готов был, кажется, уже прикрикнуть. Внезапно балки правой стороны, затрещав, перекосились и рухнули, брызжа искрами и разметая огонь. Люди прянули назад, оставив помпу с воздетой к небу ручкой. Пламя радостно поползло по оббитым от нагоревшего угля бревнам. Снова бросились к помпе, крича и матерясь, и Андрей подумал, что все это донельзя странно, нелепо: в складе пустые мешки да ящики, а до ближайших домов более полусотни метров и ветра нет. Да гори бы он, этот склад, догорай, кому нужны обугленные бревна.

Народу все прибывало, появились и детишки. Чувствовалось тайное ликование, сдерживаемое тысячелетним страхом перед пожарами. Никифоров из низинного околотка притопывал ногой, словно в такт помпе, взвизгивала ребятня, комментируя очередную победу воды над огнем или, напротив, огня над водой. Клубился пар, текли ручьи, яростно трещало, фыркало, шипело, стрелял шифер. Воду носили и ведрами, но вскоре перестали, рядами столпившись вокруг, зачарованно глядя, как на каком-то бесовском празднике. И наблюдая странные, болезненно возбужденные лица, Андрей подумал, что дьявол все-таки существует и он никак не миновал этих мест. Тоска по разрушению и ломке, несомненно, жила в этих, как бы то ни было, родных ему людях, и даже их созидание оказывалось разрушительным – он давно убедился по дамбе.

Косого с Вязниковым нигде не виделось.

Вскоре от ближнего распределительного щита протянули кабель, включили прожектор. Его свет резко обозначил оплавленные бока пластиковых ящиков, мокрые обгорелые кипы картона, куски обвалившейся шиферной крыши.

– Стой, ребята! – крикнул кто-то. – Смотри, что там такое?!

Молодые парни, качавшие в этот момент воду, вдруг, словно переча, удвоили усилия, струя взметнулась, напряглась и ударила в груду полуобгорелых мешков у ближней к склону Листвяного стены. Мешки медленно поползли, открыв чьи-то голые ноги. Парни враз отпустили помпу. Несколько мужиков кинулись к мешкам, разбрасывая их.

Это была она, Андрей понял сразу, едва взглянув через мельтешение локтей и ног. Она лежала в тех же остроносых туфельках, в том же сиреневом платье, в той же куртке-ветровке – в чем и приходила на дамбу. Мужики, обжигаясь и кашляя, откинули последние мешки и замерли, не в силах сказать ни слова: головы не было. Не было и одной руки, Андрей не разобрал какой – левой или правой. Стоявший над ужасным обрубком тракторист Крупенин вдруг обернул искаженное лицо к толпе и начал оглядывать ее, точно ища убийцу. Потом голова его дернулась, он покачнулся, его подхватили под руки. Кто-то набросил на труп обрывки холстины из тех, что почище.

– Это как же? – спросила бабушка Федосеева, ни к кому не обращаясь. – Кто же это?..

Расталкивая людей, через толпу рвался Пшеничный. Его схватили за плечи, он ударил одного, второго, на него насели, повалили, и он затих, что-то мыча.

Андрей отошел в сторону. В тишине слабо шипели угли и где-то далеко на главной улице слышалась автомашина.

3

Андрею удалось поспать лишь каких-то два часа. Он ощутил как бы некий внутренний еле слышный толчок и открыл глаза. Тотчас в сознание вонзилась вчерашняя жуткая картина. Он сбросил одеяло, понимая, что заснуть больше не сможет. Это он, это он виноват в ее смерти! Он резко сел. В окна сочился мутновато-сиреневый рассвет. Что ему делать в этот нескончаемый день? До вечера, до начала его еженощной работы, более полусуток.

Он оделся и вышел в полном смятении, не зная, куда и зачем направится в следующий момент. Тяжело, надсадно светало. Солнце сидело еще где-то за прудом и полумгла над поселком только-только рассасывалась. Он пошел по улице и на первом же перекрестке повернул направо, в тесный проулок, ведущий к Листвяному. Голова была несвежей, сильно колотилось сердце, и вдруг вспотела спина.

Обуглившийся, полуразрушенный склад чернел, как огромная, рваная дыра в склоне холма. Подойдя ближе, Андрей различил торчащие из земли головни столбов, покореженные огнем металлические бочки, оплавленные провода, сиротливо свисающие с уцелевшей половины склада. Он обошел пожарище, потрогал потеки сажи на стене. На том месте, где лежала Люба, валялись впопыхах разбросанные мокрые мешки, все было залито водой, расквашено и растоптано. Следователю не позавидуешь.

Меж углей мелькнуло какое-то розовое пятно, и Андрей наклонился. Это была женская перчатка с левой руки из тонкой гладкой ткани. Он поднял ее, и внезапно в висках загремела кровь. Это была Верина перчатка. Лишь она носила такие, скрывая ожоги. Он бросил перчатку, испытывая необъяснимый ужас. Как она здесь оказалась? Вера сюда не приходила, ее не пустили, он сам был свидетель. Да и кто ж надевает подобные вещи в такие моменты.

Он, точно чувствуя за спиной чьи-то зловещие глаза, быстро пошагал прочь. О чем говорит эта улика? Да разве может быть причастна Вера к убийству сестры, вообще к убийству человека! Что все это значит?

Окрестность налилась неярким облачным светом. День вставал пасмурный, хотя дождя никак не предвиделось – облака были высоко. За ночь поселок раскис, в кюветах, канавах, низинах блестела вода. У Никифорова затопило огород. Никифоровский огород, впрочем, подтапливает и во время дождей. Эти чудаки ставят дома в самых неподходящих местах. Поселок наполовину стоит на болоте, наполовину над старыми, заброшенными выработками, ежегодно случаются обрушения и часть огородов уходит под землю. И насколько Андрей знает, за последние десять лет ни один человек не уехал отсюда. Говорят, нет несчастливых мест, есть несчастливые люди. Счастливы ли здешние? Это поразительно, они кажутся счастливыми.

Но это кошмарное убийство! Ничего подобного здесь еще не знали. Вязников, Косой или все же?.. Неужели эта сволочь ходит рядом с ним, Андреем, дышит одним и тем же воздухом? Постой! Есть еще один... Неужто... Но эта перчатка...

Ему стало душно, он оттянул ворот свитера, освобождая горло.

Вода через пробитый им ров стекала все еще изрядным потоком. Он окраиной поселка прошел на дамбу. Пруд был сиз, уныл и спокоен. Вскрикивали чайки, в отдалении темнели камышовые заросли, а под обрывом правого берега приклеились неизменные фигурки удильщиков. Их оттуда не спугнет даже землетрясение, и потеря пруда для них хуже разорения и нищеты. Господи, за что он взялся.

Когда он вернулся домой, Степановна опять уже сидела за шерстью. Ее сухонькая головка едва возвышалась над прялкой, а пергаментные руки ходили как бы совершенно без усилий, точно под дуновениями ветра.

– Доброе утро, Степановна.

– Доброго здоровьица. А к тебе уж и участковый прибегал, Лапников.

– Что такое, зачем?

– А вот так, прибегал, надо чего-тось. Следователь приехал да будто говорит, топор нашел на складе, лежал под мешками и кровь на топорище, только будто пятна больно уж маленькие, для анализа не годятся...

– А перчатка?

– Какая перчатка?

Андрей прошел на свою половину. Для Степановны в поселке нет тайн. Она знает, сколько водки выпивает в год тракторист Брединин, как предохраняется от беременности главный бухгалтер кирпичного завода Балаканова, сколько раз болела триппером впавшая в летаргию продавец Мирошникова.

Да была ли перчатка?

Он уже начал стягивать свитер, когда в окно на половине Степановны сильно и нетерпеливо постучали. Он замер. Послышался влажный щелчок раскрываемых створок и неприветливый голос Степановны:

– Кого надо?

– Постоялец дома? – спросили с улицы, и Андрей узнал шероховатый дискант Косого.

– Нету, – сказала Степановна и через мгновение вскрикнула с придыханием: – Пусти!

Андрей выглянул в приоткрытую дверь. Степановна дергала за створку, пытаясь закрыть ее, а с улицы не давали. Он снова натянул свитер.

– Мы подождем его здесь, под окнами, – сказал Косой. – А ты бабушка, дома побудь. Посиди, пока он не придет.

Что же делать?

– Степановна! – позвал он вполголоса.

Старушка вошла к нему.

– Степановна, может быть, мне перейти в баню? – сказал он, стараясь не глядеть на нее.

– Переходи, парень, – согласилась она и, ни слова больше не говоря, вернулась к прялке.

Андрей в три минуты собрал вещи, скатал постель. Да уж не думает ли Степановна, что он, Андрей, может быть как-то причастен к убийству Любы?

В бане было сухо, прохладно, пахло хозяйственным мылом и вениками. Топить, пожалуй, нельзя до темноты, придется одеться потеплей. Он раскинул постель на полке, занавесил окно и сел на лавку. По телу шла дрожь – от холода ли, от того ли открытия, что он теперь под подозрением у поселковых, если не более того.

Эти странные, болезненные отношения меж ним и поселком должны были когда-то и чем-то кончиться. Чего они хотели от него все это время, позволяя ему разрушать дамбу, но лишь до какой-то границы?

Когда однажды он в случайном разговоре услышал о поселке, то поначалу не придал этому никакого значения. Лишь то и запомнилось, что это родина его дедов. Отчего родители никогда не говорили ему об этом? Стыдились своего происхождения? Или просто – как с некоторых пор вошло в обыкновение – полагали, что все это не имеет никакого отношения ни к ним, ни тем более к нему? Он не стал их расспрашивать. Дня через два тот знакомый, от которого он узнал о поселке, рассказал ему вполне достаточно. Он был поражен.

Спустя какое-то время он понял, что должен ехать. Зачем – такого вопроса не возникало. Да затем, что необходимо.

Сначала у него не было другой цели, как всего лишь побывать там, откуда пришли в мир его близкие, а значит, в каком-то роде и он сам. Но перед самым отъездом, еще раз встретясь со своим знакомым, он понял, что должен будет остаться там дольше, чем предполагал. Поселку необходима его помощь. Дела в издательской фирме, где он работал по договору, позволяли ему отлучиться, и он – впервые за три года – оформил отпуск.

Первая примета здешней жизни встретила его километрах в десяти от поселка. Вдруг кончился асфальт, автобус начал вихлять по мокрой скользкой глине, а потом совсем остановился.

Позже он узнал, что вот уже много лет поселок никак не мог решить дело с асфальтированием. Одни стояли за, другие против, и доводы с обеих сторон были стальные. Ну, казалось бы, простое дело, а между тем своего асфальтового завода нет, на стороне дорого, а ведь есть вещи поважнее, допустим, старые горные выработки под поселком, срочно требующие укрепления. И потом, зачем? Бездорожье отрезало поселок от остального мира, но разве в том мире было все так уж хорошо? Как оно хорошо, можно было судить хотя бы по тем же кожаным. Дорога не асфальтировалась, в сезон дождей на полмесяца и больше оставляя людей без городского снабжения, но и выработки не укреплялись. Жизнь в поселке вдруг пробуждалась, зевала, потягивалась, вновь тревожно засыпала, вздрагивала, опять зевала. Все чего-то беспокойно ждали, и не было конца этому ожиданию.

Одно понимали: без перемен нельзя. Остановился кирпичный завод, главный кормилец и поилец. Дела можно было бы еще поправить за счет пруда, построив на нем электростанцию, но на это не хватало сил. Впрочем, самые большие заботы и волнения доставлял человек. Люди в поселке за последнее время сузились, скособочились, ударились в такие штуки, что старикам от возмущения перехватывало горло. Что-то зрело, копилось, нельзя было не видеть.

Мысль начать с дамбы пришла к нему дня через три, как он приехал. И толчком к этой мысли были наблюдения над людьми поселка – трех дней хватило. Казалось, что другого способа воздействовать на них, этих людей, просто нет. Верно он решил, нет ли, выяснять теперь было поздно.

Андрей, дрожа всем телом, залез под одеяло. Полок был тесен, короток, пришлось согнуть ноги. Постепенно он согрелся, успокоился и внезапно уснул.

Он стоял на пыльной розовой дороге, тлело над горизонтом заходящее солнце, впереди поперек дороги протянулся широкий бездонный ров, уходя в бесконечность направо и налево. Нигде не было даже намека на какой-нибудь мостик, лишь в стороне над рвом стояло дерево, зацепившееся корнями за оба берега. Он направился было к этому дереву, но сзади раздались постукивания. Он обернулся. По дороге, взметая розовую пыль, несся грузовик, в кузове которого что-то стучало. Постукивание нарастало, все более приближалось, и он пробудился.

Стучали в дверь бани, одновременно как-то робко и сильно. Он вскочил и, сходя вниз, оступился и с грохотом полетел на пол. Стуки прекратились, молчал и он, поднявшись и стоя у двери в какой-то странной слабости. Прошла, должно быть, минута или более. Он быстрым толчком сбросил крючок. Дверь приоткрылась, и он увидел рукав знакомого бежевого плаща. Это была Вера.

– Заходи, – сказал он. – Побыстрее. Как ты узнала?

– Видела, когда ты шел сюда.

Она вошла и села на скамейку.

– Они с ума сошли, – сказала она. – Неужели они в самом деле думают, что это сделал ты?

Она выглядела странно спокойной для человека потерявшего столь близкое существо. Только шрам на щеке налился краснотой, выдавая волнение.

– Они так и думают. А что им еще остается делать?

Они долго молчали, не глядя друг на друга. Вера была в узких красных сапожках и тонких прозрачных чулках, выглядела не по-здешнему женственной, и это почему-то отозвалось в нем болью.

– Знаешь, – вдруг сказала она тихо, – во мне все пережглось, выгорело, ни одной слезы нет, – она посмотрела на него. – Если бы нашла этого изверга, я бы своими руками раскрошила его на куски, – ее кулачки сжались.

– Послушай, – он сел напротив нее. – У Любы, кажется, было кольцо с бирюзой...

– Да, я знаю, конечно, – ее лицо как-то отвердело, стало недвижным, она провела рукой по лбу. – Последнее время она его носила постоянно, – она помолчала и вдруг, подавшись к нему, впилась в него глазами: – Вчера вечером я смотрю... случайно... оно у мачехи в шкатулке.

– Неужели она?! Это ужасно. Ты большой грех берешь на себя, если это так.

– Разве я что-то сказала? – Она выпрямилась. – Но это такая стерва. Ты представить не можешь, как мы ей мешаем. После смерти матери отец переписал дом на нас. Она там не хозяйка, а это для женщины в ее положении хуже, чем нож в сердце.

– Но могла ли она это сделать одна? Ведь и для мужчины не так просто...

– Помощнички у нее в поселке найдутся. – Ее глаза блеснули. – Это такая стерва. Я не могу теперь даже находиться с ней в одном доме, не могу. А когда Любу привезут... Не могу, не могу.

– Да ведь еще неизвестно, она ли! – вскрикнул он.

Вера отвернулась в угол, непокорно и как будто даже оскорбленно. Такой он ее никогда еще не видел. Постой, да что он о ней знает. Три-четыре встречи, и тот единственный, по-настоящему серьезный разговор около двух недель назад.

– Ну, говори, – сказал он тихо.

– Я боюсь. – Она посмотрела на него. – Что мне делать? Зачем мне эта жизнь? Зачем я живу?

– Да ну что ты... – Он почувствовал, что голос у него фальшивит, и замолчал.

– Я не чего-то или кого-то конкретно боюсь, – заговорила она, опустив голову, – а вообще, понимаешь? Такое чувство, что меня приговорили. Вот эта жизнь поселковая, эта безнадежность приговорила, – она подняла глаза. – Болтаю невесть что. Не слушай меня.

Он не решался ее прерывать, понимая, что ей надо выговориться.

– Отца жаль. Он прожил жизнь в другом мире – спокойном оптимистическом. А теперь, когда все это началось, вся эта разруха, которую называют переменами... Он полагает, что если бы не перемены, то и люди были бы другие, одичания такого бы не было. В начале августа, недели три спустя как ты приехал, через поселок прошел нищий, и никто не подал ему – когда это бывало? А может, отец думает, с одичания все и началось... И вот Люба... – ее лицо вдруг перекосилось, она закрыла его руками.

Он погладил ее по рукаву. Она подняла голову и посмотрела на него сухим, воспаленным взглядом.

– Скажи, она возвращалась домой после того, как ушла на вечеринку к Пестряковым? – спросил он.

– Да, – ответила она, подумав. – Только не знаю, зачем. Они еще с отцом сильно повздорили. Он ее не отпускал, но она все равно опять ушла. И после этого я ее больше не видела, вскоре спать легла.

– А кроме нее никто не приходил?

Она опять задумалась.

– Вязников был, – сказала наконец. – Ну он же почти каждый вечер возле дома. Замуж ее упрашивал, разводиться, говорит, буду. Развелся...

Андрей, держа ее за руку, посмотрел ей в глаза, но она отвела взгляд.

– Как ты думаешь... – он с трудом подобрал слова, – за что ее могли так... изуродовать?

Вера вздрогнула.

Только из злобы, – сказала она, коротко взглянув на него. – Или... из ревности, – глаза ее вдруг остановились. – Что ты имеешь в виду?

– Или одновременно от злобы и из ревности, – сказал он.

Она промолчала, все так же недвижно глядя перед собой.

– Вера, уедем отсюда, – вдруг сказал он. – Я, может быть, ради тебя только здесь и живу.

– Ты снова о том же, – она запахнула ворот плаща, придерживая его у горла. – Я не верю в самопожертвование, тем более мужское. И как же я Любу оставлю.

Он поежился, внутренне проклиная себя за некстати вырвавшиеся слова. Ну, казалось бы, уже было время убедиться, что имеет дело не с дурочкой-размазней.

– Хорошо, – выдавил он. – пусть будет по-твоему.

– Ну, мне пора, – сказала она, поднимаясь. – Что же мне делать, идти или не идти к следователю? Если я скажу о перстне, но ничего не подтвердится, ведь Маргарита меня съест. Мало ли откуда у нее мог взяться этот перстень. А то, что я донесла, она не простит.

– Конечно же, идти, – сказал он, тоже вставая. – Какие тут могут быть сомнения.

– Чтобы потом мне уж больше никуда, кроме как к тебе? – спросила она печально.

– Вера!

– Знаешь что, – помедлив, сказала она тихо. – Если будет возможность, я сегодня ночью приду сюда. Можно?

Он подошел к ней и молча обнял.

– Мне пора, – снова сказала она.

Она уже вышла в предбанник, когда он вдруг спросил:

– Вера, где твои розовые перчатки?

Она обернулась. В глазах ее стояли страх и непонимание.

– Что? – переспросила она. – Я их, кажется, потеряла.

– Ничего, – забормотал он, сам чего-то испугавшись. – Я думал... я так... ты всегда их носила...

Она скользнула в огород.

Андрей закрыл дверь, набросил крючок и сел на лавку, чувствуя себя совершенно обессиленным.

Занавеска в единственном окошке бани светилась, искрила солнцем. Он отогнул ее с уголка. Ночные облака ушли, день разгорелся погожий, яркий. Залитый водой поселок тихо, уютно парил, на окраине, обращенной к городу, там, где произошло последнее обрушение, стояло гладкое озерцо и в нем отражались голые осины Подлипового. Черные, немые, лежали огороды, лишь кое-где зеленея случайно оставленными кустиками сорняков. Он опустил занавеску.

Значит, колечко с бирюзой теперь у Маргариты? Он плохо знал эту дамочку, хотя жил рядом. Это была худощавая нервная особа, всегда в спортивных брюках и огромной вишневой блузе. Пшеничный познакомился с ней в городе во время какой-то случайной поездки. Человек он был импульсивный, непредсказуемый, но во всем соблюдающий некие, видимо, давно для себя определенные установки. Одна из таких установок заключалась в том, что жена, по его мнению, должна сохранять абсолютную верность мужу, не только в поведении, но даже в мыслях. В то же время она должна быть – опять же в отношении мужа – сексуально раскованной и предельно послушной. Все остальное, касающееся ее характера и образа жизни, его как бы не интересовало.

То, что Маргарита могла быть замешана в убийстве, Андрея ошеломило только в первый момент. Да почему же нет?! Вязников часть приходил к ним в дом, и она, конечно, знакома с ним. Вязников же знаком с Косым?

Но Вязников был влюблен в Любу. Ненормальный, что ли, он сделать такое с любимым человеком? Но влюбленность ли тут была, а не только лишь сверхординарное половое влечение, вдруг натолкнувшееся на полное неприятие и непокорность? Не взыграла ли ревность, обратив сексуальную тягу в сладострастие убийства? И что уж тут нормального, когда человек, чтобы завоевать женщину, женится на другой.

Он, Андрей, косвенно принял участие в ее убийстве – вот что нестерпимо. Он должен был проводить ее. Почему он этого не сделал? Разве так уж неотложна была его работа? Тот мир, откуда он пришел, воспитал его слишком рациональным и холодным. Да, там не делают глупостей, но излишне часто хотят быть в стороне, когда нужно вмешаться. Какой у нее был голос, когда она в последний раз попросила его пойти вместе с ней! Боже мой!

Он от окошка пересел на другую лавку, зачем-то взобрался на полок, вновь спустился. Везде было неудобно, везде не хватало места. В углу лежал оцинкованный тазик с темной вытертостью в середине днища. Он побарабанил по нему пальцами и уставился на дверь как бы в мучительном недоумении.

Господи, с ума можно сойти. Как ему убедить Веру с ледоставом уехать отсюда? Не оставаться же здесь самому.

Да, он не может здесь оставаться, потому что трус. Только поэтому. Он сжал руками голову, уперев локти в колени.

В сумерках пришла Степановна, принесла поесть. Кроме горшочка с едой в руках у нее была керосиновая лампа и кусок клеенки. Она при помощи кнопок закрепила клеенку в проеме окошка и зажгла свет.

– Так еще мои родители жили, – сказала она, подслеповато глядя на лампу. – Ничего, можно.

Она села и, пока он ел – жадно, спеша, почти не делая усилий, чтобы это не выглядело неприличным, – принялась по обыкновению бормотать, словно бы не для него, а для себя.

Степановна вдруг замолчала, ухватившись руками за край лавки и глядя перед собой.

– Ну, а следователь допрашивал кого-нибудь? – спросил Андрей, уже покончивший с едой.

Он не то чтобы во всем верил старухе, понимая, что она и самой себе не всегда верит, но слушал с каким-то напряженным ожиданием.

– Так ведь кроме тебя и допрашивать некого, – сказала она. – А ты прячешься.

– То есть как! – против воли воскликнул он. – Я, выходит, единственный подозреваемый? Кроме меня, она ни с кем в эту ночь не встречалась? Ты хорошо знаешь, что это не так.

– Я-то знаю... – сказала она, не глядя на него. – Ты им докажи. – Она махнула рукой.

– Кому им?

– Ты не думай, что поселковые против тебя, – опять забормотала она, но не так, как прежде, горячо и бессвязно, а словно бы стараясь переубедить не столько его, сколько себя, подбирая слова почти по-городскому. – В поселке всякие люди и многие на твоей стороне. Только ведь все так повернулось, что другого выхода у нас нет. Это невозможно, чтобы над Любашкой изгалялись поселковые. Как нам это пережить? В кого тогда верить? Поселковые такого сделать не могут. Все до единого в это верят и ни во что другое вовек не поверят. И это правильно, А то как нам жить, если мы стали такими, что можем с человеком, как с бараном... Это не может быть...

Андрей молча слушал ее, сознавая, что это правда и что единственное, о чем Степановна не решается сказать – как ему быть дальше.

– Значит, коли следователь и участковый пьют водку, до утра они меня вызывать не будут? – спросил он, когда Степановна замолчала.

– Да уж вестимо, – сказал она и, помедлив, зачем-то добавила: – Я ведь говорю, паклю нашли возле склада.

4

Вечером Андрей вышел в огород. Похолодало, к утру надо было ждать инея. Небо стояло тугое, звенящее, прозрачное от края до края. Месяц истончал до узенькой щербатой полоски, его рожки были обращены вправо – старый. Горел розоватый Марс, крупный, как орех. Это было еще небо бабьего лета с его бархатным голубым свечением, но движения воздуха стали жесткими, колючими. Еще день-два, и на местность обрушится предзимье, захрустят под каблуком лужи и затвердевший лист, скребясь, поползет по мерзлой земле. Такие переходы – от лета сразу к зиме и от зимы к теплу – были здесь обычным делом.

Поселок, как всегда, лежал темно и тихо. Фонари горели только на двух улицах, под прямым углом пересекающихся в центре. В месте пересечения, у продмага, на небольшой площади стояло человек десять-пятнадцать – то ли молодежь, то ли старики, которым не давали разойтись события последних дней.

Поселок занимал долину меж Листвяным и Подлиповым полностью, кое-где взбираясь на склоны: одноэтажные деревянные дома, построенные порой еще век назад, и только в середине пять-шесть зданий белого кирпича. Животноводческая ферма и кирпичный завод лежали на окраине, туда над заброшенными шахтами шла грунтовая дорога.

"Безумие, просто безумие держать над всем этим целое море", – подумал Андрей.

Он вернулся в баню, надел сапоги и рабочую одежду. Вера придет не раньше двенадцати. В его распоряжении по крайней мере три часа. Не может быть, чтобы Вязников с Косым пришли и сегодня. В любом случае он должен показать, что работа будет продолжаться, они не запугали его.

Он взял в сарае лопату и вышел на улицу. Во дворе и доме Пшеничных горел свет, но ниоткуда не доносилось ни звука, притих и кобель, в другое время непрерывно со звоном и свистом таскавший цепь. Андрей двинулся к дамбе, обходя непросохшую грязь тропинкой вдоль домов.

За три месяца, проведенных здесь, он так и не смог привыкнуть к поселку. Этого он никак не ожидал, когда ехал сюда. В городе, далеко, полутысячей километров западней, он оставил все, что странно называют благами цивилизации, надеясь в этом забытом всеми поселке найти что-то такое, без чего не в радость ни деньги, ни друзья, ни налаженный быт. Он нашел это что-то, никак нельзя считать неудачей его решение приехать сюда. Если он под страхом быть избитым или даже лишиться жизни опять идет сейчас на помощь поселку, – а он верит, что на помощь, – надо ли задаваться вопросом, зачем ему это нужно? Это нужно и все тут. Нет никакого сомнения, что поселку не обойтись без него, а ему без поселка, и даже странно думать, как же раньше здешние люди жили без него, а он без них.

Сама эта местность кажется преступной. Уголовны непроходимые леса за прудом, коварны ловушки заброшенных шахт, незаконны дома, построенные на самовольно захваченных склонах, неправомерны кирпичные павильоны остановок у разбитой в болото дороги, противоестественна голубизна небес над серым платом крыш и месивом разломанных заборов.

Здесь должны рождаться преступники, удивительно, что их до сих пор не было. Не правда, что негодяи производятся средой. Они живут в воздухе этой местности и в крови ее жителей, тайно переходя из поколения в поколение и до времени не обнаруживаясь. Не верно, что они появляются в результате генетического сбоя. Они рождаются, когда первозданная чистота неба смешивается с грязью немытых полов, когда земля не родит, а лежит бесплодной, когда вода не служит на пользу, а несет разрушение, когда холода наступают так быстро, что люди не успевают приготовиться. И еще когда чересчур велики смирение и кротость.

Прежде их не было, но не потому ли, что не было и его, Андрея, человека, начавшего разрушать нелепую и опасную дамбу? Если этот так, то что ему теперь делать? Ведь он уже здесь появился, и этот факт отменить невозможно, как невозможно воскресить убитого человека и забыть, что совершено убийство.

Внезапно в темноте впереди хлюпнули чьи-то шаги, и Андрей посторонился, прижимаясь к забору. Из тени, отбрасываемой соседним домом, выступила женская фигура. Он узнал в ней Маргариту.

– Добрый вечер, – сказала она, вдруг останавливаясь.

Остановился и он, неловко и стесненно пробормотав:

– Здравствуйте.

Она была все в тех же спортивных брюках и наброшенной на плечи шубе.

– Вы как привидение, – добавил он, думая, что надо пошутить.

Маргарита стояла молча, в упор глядя на него.

– Слушай, – наконец сказала она, – как же ты живешь без бабы столько времени? В конце концов, это даже глупо.

Андрей почувствовал, что в голове у него точно бы что-то со звоном раскрашивается. Да что она действительно, какое ей дело?

– А что вы предлагаете? – кое-как нашелся он, не в силах, однако, посмотреть ей в глаза.

– Женись на Верке, – сказала она серьезно и как бы даже немного угрожающе. – Лучшей жены тебе не найти. И если она тебе действительно по душе... Чего ты ходишь вокруг да около?

– Я не хожу, – пробормотал он, как мальчишка.

Не то чтобы этот грубый натиск, эта бесцеремонность обескуражили его, но слова Маргариты, весь этот разговор показались ему страшно неуместными. В такой час, после всего, что произошло!

– Что, не в тему? – сказала она, будто угадав, и подошла ближе. – Я ведь все знаю. Даже то, что вам бы очень хотелось повесить это убийство на меня. Но я зла никому не желаю, – ее голос вдруг поднялся и как бы натянулся. – Если ты ее оставишь, это будет такой удар... Ты понимаешь? Могут мужики, особенно молодые, это понимать?

Андрей опустил голову, не решаясь отвечать.

– Не спится, – сказала она, помолчав, и запахнулась. – Скорей бы все это кончалось...

– Что именно? – он быстро взглянул на нее, и она против ожидания вдруг отвела глаза.

– Ну, вообще... Не знаю что. Все вообще.

Она сделала неопределенное движение, словно собравшись идти и тут же остановясь.

– А лучше знаешь что, – вдруг забормотала она. – Лучше уезжай. Ты зачем сюда приехал? Если бы тебя не было, все было бы по-старому, если бы... – Она остановилась и умоляюще посмотрела на него.

В сущности, она была старухой, несмотря на свои сорок лет. Жесткие скобки лежали около рта, глаза же были чересчур усталы и спокойны для ее возраста, и только в глубине как бы что-то металось, некая искорка нетерпеливой силы и живого ума.

– Что происходит? – сказал он. – Почему все обвиняют меня?

– Никто не обвиняет. Но все хотят, чтобы это поскорее кончилось. Знаешь, что сейчас было, десять минут назад?

– Что могло произойти после того, что уже случилось?

– Действительно... Я не хотела никому говорить, но все же скажу. Участковый отправил следователя обратно в город. Напоил до потери сознания и посадил в машину. Шофер отвезет.

– Откуда вы знаете?

– Видела.

– Что же это значит? Участковый не хочет, чтобы велось следствие?

Маргарита остро, колюще посмотрела на него:

– А разве ты хочешь?

– Значит, Степановна была права?! – воскликнул он почти против желания.

– Не знаю уж, в чем она там права или не права, – сказала Маргарита, – но известно ли тебе, что я той ночью была у отца в деревне и вернулась только утром? Потому этот дурак Пшеничный от ярости и выпрыгивал из себя, что я уехала. Мне рассказывали.

Андрей молчал, пораженный не столько тем, что она сказала, сколько новой мыслью, внезапно промелькнувшей у него. Он знает, что теперь ему делать. Да ведь другого выхода и нет. Он должен найти убийцу.

– Когда Любу привезут после анатомирования? – спросил он.

– Дня через два-три, – она быстро и тяжело задышала. – У нас это не скоро делается.

– На что же он надеется, участковый? Ведь и следователь вернется, и результаты анатомирования рано или поздно будут.

– Какие результаты?! Зачем тут они? А участковому и не надо ни на что надеяться. Убил не он.

– Кто же?!

Она посмотрела на него, как на сумасшедшего, и, тряхнув головой, пошла дальше.

Направился своей дорогой и Андрей. Над поселком, звеня, плыла тишина, и за Листвяным в узком просвете меж деревьев холодно горел бледно-лиловый осколок. Тропинка под ногами стала вязкой – должно быть, днем здесь было залито все пространство улицы. Как же они тут ходят? Три месяца подряд не вылазят из сапог. Но Маргарита не первая, кто хотел бы, чтоб он женился на поселковой. В середине августа, всего через месяц как он приехал, вон из того дома приходила к нему женщина, предлагала в жены племянницу. Хотя у той уже есть жених. Он доставляет им кучу неприятностей, но до самого последнего времени они удерживали его здесь всеми возможными способами. Они не решаются пускать воду сами, но им нравится, когда вода течет, а не стоит. Может быть, это единственное, что еще способно здесь двигаться. Текущая вода напоминает им жизнь и само время, которое вообще не умеет останавливаться. Но скоро пора ледостава...

Внезапно, без всякой связи с предыдущим, ему вспомнилась статистика самоубийств, которая попала ему на глаза перед отъездом сюда. Согласно ее данным мужчины предпочитают способ малоприятный, мучительный, но верный – повешение. Женщины же пробуют покончить с собой отравляясь. Они и после смерти хотят выглядеть красивыми.

На соседней улице в чьем-то окне распахнулась створка и взвизгнула музыка, тут же приглушенная. Нет, жизнь в поселке движется, и даже в эти дни, между убийством и похоронами, люди хотят, чтобы она смеялась, а не плакала. Эта жизнь не похожа ни на что другое, и странно не то, что она такая, а то, что, проведя здесь лишь три месяца, он воспринимает ее как самую обыкновенную.

Так кто же все-таки убил Любу, кто мог это сделать? Вязников и Косой находились неподалеку от дамбы. При малейшей опасности они бы крикнула ему, Андрею, или вернулась бы обратно. Кожаные тоже исключены.

Он остановился и, некоторое время помедлив, повернул налево, к улице, где жил участковый. Почему Маргарита выгораживает участкового? Почему он отправил следователя в город?

Андрей остановился возле перекрестка и долго смотрел на окна участкового. Они были темны, лишь подслеповатый фонарь тускло отражался в крайнем левом.

Сзади послышались шаги. Он обернулся. Это он и был, участковый, собственной персоной. Подойдя, он остановился, вдруг молодецки оперевшись о соседний плетень и забросив одну ногу за другую.

– На работу? – спросил он, масляно-радостно улыбаясь как-то сразу всем своим широким простоватым лицом. – А я, понимаешь, вот обошел владения. Мороз-воевода! – он вдруг громко захохотал и тут же оборвал себя. – А заморозок-то сегодня будет крепок.

Андрей посмотрел на него, соображая, стоит ли вступать с ним в разговор.

– Странно, – сказал он. – Я только что на соседней улице встретил Пшеничную, Маргариту...

– А ты думаешь, этот дурак будет в претензии, если узнает? – спросил участковый, и Андрею показалось, что он подмигнул.

– Да он тебя задушит на первом же углу, – ответил Андрей, "тыкая" ему с каким-то мстительным чувством.

– Верно. Только ему не до этого, – лицо участкового как-то странно покривилось.

Следя за его ужимками, Андрей внезапно понял, что не только ничего не было между Маргаритой и участковым, но они сейчас даже не встречались, а в одно время оказались на улице совершенно случайно.

– А я ведь знаю насчет следователя, – вдруг выпалил он.

– О! – указательный палец участкового взлетел вверх. – Это дело мне когда-нибудь зачтется. Ради тебя сотворено.

– То есть как?!

– А вот так, – лицо участкового стало мрачно-напряженным. – Советую тебе, парень, сейчас же драть из поселка. И не торчать по ночам под чужими окнами.

Он опять поднял руку с указательным пальцем, взмахнул ею и пошел к дому.

– Уезжай, ради всего, и не поздней завтрашнего дня, – повторил он, приостанавливаясь в отдалении.

Он еще постоял, как бы чего-то ожидая, и повернулся. Взвизгнула щеколда, хлопнули ворота.

Андрей пошел обратно в сторону пруда. Доберется ли он, в конце концов, сегодня до дамбы?

Воздух все больше выхолаживался. Скорей всего, лужи застынут уже этой ночью. Впрочем, только лужи, а ручьи пока нет. Он может быть спокоен: его вода еще будет уходить в долину.

Андрей вышел на дамбу, когда уже почти все окна были погашены. И только у продмага все так же толпились люди. Они будут стоять там до полуночи. Жизнь у них тяжела, иррациональна, несвободна, зато никто им не мешает всласть обсуждать ее. Что они и делают, забывая не только о работе, но и о сне и отдыхе.

Как они и ожидал, ров сегодня не закапывали. Вода все еще вытекала из пруда, хотя лишь небольшим ручейком. Он завалил этот ручеек у самого истока, чтобы он не мешал продолжать работу. Надо поторопиться – сегодня придет Вера. Она сегодня впервые будет с ним! Рад ли он этому или скоре1й ему тревожно? Что подтолкнуло ее решиться? Он никогда не заговаривал на эту тему. Маргарита? Что Маргарита – разве в таких случаях на кого-то или что-то оглядываются?

Передний язык выпущенной им воды, извиваясь, набухая и вновь утончаясь, блестел уже на противоположной окраине. Андрей стал спускаться с дамбы, держась ближе к склону Листвяного. На сегодня его работа закончена. Он почти со злорадством подумал, что такого потопа им еще не устраивал, они будут неприятно поражены.

Он задами пробрался к огороду Степановны. Баня была пуста. Это обеспокоило его. Вера не из тех, кто не держит слова. Он взглянул на часы: полночь уже миновала. .Что ей могло помешать? Неужели передумала, чего-то испугалась? Решила поиграть? Господи, он, конечно, еще мало знает ее, но нет, нет и еще раз нет. Она все делает всерьез и в крайнем случае предупредила бы его, понимая, что он будет ждать.

Андрей зажег лампу и поднял ее, освещая баню в поисках записки. Жалкий засохший комочек полуистертой мочалки, лодочка розового обмылка, тусклая алюминиевая палка лентяйки в углу. Он приподнял лампу выше, и тотчас в глаза ему бросился газетный сверток, лежащий на полке. Он поставил лампу так, что она стукнула и закачалась, колебля пламя, и схватил сверток. Внутри были два испачканных землей полиэтиленовых мешка, посередине слабоб перехваченные резинками. Он секунду смотрел на них, ничего не понимая, и бросил в угол.

Это мешки с ног убийцы!

Андрей выскочил из бани. Дом Пшеничных стоял тихо, мертво. Взгромыхнула цепь кобеля, вслед за тем протащился в воздухе длинный свистящий звук. Кобель рявкнул, зевнул – скуляще, с придыханием, – и опять взлаял. Андрей оглянулся на дом Степановны, но и там окна были темны. За огородом покойно журчала вода. Он возвратился в баню и развернул газету. Это была местная, выходящая в городе. Она носила странное, дерзящее название: "Вперед!" Вперед в этой жизни? Вперед куда? Степановна ее не получает, значит, сверток принесла не она. Но, кажется, эту газету выписывают Пшеничные!

Он, взяв лампу и прикрывая ее полой, опять вышел из бани. У самого порога в двух или трех местах отчетливо виднелись следы теннисных тапочек. Ее размер! Там, откуда он приехал, теннисные тапочки давно не носят, но здесь они еще в моде. Значит, Вера все-таки приходила? Но ни записки, ни другого знака. Надо понимать, еще вернется?

Он возвратился в баню и сел на лавку. Так кто же убийца? В любом случае это не человек, близко знакомый с уголовным розыском. Затаптывать следы кожаных, чтобы таким образом навести на них, довольно глупо. И хотя это в общем сработало, опытный уголовник так не поступит. Ну, а милиционер, у которого за всю его службу, может быть, только и было, что раскрытие кражи двух яиц из-под соседской курицы? С другой стороны, хотя убийца человек достаточно хладнокровный, он не выдержал и поджег склад – опять же чтобы навести на след.

Полиэтиленовые мешки, топор Вязникова, Верины перчатки, поджог склада – грубая, корявая работа. Сделал человек недалекий или человек, не всегда умеющий попридержать себя и обдумать свои действия? Или тот, в котором все это вместе?

Андрей опять залез на полок и лег под одеяло, дрожа от холода. Но мотивы?! Так изуродовать человека – ради чего? На это способны только отпетые негодяи, за которыми, может быть, уже не одно такое дело. Или... Или человек, давно для себя определивший, что есть нечто, ради чего можно совершить и это. Господи, люди, которые говорят, что разрубить человека на куски дикость, по меньшей мере лукавят. Ни одна цивилизация не обходится без таких операций, порой в миллионных масштабах. Это одно из условий существования общества. Да, здесь, в этом поселке, цивилизацией и не пахнет. Но есть люди, которые хотят, чтобы она была. Боже мой, боже мой!..

Относится ли участковый, блюститель и одновременно насильник, к числу таких людей? Как он понимает цивилизованность? И чего бы он мог добиваться изуверским убийством женщины не самого, допустим, примерного поведения, но все же, надо полагать, не оскорбляющей его гражданских и патриотических чувств?

Нет, причины должны быть другие. По крайней мере, и другие. Какие? Грабеж? Зачем, чтобы отнять бижутерию, рубить топором женщину отнюдь не самурайского телосложения и характера. Изнасилование? Странно даже думать, что Люба Пшеничная могла отстаивать свою честь ценой жизни. Садистские наклонности? Если бы такой человек в поселке существовал, это давно было бы всем известно, здесь ничего не скроешь. Да, жители поселка больны, но больны они иным: одни слабостью нервов, другие – большинство – безволием, неуверенностью и страхом. Уж не Вязников ли в самом деле? Да один только его топор возле трупа отметает все подозрения.

Где же Вера? Андрей поднес часы к глазам: второй час ночи. Он повернулся на бок, снова лег на спину, сел, завернулся в одеяло, опять лег. В конце концов усталость сломила его, он уснул, забыв запереть баню.

5

Утром, он еще спал, пришла Степановна. Она нарочито громко стукнула дверью, и он тотчас открыл глаза. В руках у нее вместо вчерашнего горшочка был сверток из мягкой белой ткани.

– Спишь, – сказала она, отстегивая с угла клеенку в проеме окошка и впуская неясный, блеклый свет. – А не надо бы спать, не та пора.

– Доброе утро, Степановна, – поздоровался Андрей и сел, разлохмаченный, в помятой одежде.

– Принесла вот тебе в дорогу, – она показала на сверток.

– В какую дорогу? – спросил он, сквозь еще не рассеявшийся туман ночных кошмаров кое-как пробираясь к реальности.

Степановна долго смотрела на него, как бы в укоризне сжав рот. Ее желтое, высохшее, будто набальзамированное лицо выглядело посторонним над холмом ее черных широких одежд.

– Вчера вечером, – наконец заговорила она, – наши решили отправить тебя обратно к начальству. Мы, конечно, понимаем, что тебя прислали не просто так. Зачем-то, думаем, начальство ведь определило его сюда. А против начальства кто станет возражать, никто не решится. Но мы ничего не можем понять. Или пусть нам скажут, зачем ты здесь, или оставайся там, откуда приехал.

Сон смахнуло, точно резким свежим ветром. Андрей спустился вниз. Он, конечно, видит, что они устали. Но ведь и он устал. Зачем эти ультиматумы?

– А не в том ли дело, – спросил он как можно равнодушнее, – что скоро зима, дамба промерзнет и я не буду нужен?

– Нет, дело не в этом, – сказала Степановна колюче. – Совсем не в этом.

Она протянула сверток:

– Что же я, пешком?

– Так ведь нету бензина-то. Вчера на следователя последний истратили.

Она согнула правую руку на животе и поставила на локоть левой, уперев крохотный кулачок в подбородок. Посмотрела на него и отняла кулачок:

– Вот что я тебе скажу. Я оно, может, и неправильно делаю. Но меня просили передать решение, и я передала. А чтобы про остальное молчать, мне никто не говорил. Так что я про это остальное все равно скажу. Учасковый-то для чего следователя отправил? Чтобы он тебя на допрос не вызвал. Он тебя вызовет, а люди сразу решат, что ты есть убийца.

– Так ведь для вас и так уже все ясно, – сказал Андрей.

– Еще яснее будет. Кому ясно, кому нет, – она нахмурилась.

– Это все вы, значит, на сходе обсуждали? – спросил он, поднимая на нее глаза.

– Почему на сходе? – точно обиделась она. – Участковый мне сказал.

– Этот негодяй?

– Негодяй, да врать не будет, – лицо у нее стало детски-испуганным. – Похоже, будто плотник да этот тюремщик Любашку-то убили. А топор-то участковый Вязникову отдал как раз за два дня до убийства. Теперь оба скрываются, уже второй день ни слуху ни духу, неизвестно, где они. – Она вдруг приблизилась к Андрею. – А Удинцев Григорий-то Иванович, коему Маргарита деньги посылала, отец тюремщика...

– Так почему на меня тучу наводят?! – Андрей выпрямился, чувствуя, как от прилившей крови багровеет лицо.

Степановна захлопала глазами, приоткрыв рот, но так ничего и не произнесла. Казалось, ее ошеломил сам тон сказанных Андреем слов – тон стоящего за ним неведомого начальника.

– Ведь это же все меняет, – сказал он уже спокойнее.

– Ну я пойду, – Степановна поднялась и застыла, словно решая, в какую сторону двигаться.

– Тут вот какое дело, – вдруг сказала она, стоя к нему вполоборота. – Вера пропала. Уже и Маргарита ко мне прибегала, и сам. А сейчас, наверно, половина поселка на ногах.

– Что! – Андрей вскочил. – Что ж ты молчала?!

Степановна взялась за ручку двери и, не оборачиваясь к нему, скрипуче проговорила:

– Потому и не сказала, что лучше бы тебе не знать. Не знать бы тебе, а собраться да уехать.

Она вышла. Он сел на лавку, чувствуя, что все в нем напряглось и застыло, натянувшись до звона. Что значит пропала? Как пропала? Вера?!

Он набросил куртку и выбежал наружу. Сегодня было значительно холоднее. С севера, от города, дул резкий ледяной ветер, дышало зимой, из плотных низких облаков, кажется, в любой момент готов был посыпать снег. Но вода по канавам еще текла, отороченная ледяной опушкой, и только местами, в лужицах, ее сплошь схватило мутно-белой корочкой. Андрей вышел на улицу и повернул к центру, сам не зная зачем. В доме Пшеничных никого не виделось и не слышалось, и ему как-то даже не пришло в голову зайти туда, расспросить. Сама мысль заговорить о Вере с Пшеничным или Маргаритой была ему невыносима.

"Не может быть, не может быть!" – говорил он сам себе и не понимал, что говорит. Он и на мгновение не допускал, что Веры нет в живых. И эта неспособность предположить самое худшее странно повернула его мысли. Он должен во что бы то ни стало найти ее, и нельзя было даже приостанавливаться, чтобы обдумать произошедшее, нельзя было терять ни минуты.

Он миновал продмаг, возле которого, как всегда, стоял народ. Люди проводили Андрея длинными взглядами – его точно укололо в спину. Он ускорил шаг и повернул на ближайшем перекрестке. Два десятка метров спустя ему стало ясно, что дорога выведет его к сгоревшему складу. Он кинулся обратно той же улицей и уперся в церковь – рубленное из бревен здание с выкрашенной в голубое луковицей. Он остановился, бессмысленно оглядываясь. Это была часть поселка, ближняя к северному склону, Подлиповому, вода сюда не добиралась, пыльная дорога была твердой и гладкой. Куда он идет и зачем? Он провел рукой по лицу. "Надо взять себя в руки, надо взять себя в руки", – сказал он себе. Он подошел к лавочке возле ближнего дома и опустился на нее. Да ведь надо было остановить Степановну, должна же она знать, когда обнаружили исчезновение Веры, кто обнаружил. Что он тут сидит, как чучело!

Он встал и побежал к продмагу. При его приближении люди замолкли и стали хмуро разглядывать кто ноги соседа, кто наглухо забранные ставнями окна магазина. И лишь пенсионер Усачев, сосед Степановны, подошел к нему, протягивая на ходу руку.

– И правильно сделал, что не уехал, – сказал он. Это неспроста они тебя выпроваживают. Правильно сделал, – он выпятив грудь, оглядел присутствующих.

– Какое это все имеет значение? – сказал Андрей. – Кто ее видел вчера последний раз?

– Это уж тебя надо спрашивать, – ответил Белоногов, поворачивая к нему свое угрюмое остроносое лицо. – Говорят, она в огород вечером выходила.

– Ушла вечером и не вернулась, – сказал Усачев. – Неуж Степановна не рассказывала?

– Бред! – воскликнул Андрей, сам не вполне понимая, что имеет в виду. – Так почему же ее не ищут?

– Уже весь поселок, поди, обшарили, – пояснил Усачев. – С самого утра участковый пошел на кирзавод и на ферму, а молодежь здесь, в поселке.

– Уж больно много ты не знаешь, парень, – воткнулся Белоногов, исподлобья глядя на него.

Андрей обернулся направо и налево, никого и ничего кругом не видя. Да что он тут стоит, зачем он сюда пришел! Он кинулся прочь, хрустя подмерзшей землей и оступаясь на принесенных водой мелких камнях песчаника. Почва на этой улице были глинистая, и вода прорыла в ней извилистые канавки, обрывистые берега которых сегодня покрылись крохотными сосульками.

Снова добежав до церкви, он повернул налево, на улицу, которая вела к животноводческой ферме. Нет, она жива, и никто, кроме него, не сможет найти ее. Она прячется у кого-нибудь из подруг от мачехи и от него, Андрея. Или уехала в город. Или на ферме подменила кого-нибудь из телятниц.

Он понимал, что так думать может лишь полный дурак или сумасшедший, но эти мысли странно облегчали его и порой вдруг казались самыми верными. Ну, не могла же, не могла же она исчезнуть в никуда. Не могла она исчезнуть!

На окраине, где по здешнему обыкновению, стояли самые хилые, скособоченные дома, на одно окошко, к нему с обочины вышла старуха Давыдова:

– Постой, сынок.

Она долго копалась в своих длинных толстых одеждах, похожих на несколько надетых друг на друга старинных салопов, и собралась было уже идти обратно в свою избушку, но тут рука у нее внезапно вынырнула с листком бумаги, сложенным вчетверо.

– Передай там, – сказала она. – будь такой добрый. Пускай они там примут решение. Я много не прошу. Пусть только решение примут, какое там выйдет.

Андрей развернул бумагу. Это было прошение, чтобы Давыдову Галину Владимировну освидетельствовали, что она жива. Он посмотрел на старушку. Степановна рассказывала ему о ней. Ее старик на старости задурил, ушел к другой. Каким-то образом ему удалось в городе выправить свидетельство о смерти своей бывшей жены, и теперь он, подкупив поселковые власти, отнимал у нее огород.

– Как скажут, так и будет, – проговорила она. – Если не жива, так и не жива, значит.

Глаза у нее слезились, но, похоже, лишь потому, что болели.

– Хорошо, бабушка, – сказал он еле слышно и сложил бумагу.

Ему, начиная с затылка, вдруг обжало болью голову. Поселок полон потусторонними, зловеще бессмысленными ситуациями. И эта трагикомическая, преступная, нечеловеческая покорность!

Он почти побежал прочь, стараясь забыть о Давыдовой и ее прошении. Из-за бугра уже показались потемневшие от старости шиферные крыши фермы. Ферма была в коллективном пользовании поселка, и работали на ней большей частью одинокие женщины – вдовы и разведенные. Она состояла из двух выгонов и четырех корпусов: коровника, телятника, водокачки и ветеринарного пункта. На всем: на замшелых, полуобвалившихся кирпичных стенах, на стоящих вкривь и вкось заборах, на запыленных, треснувших окнах, на дырявом разломанном шифере – лежали тлен и запустение.

Андрей вышел на обширную унавоженную площадку меж корпусов и остановился. Почему он пришел сюда? Что он вообще сейчас должен делать? Голова у него звенела, на какое-то время он вдруг потерял способность воспринимать окружающее. Он с нажимом провел рукой по лицу, и жуткая реальность во всей определенности вошла в сознание. Исчезла, как Люба?

Он побежал через площадку к телятнику, словно пытаясь уйти от своего невозможного открытия. Острые, влажные запахи силоса, навоза и пропитанного мочой дерева вырвались на него из двери, когда он открыл ее. В огромном помещении, поделенном на секции, стоял полумрак, в косом свете, идущем от грязных окон, слабо дымились испарения. Животные, скученные за обгрызенными, бурыми от навоза перегородками, жалобно мычали, и этот почти человеческий голос показался ему неким знаком, неким отнюдь не к нему, Андрею, обращенным приветствием. "А ведь, пожалуй, и у них есть свой Христос, – подумалось вдруг ему. – И он тоже мучает их тайной и неисполнимыми обещаниями".

Какая-то телочка с белой звездой у левого глаза просунула голову меж досок, будто собираясь лизнуть ему руку. Он испуганно отодвинулся. Начиная с ближнего стойла и распространяясь по всему помещению, поднялся нестройный рев неустановившихся подростковых голосов. Он заглянул в кормушки. Они были пусты.

В стороне черным проемом распахнутых дверей зияла водокачка, и он направился туда. Подземную воду здесь брали не для того, чтобы поить животных, а для охлаждения молока. На закупку холодильной камеры не было денег, да и древний способ казался надежнее.

Водокачка работала, слышался гул двигателя. Андрей уже подходил к дверям, когда ему показалось, что в глубине строения мелькнули человеческие фигуры. Он рывком преодолел расстояние до водокачки и прыгнул за угол. В стене сруба на высоте его роста было проделано небольшое окно, вряд ли полметра на полметра, и он через него заглянул внутрь.

То, что он увидел, отнюдь не удивило его. Еще идя от продмага, в помутнении, он понимал, догадывался, что найдет на ферме нечто вроде этого. Внутри водокачки, переступая через ржавые трубы, переставляя дюралевые бидоны, перекладывая с места на место какую-то рухлядь, ходили участковый и Маргарита. Нет, вовсе не случайным было то, ,что он встретил их вчера на улице, хотя – и может быть, именно эта загадка в первую очередь привела его сюда – Маргарита и участковый в тот час не виделись. Он уверен в этом. Они не виделись, но, как и теперь, оказались рядом вовсе не случайно.

Маргарита сегодня надела новенькую желтую телогрейку и залихватски подпоясалась. В телогрейке и неизменных красных штанах она походила на щеголя-ополченца. Тучный участковый, обернутый в сукно шинели, как в одеяло, рядом с ней выглядел возницей.

Дрожь холода и вслед за тем волна жара обрушилась на Андрея. Старики у продмага сказали, что весь поселок занят поисками Веры. Это походило на правду, но никак не объясняло, почему участковый и Маргарита ищут вместе. Ищут ли? И почему одновременно с Верой исчезли из поселка Вязников и, главное, Косой, с отцом которого Маргарита по меньшей мере хорошо знакома? Все эти обстоятельства хотя и запутывали дело, но в то же время давали надежду, что с Верой случилась всего лишь какая-то неприятность. Может быть, это чья-то глупая шутка?

Участковый теперь уже не давал себе труда нагибаться, небрежно отбрасывая ногой предметы на своем пути. Маргарита, идущая сзади, то и дело останавливала его и просила то отодвинуть бочку, то поднять доску. "Глупо, – внятно говорило выражение брезгливой скуки на лице участкового. – Глупейшее дело". Он приподнимал ногой доску и тут же отпускал ее, доска падала с глухим стуком. Освещение внутри водокачки не работало, там стоял сумрак, призрачно блестели кое-где лужицы воды на глиняном полу.

Минуту-две спустя они закончили обход и вышли наружу. Их темные против света фигуры были видны в проеме дверей.

– Я должна ехать в город, – сказала Маргарита, глядя на часы. – Так мы ее не найдем. И потом, я не могу оставаться в поселке. Если этот тип сюда заявится...

– Чего ты боишься, – равнодушно заметил участковый и посмотрел на сплошную облачную завесь. – Он будет здесь в лучшем случае завтра.

– Но так мы все равно ничего не сделаем, – напирая, повторила Маргарита. – Нужна помощь.

– Бензина нет, – участковый потер шею и передвинул ремень с кобурой.

Они повернули за угол, и голоса их отдалились. Андрей перебежал к другой стороне сруба. Вряд ли прошло полминуты, когда участковый и Маргарита снова оказались у него в поле зрения. Молча устало шагая, они шли по направлению к поселку.

Андрей оперся о стену. Из того, что он сейчас увидел и услышал, выходили по крайней мере три вещи. Первая, что в доме Пшеничных ни сном ни духом не знают, куда делась Вера. Вторая, что завтра в поселке должен появиться человек, который чем-то угрожает Маргарите. Третья – внезапно сверкнувшая ему как бы вне связи со всем остальным, – что бегать по всему поселку в поисках Веры дело бессмысленное. Если уж кого искать, то в первую очередь Вязникова и Косого. Напасть на их след было бы самой верной зацепкой.

Первые два из этих соображений были малоинтересны Андрею. Но вот третье... Ему на какое-то мгновение мелькнуло, что надо бы переговорить с Маргаритой. Уж она-то лучше всех знает, где может скрываться эта парочка. Но он тут же отбросил эту мысль. Она, кажется, ни на шаг не отходит от участкового. А встречаться с этим типом после вчерашнего у Андрея нет никакого желания. И потом, если уж у Маргариты есть какие-то сведения, чего ради она будет доверять их ему, Андрею, а допустим, не участковому или следователю.

Он вышел из-за водокачки и направился в сторону кирпичного завода, который лежал ближе к южному склону, Листвяному. Чуть больше месяца назад, в начале сентября, здесь неподалеку произошло обрушение. Как говорили, не в срок, поскольку последнее перед этим было всего лишь весной, и виновата, мол, в этом вода, которую Андрей выпускает из пруда, она давит на грунт и разъедает его. Тогда он посчитал это вздором, и, может быть, напрасно.

Вдали у церкви стояла группа молодых ребят, должно быть, ведя какие-то переговоры со священником. Один из них, обтянутый молодец в кожаной фуражке, держался за ручку боковой двери, будто собираясь входить.

Да, ему в поселке делать нечего, и без него обшарят все углы. Лучше не мозолить поселковым глаза.

Он стороной миновал кирпичный завод, глухо, молчаливо уткнувшийся в обрыв горы. Из-за деревянного скособоченного забора торчала черная металлическая труба с приваренными к ней скобами лестницы. Оглядываясь на этот забор, точно ожидая внезапного лая или окрика, он поднялся на склон Листвяного и пошел в сторону пруда, осматривая потайные места в зарослях вереса и елового подроста.

Нет, то, что Вера исчезла вслед за убийством сестры, не может быть случайным, и надо готовиться к самому плохому. Надо готовиться, но разве в силах он это сделать? Почему именно она, почему? "Чтобы потом мне уж больше некуда, кроме как к тебе?" – сказала она. Господи, что ему делать?! "Зачем мне эта жизнь? Зачем я живу?" – тоже ее слова. Так, может быть, он для нее ничего не значит? Почему она так сказала? И не могло ли за этими словами последовать действий? Боже, неужели она могла пойти на это?

Он, держась параллельно поселку, прошел вдоль всего увала: покосы без стогов с одними опустелыми стожарами да грубо сколоченными столами из обтесанных топором плах, прорытые ливнями и колесами рвы идущих вниз дорог, разверстые пасти заброшенных глиняных карьеров с оледенелыми озерцами на дне, пуховые ковры опавшего лиственничного леса, каменистые осыпи вершин, – и выбрался на дамбу. Как и вчера, здесь никого не было. Вода через пробитую им канаву уже не вытекала, а лишь сочилась, вот-вот готовая остановиться.

Мимо ближнего к дамбе огорода старик толкал тачку, вывозя мусор. Вдруг начала яростно дымить труба поселковой котельной, дым при безветрии пошел вертикально вверх и словно уперся в невидимый потолок, растекаясь по нему. "Осмотрели они уже котельную или нет?" – подумалось ему.

Грудь вверху от сердца внезапно будто стало замораживать, там образовался комок. Он, растирая его, пошел по дамбе к Подлиповому.

– Господи, если ты есть, – сказал он вслух, сам не зная, что говорит.

Он пошел назад, понимая, что все это глупо и не нужно, но решив обойти вокруг пруда.

Вернулся в поселок он уже затемно. Одеревеневшие, разбитые ноги едва шагали, и, зайдя в баню, он свалился на лавку и долго сидел, не в силах стянуть сапоги. Потом зажег лампу и кое-как разделся и разулся. В бане было тепло, должно быть, топили. В углу стояла миска с кашей и куском жареного гуся, банка с квасом и лежал хлеб. Он, почти растроганно думая о Степановне, принялся есть. Старуха не хочет, чтобы он жил у нее, чтобы вообще оставался в поселке, но забоится о нем едва ли не усерднее прежнего.

Доев, он запер баню на крючок, задул огонь и с усилием взобрался на полок. Сон пришел тотчас, он лишь успел подумать, что завтра надо все начинать сначала.

В середине ночи его стали мучить кошмары, он несколько раз скатывался к краю полка, едва не сваливаясь вниз. Но к утру его точно обняло плотное, мягкое облако и он уснул глубоко и покойно.

Вырвал его из этого сна душераздирающий грохот и ослепительная вспышка. Ему показалось, что баня взорвалась. Он откинулся в угол полка, к стене, и в этот момент грохот и вспышка повторились. Теперь он понял: кто-то стреляет из просунутого в окно ружья. Он замер, не понимая, ранен ли, убит, жив, невредим. Чьи-то шаги хрустнули в бурьяне возле окна, качнулась тень, и все смолкло. Он спрыгнул вниз, к дверям, подальше от окна. Стояла тишина, кисловато пахло пороховым дымом, и в разбитое окно тянуло холодом. Уши были заложены, в них однообразно пела струна. Он лихорадочно ощупал себя. Кажется, все было в порядке.

Сколько он сидел в углу, не решаясь ни открыть дверь, ни даже подойти к окошку, он не знал. Тепло понемногу вытекало из бани, становилось холодно. Он дрожащими руками потянулся к телогрейке, должно быть принесенной Степановной, и надел ее. Клеенка с окна валялась на полу, с улицы пронзительно светил месяц. Тихо было и в поселке – компрессоры кирпичного завода стоят, а больше и шуметь нечему. Он нащупал сапоги, надел.

Завтра же прочь отсюда, прочь. То есть сегодня, сейчас же. Что он здесь делает, зачем мешает им отдыхать, почему не позволит им убить самих себя, почему хочет отнять у них шанс когда-нибудь уйти на дно вместе со всеми их скособоченными избами, гнилыми заборами и занавоженными улицами?!

Он сунул в карман оставшийся от ужина кусок хлеба и осторожно открыл дверь. Снаружи звенела тишина. Несколько минут он стоял прислушиваясь, потом скользнул к краю огорода. За огородом Степановны был переулок, поднимавшийся в гору, и он, перемахнув изгородь, бросился по нему прочь из поселка.

Уже почти достигнув вершины Листвяного, он остановился, обернувшись назад. Только теперь, отходя от шока, он начал понимать, что произошло. Господи, сколько и чем его будут испытывать?

Он отыскал взглядом дом Степановны. Было это покушением или его только предупреждали? Ему на мгновение вдруг показалось, что он все еще спит и что этот кошмар вот-вот кончится. Он расстегнул телогрейку и двинулся по увалу, держась покосов и полян.

Но, огибая какую-то неожиданно далеко вышедшую на луг опушку, он вдруг словно бы очнулся. Огромная сосна возвышалась перед ним, грозя кому-то мощным корявым крюком выступающего в сторону сука. Нет, пока он жив и пока он здоров, он этого так не оставит. Хорошо, может быть, он трус, но бежать, предав Веру, отступив перед убийцами... Он на это не способен, он просто не знает, как это делается.

Четверть часа спустя Андрей понял, что вскоре выйдет к дамбе, и вздохнул одновременно и обреченно и с облегчением. Не сам он вышел сюда – его вывело. Дамба стала его неврозом и его утешением, она стала его образом жизни, она стала тем, без чего не может существовать человек – целью жизни и средством достижения этой цели. Глупо спрашивать, когда и почему это случилось. Это произошло – другого ответа на вопросы не существует.

С первыми блестками солнца он уже углублял и расширял канаву – кирка все эти дни лежала в траве на склоне дамбы. Ветер утих еще с вечера, облака растаяли, погода будет солнечной, выпущенная им вода не замерзнет.

6

Поселок просыпался нехотя, как бы через силу. Лишь с восходом солнца кое-где закурились печи, жители то здесь, то там стали выбредать кто с помойными ведрами, кто за водой с чистыми. Наконец вдали звякнула уздечкой лошадь Белоногова, единственное в поселке транспортное средство, и утро понемногу расшевелилось.

Разбивая подмерзший грунт, сталкивая его вниз, Андрей все время чувствовал спиной притаившуюся в поселке опасность. Но работу не прекращал ни на минуту. Нате, бабушку из дома престарелых запугивайте. Он, Андрей, здесь и не уйдет.

Солнце уже поднялось над лесом, когда он обрушил перемычку, и вода, смывая, стаскивая вниз разрыхленный грунт, с подвыванием, уханьем, треском ринулась по склону. Казалось, в поселке никто и не обратил внимания, что дамба опять прорыта и улицы вот-вот затопит. Но центральная часть поселка, лежащая по оси долины, опустела. "И это все? – с удивлением и злорадством подумалось ему. – Вся реакция?"

Он положил кирку на старое место, в траву под куст, и стал спускаться, решая, идти ли ему в поселок или все же не стоит. Водяной поток, вспениваясь, катил уже мимо продмага, и какая-то женщина в телогрейке и сапогах переходила через него, нащупывая дорогу палкой. На окраине опять коптила котельная, дым, пригибаемый поднявшимся ветром, относило в сторону Подлипового.

Андрей от подножия дамбы перебирался на склон Листвяного, положив пока в поселок не ходить, когда со старой, заросшей тропы его окликнули. Он обернулся. Сверху, от лиственничной рощи, спускался Вязников. Его тяжелая, нескладная фигура в линялой штормовке заслоняла солнце, и лица было не разобрать. Андрей встал, со страхом и враждебностью вглядываясь. Один или с другом-приятелем? Откуда появился? Ладони вдруг вспотели.

– Привет, – подходя, сказал Вязников, будто вчера лишь расстались после задушевной беседы, и протянул руку.

Лицо у него было мокрым, он как-то напряженно, деревянно улыбался.

Андрей, помедлив, поздоровался. В последние сутки Вязников как-то выпал из его сознания. Топор, найденный около Любиного трупа, был слишком глупой, грубой уликой, чтобы всерьез подозревать этого парня. Кое-кто, разумеется, уцепился за нее, должно быть, поэтому Вязникову с Косым и пришлось скрыться. Андрей же, поразмыслив, именно то, что они исчезли из поселка, в конце концов посчитал в их пользу. Виновные, они тут ничего не приобретали, кроме новых подозрений, невиновные же – возможность переждать в стороне. Андрей теперь был почти убежден, что Вязников к убийству отношения не имеет.

Но встретить его здесь... Чего ему надо?

Андрей знал Вязникова едва ли не ближе, чем кого-либо из местной молодежи. Вязников работал плотником, но казалось, мало подходил для этого дела. Чинить крыши и менять рамы ему словно было скучно, он делал это так, что рамы вываливались, а крыши тотчас текли. Зато мало кто умел так искусно обить рейкой дверь или смастерить шкатулку. Андрей подозревал, что еще лучше у него получалась бы работа интеллектуальная – дай ему немного образования и развития. Вязников поражал иногда неожиданными, новыми для Андрея замечаниями и выводами. Это он первый сказал, что, раскапывая дамбу, Андрей не спасает их, а роет им могилу. Огромная ошибка, – такими примерно были его слова, – считать дамбу чем-то полезным, благотворным или, наоборот, опасным, разрушительным. Она не обладает такими качествами, у нее вообще нет никаких свойств. Поэтому она не может быть вредной или приносящей выгоду. Она только может быть или не быть. Разве Андрей не заметил, что с тех пор, как он приехал, жизнь тут начала меняться странным и никому не нужным образом. Воровать стали в пять раз чаще, а помогать друг другу почти вовсе прекратили – настолько, что для работ на дамбе вынуждены приглашать деревенских.

В конце сентября избили татарина – за то, что не хотел идти закапывать ров. Не хотел будто бы именно потому, что татарин.

Наконец, появились не то что потаскухи – это было бы еще терпимо, – а проститутки...

Какое-то время они стояли молча, не глядя друг на друга и словно чего-то ожидая.

– Куда направляешься? – спросил наконец Вязников, будто не найдя подходящей темы, и мирно пригладил разлохмаченные волосы.

Андрей неопределенно махнул рукой.

– Понятно, – сказал Вязников и, помедлив, спросил: – Ищут?

– Ищут, – настороженно ответил Андрей, не испытывая желания вообще говорить с ним о чем-либо, а тем более об этом. – Вчера вечером по крайней мере еще искали.

– Та-ак, – осторожно протянул Вязников, точно бы даже с удовлетворением, и его широкое лицо внезапно стало злобным. – А я, понимаешь, сейчас вшил тут одному. Знаешь Косого? Папашка у него когда-то в хахалях был у Маргариты, а теперь трясет ее. Мол, плати, не то расскажу Пшеничному. Ну, и сегодня этот папашка заявляется в поселок. Я взял ему вправил зрение. Сейчас летит, наверно, в город, оглядывается, – Вязников ухмыльнулся, но не победно или самодовольно, как можно было ждать, а угрюмо-лихорадочно, будто немного не в себе, и рыскнул вокруг глазами.

– Выходит, ты был в поселке и сам все знаешь? – Андрей посмотрел на него, стараясь поймать его взгляд.

– Выходит, так, – подтвердил Вязников как бы с удивлением.

Только тут Андрей заметил, что левая щека у Вязникова слегка подергивается. Раньше этого не было.

– А что ты еще знаешь? – спросил он почти враждебно, понимая, что это уже совсем лишнее, и не имея сил остановиться. – Может быть, ты знаешь, где ее искать?

– Нет, этого не знаю, – сказал Вязников, и взгляд его остановился. – Но я нашел... – Он споткнулся.

– Ну! – Андрей сделал шаг вперед, вдруг охваченный горечью, отчаянием и злостью. – Что нашел?

Вязников отступил – без испуга, а лишь как бы не желая стоять к Андрею вплотную. Он был на голову выше и, разумеется, на петушиный наскок Андрея мог даже не обращать внимания. Глаза его изжелта, по-кошачьи блеснули.

– Жива она?! – Андрей схватил его за рукав.

Вязников сел на траву, не пытаясь освободиться, и Андрею пришлось согнуться – он, сам не понимая почему, не хотел отпускаться от него, будто в надежде выпросить весть не самую ужасную.

– Насчет твоей ничего не знаю, – с трудом, кое-как заговорил Вязников. – Я нашел... в общем... Любину голову, руку, – он больным, затуманенным взглядом посмотрел на Андрея, но не в лицо, а куда-то на плечо или даже за него. – Понимаешь, я бы никогда не пришел к тебе с этим. Но мне нужна твоя помощь.

Андрей отпустил рукав и сел рядом, не чувствуя тела.

В стороне кричала сорока, надрываясь, захлебываясь.

– Кто это сделал? – спросил он.

– Если бы я знал! – Вязников ударил кромкой каблука по дерну, раздирая его. – Я полагаю, один и тот же обеих... – он повернулся к Андрею и поспешно добавил: – Впрочем, где Вера, ничего не могу сказать. Может, с ней все в порядке.

– Где э т о сейчас? – в голове у Андрея шумело и мышцы дрожали, он не поднимал глаз, не желая, чтобы Вязников заметил его состояние.

– Там, за увалом, – Вязников показал себе за спину. – Я нашел вчера, под вечер. Не то чтобы случайно... А может, и случайно... Вот так же сороки кричали, потом, смотрю, след. Трава была подморожена, и он, как шел, так и оставил полосу. Не разберешь, конечно, от сапог или от другой обуви, отава больно уж густая, на земле никаких отпечатков. Ну, я двинулся по этой полосе...

– Пойдем, – сказал Андрей, с трудом поднимаясь. – Покажешь.

Вязников посмотрел на него и, помедлив, точно колеблясь, тоже встал.

С первых же метров Андрей понял, что идти для него будет делом нелегким. Ноги едва шагали, в глазах стояла полупрозрачная пелена, как бы дымка.

Вязников, по временам оборачиваясь, начал что-то рассказывать. До сознания Андрея доходили только обрывки, отдельные фразы. Но когда Вязников упомянул участкового и Маргариту, он словно бы очнулся.

Вязников думает, тут не обошлось без участкового, а если говорить прямо, так он подозревает, участковый и убил ту и другую. Если, конечно, Вера убита. Вспомнить только, как он вел себя возле склада. И топор мог подкинуть он. Вязников потерял его в день убийства, уже не помнит в который раз, и кто подобрал, теперь пойди гадай. Но, может, и гадать нечего. А насчет часов Косого, которые будто бы нашли возле склада, вообще ахинея. Часов-то у Косого не было, не успел еще приобрести после освобождения, уж ему ли, Вязникову, этого не знать, как раз на следующей неделе собирались ехать в город покупать. Но Андрей уже и сам, наверно, понял, что все тут подтасовано. Да подтасовано-то как: будто нарочно, чтобы подумали на несведущего, неумелого, а уж никак не на милиционера.

Для участкового Вера тоже нарыв. Пусть Андрей будет спокоен – поселок прекрасно осведомлен обо всех его с Верой отношениях. Покуситься на него самого, на Андрея, им не под силу. Они знают, что он сюда послан. А лучший способ удалить его – сделать то, что сделали они под видом участкового. Надо к тому же понимать, что вступить в связь с таким пришельцем, как Андрей, – а они в связи уверены, – в их глазах проступок, может быть наихудший...

– так ты все-таки думаешь, что Вера?.. – спросил Андрей резко. – Что она убита?

Вязников тяжело, со свистом задышал и ничего не ответил.

Они поднялись на увал и, миновав сосновую рощицу, стали спускаться. Увал был невысок, но местность за ними понижалась, и леса открылись во всю ширь. Желтые мазки лиственных пород виднелись только местами, все остальное пространство занимал темно-зеленый покров хвои. ДОЛЖНО БЫТЬ, и зимой эти леса выглядят точно так же, лишь вместо желтых будут белые полосы и пятна.

Андрей, слушая Вязникова, понимал, что все его доводы ровным счетом ни о чем не говорят. Да уж не замешан ли тут действительно он сам? То-то гнет, то-то выплетает. И не странно ли, сам живет в поселке с рождения, а говорит "они", "их".

Вязников шагал все так же с напором, уверенно, хотя штормовка на спине промокла от пота. Андрей впервые с тех пор, как они встретились, подумал, что, может быть, это провокация, а возможно, и хуже. Вязников заманивает его, чтобы расправиться. Но он тут же отбросил эту мысль. Куда и зачем заманивать, если они и без того в безлюдном, отдаленном месте.

Вязников, точно угадав, о чем он думает, полуобернулся к нему:

– Понимаешь, я бы без тебя раскрутил это дело. Но Косой еще вчера утром смотался. Я не знаю, может, дурака валяет. Пойду, говорит, проситься обратно в тюрьму. Но вообще понять его можно. Работы нет, жить негде. Да еще убийство едва не повесили...

– А Любка разрублена, – вдруг сказал он опять с тем же странным блеском в глазах и покосился на Андрея. – Что это значит?

Андрей промолчал и только ускорил шаг.

Вскоре они вышли на небольшую поляну, и Вязников повернул налево. Здесь меж зарослей осины, липы, клена виднелись мощные бугры, ямы, рвы, покрытые тысячелистником, крапивой и репейником. Вязников спустился на дно одной из таких ям и знаком позвал Андрея.

Там меж веток валежника виднелся большой серый мешок из толстой, грубой ткани. Вязников нагнулся, чтобы развязать его.

– Не надо, – сказал Андрей.

Они поднялись наверх. На западе теперь появились легкие веретенообразные облака. Они стояли, не меняя формы и не двигаясь, будто впаянные в горизонт. Ветер усилился, но дул ровно, без толчков и порывов. Все говорило о том, что погода будет солнечная, но прохладная.

– Слушай, – сказал Вязников, уставясь в землю. – Тебе не кажется, что он после своего дела потерял голову? Ну зачем, спрашивается, надо было тащить сюда, за несколько километров от поселка? Спрятать можно было и поближе, причем куда вернее. Есть старые горные выработки... Понимаешь, убил и сдрейфил так, что от страха перестал соображать. Следователь определил, что голова и рука отрублены уже после убийства... Ах, сволочь!

– Не похоже, – возразил Андрей. – Он выглядит вполне способным держать себя в руках. Я видел его вчера утром. Никакого намека.

– Не буду спорить. Но я лучше знаю его. Он у нас каждый день на глазах. Знаю, как он ведет себя, когда прокручивает свои паскудные дела.

– Хорошо. Что ты из этого выводишь?

– У меня есть одна случайная Любина записка, – сказал Вязников, и голос его вдруг охрип. – Собственно, клочок, несколько слов: "Я всегда буду помнить". Так, по незначащему поводу, хоть и слова большие. Любила иногда пошутить, поддразнить, – он запнулся. – Мы подбросим ее этому мерзавцу.

Андрей посмотрел на него.

– Но это же глупо. Он выкинет ее в помойное ведро и тут же забудет. Это детство.

Вязников молчал, не глядя на него.

– Он психопат, понимаешь, – сказал он наконец. – Мы все тут психопаты, но он особенно. Сегодня же ночью он будет здесь, у этого мешка.

Андрей ничего не ответил, следя, как на старой березе раскачиваются под ветром свисающие вниз кончики ветвей. Голова болела, в висках стучало.

– Он тут знает все, даже какого цвета трусы носит директор кирпичного завода.

Андрей провел рукой по лицу.

– Хорошо. Давай попробуем. Кажется, нам ничего другого не остается. Если это в самом деле он...

– Если это он, то знает, где находится и другая.

Они вышли на тропу.

– Здесь неподалеку есть лесная избушка, – сказал Вязников. – Я пока там обосновался. Пока вся эта заваруха в поселке. Идем покажу.

Избушка оказалась землянкой, хотя и тесной, но сухой и теплой. Два топчана, железная печка, чайник. Охапка сосновых сучьев в углу, разрубленных на короткие полешки.

Вязников тотчас нырнул рукой под один из топчанов и достал старую двустволку с потертым, расколотым и скрепленным жестью ложем. Показал Андрею.

Андрей кивнул, спрашивая себя, надо ли говорить ему о выстрелах в бане. Кажется, палили все-таки холостыми. Нет, говорить не стоит. Это лишь его, Андрея, дело.

Он огляделся. Стекло в крохотном окошке, должно быть, не мыли со дня сооружения землянки, оно едва пропускало свет. Вязников налил ему чаю и достал хлеб и вареную картошку.

Спустя полчаса Андрей шагал в сторону поселка. Тропа была еле внятной, порой совсем пропадала, и он угадывал направление лишь по просветам меж деревьев. На этом, обращенном к западу склоне увала не было ни лугов, ни покосов, лишь угрюмые плотные ельники с черными торфяными подушками у корней, а ближе к вершине огромные сосны и каменные выплески меж ними. Вдруг перегораживало тропу поваленное дерево, приходилось огибать его, продираясь через чащобу.

Он не заметил, как перевалил на восточный склон. Вдали справа мелькнула вдруг темно-синяя полоска – пруд. Вскоре открылся и поселок: двухэтажное бревенчатое здание почты, шифер жилых домов, сверкающий резной крест за ними.

Возле дома участкового не было ни души, но вдали навстречу брел какой-то старик, и Андрей ускорил шаг. Дома здесь стояли только по одной стороне, на противоположной лежали огороды. Вряд ли кто что-нибудь заметит, даже из самых зорких. Он быстро подошел к воротам участкового и бросил записку в прорезь почтового ящика.

В щели ворот мелькнули знакомые красные штаны, и он обмер. Неужели Маргарита?

Чей-то голос послышался из глубины ограды, стукнули каблуки, и штаны пропали. Андрей кинулся прочь.

Он ни минуты, ни секунды не хотел задерживаться в поселке. Ко всем чертям отсюда! Зловещей была черная труба котельной, зловещим был позолоченный крест на церкви, зловещими были пустые огороды, зловещим было само небо над поселком с его сверкающей синевой и ослепительными веретенами облаков. Да, они добились своего, добились. Пусть подавятся.

Уже не ярость, а боль, горечь душили его.

И лишь когда за поворотом тропы показалась огромная фигура Вязникова, ждущего его у входа в землянку, он почувствовал облегчение. Ему вдруг захотелось во всем довериться этому парню, положиться на него. Глупо они поступили с запиской, умно ли – они сделали это, и теперь оставалось ждать. Увалень Вязников с его простодушным и проницательным умом вдруг стал казаться человеком, без которого ему сейчас почти невозможно жить.

До темноты было еще неблизко. Вязников вскипятил чай и опять вытащил картошку. Поев, он растянулся на топчане и вскоре захрапел. "Нет, этот парень не пропадет", – подумалось Андрею. Посмотрев на размягченное, распустившееся во сне лицо Вязникова, он вышел из землянки.

Облака исчезли, солнце, опускаясь за холмы, сверкало, искрилось, будто светило через промытое стекло. Землянка стояла на краю небольшой поляны, полого идущей к зарослям ольхи, ивняка и черемухи. Там внизу, скрытый от глаз, угадывался ручей. Должно быть, в этом месте он поворачивал влево – туда уходила поросшая елью и лиственными лощина. Здесь на опушке было тихо, лишь где-то в кронах возилась неведомая, вероятно, небольшая птица. Мирно колебался на осине последний лист, а уже опавшие празднично пламенели на пожухлой, но еще упругой траве.

Вязников спал на животе, раскинув ноги и странно, неловко вывернув голову. Андрей нагнулся и, нащупав под топчаном двустволку, засунул палец в дуло. Вязников внезапно открыл глаза. Несколько мгновений они недвижно смотрели друг на друга.

– Что, уже пора? – спросил наконец Вязников.

Он опять повернул к землянке. Навстречу шел Вязников с чайником в руке. Они вскипятили чай, доели картошку. Тем временем стемнело.

Спустя полчаса они с двустволкой в руках и китайским электрическим фонариком – подарок Косого, объяснил Вязников – были уже у той страшной ямы. Взошел месяц, наполнив пространство пронзительно-прозрачным туманом, спутав объемы, исказив перспективу. На краю ямы лежала упавшая от ветра мощная осина, за ее стволом они и устроились на подстилке из травы и лапника.

– Как ты считаешь, – глухо спросил вдруг Вязников, когда в молчании прошло, должно быть, с четверть часа, – как он это с ней сделал?

– Не говори мне об этом, – попросил Андрей. – Я не могу даже думать про это.

Вязников посопел, вздохнул, хотел еще что-то сказать и промолчал. Через поляну тяжело, будто лунный свет тормозил ее, пролетела ночная птица и бесшумно упала на опушке.

Андрей всеми силами старался не глядеть вниз, в яму, но глаза то и дело нащупывали очертания мешка. Было жутко, но и душила ярость. Не лучше ли пристрелить этого гада на месте, если он заявится сюда?

– Что же ты теперь будешь делать? – спросил он Вязникова, чтобы отвлечь себя. – После всего этого?

– Что делать? – Вязников повозился на своем месте. – Жить. Ребенка заведем, если получится.

– Не уедешь?

– Нет. Кто же из нас отсюда поедет, – он посмотрел на Андрея. – Разве только ты вынудишь.

– Теперь уже не получится, – сказал Андрей. – Поздно. Даже если бы я захотел.

Они долго молчали, вглядываясь в дальний конец поляны, где выход из леса был перекрыт лунной тенью. Вдоль поляны ходил ветер, летели серебряные волны.

Андрей запахнулся, чувствуя, что ночной холод начинает добираться до него.

Время тащилось невыносимо медленно. Вязников неожиданно достал из кармана карты. Андрей посмотрел на него6

– Здесь? Ты что?!

Вязников убрал карты, что-то бормоча. Лицо у него было вялое и какое-то пустое. Глядя на него, Андрей вдруг подумал, что ведь именно Вязников нашел конец нитки, ему одному удалось это сделать. Зачем он держит себя вахлаком и бесчувственным чурбаном? Может быть, здесь иначе нельзя, может быть, по-другому здесь не выжить?

Его все больше донимал холод. Сколько они тут находятся? Он посмотрел на часы. Уже перевалило за полночь. Месяц сиял, будто его только что покрыли глазурью, звенели звезды, тяжелой сонной синевой истекало небо.

– Может быть, уйдем? – сказала Андрей. – Мне не по себе. Да и не придет он. Уже полночи миновало.

– Иди, – помолчав, ответил Вязников. – Но тогда мне придется этого сукина сына пристрелить. Один я его задержать не сумею.

Андрей лег на спину, дрожа. Верхушки елей чуть покачивались, чертили по небу. Вязников, не отрываясь, молча следил за поляной, точно выключив Андрея из сознания, решив, что теперь должен полагаться лишь на самого себя.

Андрей, лежа с открытыми глазами, забылся как бы между здравым рассудком и помешательством. То ему казалось, что он у себя дома в городской квартире и ждет ареста за некое не совершенное им преступление. То он видел перед собой дамбу, и в ушах вставал плеск и гул несущейся вниз воды. То ему представлялось, что он тонет, и он начинал судорожно хватать ртом воздух.

Внезапно Вязников сжал ему руку выше локтя. Андрей перевернулся на живот, приходя в себя.

Подойдя ближе, человек внезапно оглянулся по сторонам, и лицо его открылось лунному свету. Андрей от изумления приподнялся на локтях: это был Пшеничный. Вязников дотронулся до его плеча и тотчас убрал руку.

Пшеничный встал на краю ямы, глядя вниз.

Андрей включил фонарик.

– Не двигайся, – сказал Вязников. – У меня картечь.

Пшеничный соединил руки в низу живота.

– Берите меня, ребята, – пробормотал он еле слышно.

7

На другой день участковый, к которому ночью привели Пшеничного, вызвал Андрея к себе.

Возле каменного сарая, где сидел Пшеничный, толпились люди, и Андрей, не желая ни с кем вступать в разговор, прошел, почти пробежал мимо, опустив голову. Сарай был без окон, жарко горели свечи. Похоже, здесь уже собрались все, кто должен был присутствовать на этом, как Андрей тотчас определил, судопроизводстве. Направо вдоль торцевой стены сидели старики Сухомринов и Белоногов, один справа, другой слева. Напротив дверей за неструганым дощатым столом поместился участковый, в брезентовом плаще, лысый, с неким дырявым катышем вместо носа. У другой торцевой стены, напротив стариков и Пшеничного, сидел Вязников. Рядом с ним стоял еще один стул, на который участковый тотчас показал Андрею.

– Не слишком ли торопимся? – сказал вдруг Вязников. – Это не будет иметь юридической силы, – он кивнул на листок бумаги перед участковым, наполовину исписанный. – И вообще какая радость слушать этого выродка.

Участковый помолчал, нагоняя важность. Внезапно глаза его блеснули.

– Самый большой грех, парень, который я за тобой знаю, – сказал он, – тот, что ты ненавидишь людей.

Лошадник Белоногов кашлянул и выпрямился, грозно глядя куда-то в угол.

– С городом нет связи, – мрачно сказал участковый. – Что его пешком туда вести? А следователь уехал, – он поднял голову. – По неизвестной причине.

Пшеничный затравленно огляделся, кладя дрожащие руки на колени. Глаза у него были воспалены, и вид он имел жалкий – вид человека, вдруг осознавшего, что цель, к которой он всю жизнь яростно стремился, бессмысленна и что жить дальше незачем..

– Я это... упрашивать не умею, – торопясь заговорил он, – уговаривать не могу.

– Погоди, Николай Иваныч, – прервал его участковый. – Расскажи сначала, что ты должен рассказать. А с этим... с чувствованиями потом. Итак, вы с ней повздорили из-за вечеринки. Она опять туда ушла, а потом вернулась. Пьяная?

– Ну это... маленько, – казалось, решительный, грубый, напористый Пшеничный исчез навсегда, вместо него корчился на табуретке несчастный червяк. – Пьяная, ясно дело.

– Чем ты занимался, пока ее не было? – спросил участковый Пшеничного.

– Не знаю, – сказал Пшеничный. – Хоть убей, не могу вспомнить. Кажется, выходил на улицу, Кузьмича вон встретил, – он, ни на кого не глядя, повел головой в сторону Белоногова.

– Верно, – подтвердил Белоногов, качнув своим жестким клиновидным носом, зачем-то взял с колен шапку. – И все дело в том, что мы видели, она стояла там, на дамбе, с этим, – он махнул шапкой в сторону Андрея, – с этим дыроколом.

Сухомринов раскрыл глаза, будто готовый захохотать, и вдруг крикнул:

– Приоткройте дверь – душно!

Край тесовых, забранных коваными полосами дверей пополз и остановился в полуметре от косяка. Толпа снаружи, кажется, еще больше увеличилась, и те, кто посмелее, протиснулись на шаг вовнутрь.

Тяжесть апатии разом смахнуло с Андрея.

– Я хочу сказать, – забормотал Белоногов, будто в полусне, – я не выношу протоколов. Чем я должен кормить свою кобылу и кто будет осеменять ее? В каком протоколе это записано? А ведь от этого зависит вся жизнь моей семьи. Но я скажу все, что думаю.

– Значит, ты ждал и уже ненавидел ее? – спросил участковый, поворачиваясь к Пшеничному.

– Раз она была с этим пришлым, – сказал Сухомринов. – Я бы тоже ненавидел.

– Я хотел, чтобы она оставалась дома, – хрипло заговорил Пшеничный, – чтобы она всегда была дома. Она не слушалась, пила вино, таскалась со всеми... со всеми жиганами. А уговаривать я не умею...

– Так, – сказал участковый. – Но толчком было то, что она стояла на дамбе с этим... посторонним?

Пшеничный кивнул, опуская голову.

– Именно что посторонним! – вскрикнул Сухомринов, пронзительно глядя на Андрея. – Не зная жизни, не понимая здешних людей, как ты мог взяться за дело, за которое взялся? Это тебе никогда не простится. Там, откуда ты пришел, одеваются по-другому, спят по-другому, едят по-другому, думают по-другому. Там не нужно заботиться, где осеменить единственную поселковую кобылу. Там не знают, что можно вытирать сопли рукавом и плевать на пол, а здесь не знают, что этого можно не делать. Почему ты решил, что имеешь право разрушать то, во что не способен проникнуть? Почему ты решил, что, не имея опыта строительства – а ты по молодости не можешь его иметь, – вправе познать, что такое уничтожение?

– Постойте! – сказал Вязников. – Здесь кого допрашивают? Кто здесь преступник?

– А ведь ты пришел с ней от дамбы, – тыча в его сторону пальцем, сказал Белоногов. – И Пшеничный выгнал тебя со двора, – он повернулся к участковому. – Вот и все, что я знаю. Потом я ушел домой.

– Да, – подтвердил участковый, словно был непосредственным свидетелем. – И они остановились во дворе вдвоем. Вот тогда все произошло.

– Нет, это произошло раньше, – возразил Сухомринов. – Вот здесь у меня все записано, – он достал из кармана блокнот с раскрыл. – И про драку Верхнего конца с Нижним, и про нищего. Собака Селезенникова двадцать восьмого июля, племянница Агафоновой семнадцатого августа, обрушение второго сентября... Вражда, эгоизм, ненависть – результат того, что он здесь, среди нас. Это произошло даже не от его конкретных действий, а из-за перемен в нас самих, которые он вызвал. Яд этих перемен носится в воздухе. Страшно именно это, а не то, что Карташов застрелил собаку Селезенникова. И я не хочу даже думать о том, что может случиться...

– Может быть, вернемся к делу, – нервно сказал Вязников.

– Это у кого не было радости слушать про дело? – вклинился Белоногов. – Это не у тебя?

– Итак, – сказал Участковый, – цели убить ты не имел?

– Никогда! – почти закричал Пшеничный. – Упаси боже! Этого охламона выставил, захожу опять во двор, а она курит. На полу труха, сено, наверху сеновал... Ну, я не знаю, что со мной сталось – схватил топор...

– Так, погоди, – прервал его участковый. – Случались с тобой раньше такие... затмения?

– Нет, – послушно ответил Пшеничный. – В гневе бывал, но чтобы себя не понимать, такого не знаю, – он повернулся к поселковым, скучившимся в дверях, и тяжело, медленно заговорил: – Я, конечно, не прошу прощения. Нет мне его и не будет. Но отчего это произошло со мной именно сейчас? Отчего не полгода назад? Я не знаю, может быть, я болен. И если я заболел, на это должны быть причины...

Андрей с напряжением всматривался в лица поселковых. В их широко открытых глазах стояли боль и недоумение. И как ему показалось, за этими болью и недоумением таилась все та же ненависть, о которой говорил Сухомринов.

– Я хотел только припугнуть, – сказал Пшеничный, глухо, точно самому себе. – Но ударил, не понимаю как. Она упала...

Он опустил голову так низко, что под короткой стрижкой стал виден напрягшийся шейный хрящ.

Стояла тишина. Колебалось пламя свечей, и в углах прыгали тени.

– Как же ты голову-то с рукой? – сказал позади толпы чей-то грубый низкий голос.

Пшеничный, будто не слыша, продолжал сидеть, ни на кого не глядя. Опять потянулась душная, глухая тишина.

– Он поначалу перетащил ее в огород, – заговорил участковый, как бы высматривая в толпе того, кто спрашивал, – и хотел пока закрыть ботвой, а потом закопать. Тут ему показалось, что она, мертвая, улыбается, смеется над ним. Он побежал за топором и отрубил ей голову. Под лезвие топора попала и рука, она была закинута под затылок. Ночью он перенес тело в склад. Склад-то уже неделю не закрывался. Ну, а голову и руку утащил в лес, – участковый помолчал. – Мы ничего не хотим утаивать, – он злобно вгляделся в толпу. – Кто еще чем любопытствует?

– Правда, что ты изнасиловал Барышникову из Ельчовки? – внезапно спросил Вязников.

Поселковые дверях недовольно загудели.

Участковый вздохнул, подтягивая сползшие вниз рукава своего негнущегося плаща.

– об этом, парень, сказал он, не поворачивая головы, – меня спрашивают всякий раз, как хотят получить в морду, – Он помедлил. – Я только не понимаю, зачем вам это нужно.

В проеме дверей поверх голов был виден кусок мутновато-синего неба поздней осени. Глядя туда, в это оконце, Андрей подумал, что поселковым, пожалуй, все было известно еще два дня назад.

– Что Пшеничный болен, слишком много доказательств, – сказал Сухомринов. – И надо лишь выяснить, с чем связана его болезнь.

Да, он, Андрей, должен был этого ожидать, он должен был это понять сразу, как только пришел сюда.

– Что же ты, Семен Федосеич, – сказал Пшеничный, поднимая глаза на участкового, – сразу не изобличил меня? Видел ведь, как я переношу ее в склад. И когда я следы пошел затаптывать в роще, тоже понял, небось, что я совсем свихнулся.

– Да как же я мог тебя изобличать, Николай Иваныч, когда ты единственный мой сослуживец, пусть и на пенсии. Кроме тебя у меня тут никого нету. Ты же сам уже давно изобличил себя, разве не так?

Пшеничный диким взглядом опять посмотрел на участкового и уронил голову.

Поселковые как-то удовлетворенно стояли в дверях, словно желая показать, что дело кончено и незачем им тут больше находиться. Некое зловещее лукавство угадывалось в выражениях их лиц. Точно бы весь поселок состоял в сговоре, суть которого никак не улавливалась. Но по глазам, по искрам в них Андрей видел: отдай им сейчас Пшеничного, они растерзают его и, может быть, Сухомринов с Белоноговым первые.

Участковый поднялся, вглядываясь в бумагу. Пожалуй, только сейчас присутствующие заметили, что он за все время не дописал ни одного слова к тем, что там уже были.

– Что делать с Пшеничным, не нам решать, – сказал он. – Но с другим вопросом никто, кроме нас, не покончит, – он помолчал и, опять глядя в бумагу, забубнил: – Я не буду повторять то, что уже сказано и то, что всем известно. Его появление у нас в поселке, этого вопроса, нарушило привычный ход вещей, и в том числе расстроило психику Пшеничного. Он остро переживал происходящее и находился в состоянии возрастающего нервного возбуждения. Своим несчастным поступком, я думаю, он пытался остановить изменения, виновником которых стал этот вопрос. Произошел, как это называется... срыв. Так что разбиравшийся нами сегодня случай всего лишь следствие. Мы должны искоренить причину, – участковый оторвался от бумаги и посмотрел на толпу в проеме дверей. – Мы отдаем ему девушку, и с богом, на все четыре стороны.

– Так ты что, подлец, ее арестовал? – крикнул Пшеничный, приподнимаясь.

– Спокойно, Николай Иваныч, – участковый взмахнул брезентовым рукавом. – Она в хорошем месте, довольно далеко отсюда. В поселке ей находиться было опасно.

– Этого мало, – сказал Сухомринов. – Если она под твоим контролем, не надо отдавать, пока...

– А я думаю, – перебил его участковый, – как раз надо отдать. Это будет лучше всего.

Поселковые с мрачной решимостью наблюдали за происходящим. По их глазам было видно, что такой финал ими по крайней мере предполагался.

Белоногов встал, отряхивая шапкой колени – невесть от какого мусора. Люди в дверях стояли не шевелясь, будто в неком ожидании.

– Я понимаю так, – сказал участковый, – что никто не возражает?

Поселковые молчали переминаясь.

– Господь с тобой, – сказал от косяка старик Никифоров. – Мы и не знали, что ты ее арестовал. Против чего мы тут можем возражать?

– Значит, все! – заключил участковый, разводя руками.

Люди, помедлив, начали расходиться, осторожно, как-то воровато. В дверях, сейчас распахнутых во всю ширину, за тонким перистым облачком белело солнце, и с угла ходила под ветром березовая ветка.

Пробираясь к бане, своему единственному теперь и, как выяснилось, отнюдь не надежному пристанищу, Андрей с ожесточением думал о том, что сила их лукавства все же оказалась выше его настойчивости. Он потерпел поражение, проиграл вчистую. Единственной радостью было то, что Вера все-таки жива, с ней ничего не случилось. Она жива!

Но этим странным людям мало просто изгнать его, они хотят, чтобы он испытывал к ним если не чувство благодарности, то хотя бы признательности. Они вернут ему его девушку и распрощаются с ним миром. И никто, ни один человек не защитил его там, в сарае, даже Вязников. Но он не осуждает их, нет, ведь это не они обвиняли его, это сама здешняя жизнь говорила ими.

Степановны, похоже, дома не было да и двор Пшеничных пустовал, даже кобеля нигде не виделось, не слышалось. Андрей прошел в баню и сел на скамейку, глядя в разбитое окошко. Близился полдень, поселок грелся в неярких лучах. В дальнем огороде сонно ходил старик, поддевая вилами картофельную ботву. На сухом пригорке пацан со свистом гонял железный обруч.

Андрей забрался на полок и укрылся одеялом. Голову распирало тупой болью, вместо ног были набитые песком мешки. Бессонная ночь, тяжесть допроса налегли разом, последнее, что он услышал, был мирный шорох крапивы, задетый внезапным толчком ветра.

Он спал, как спят после долгой, изнурительной работы, точно и во сне трудясь, пробиваясь к цели и оттого не имея времени на сновидения. Пробуждение было внезапными ошеломительным, словно от секундной тишины посреди сплошного грохота и гула. Он повернул голову в сторону окошка. Опускались сумерки, даль синевато темнела и очертания домов уже потеряли четкость. Действительно стояла тишина, не было ни звука, и даже ветер, казалось, утих.

Внезапно в отдалении что-то тяжело и шумно, на весь поселок, вздохнуло. Почва дрогнула, толчок передался бане. "Обрушение", – понял Андрей. За время его пребывания в поселке это уже один раз случалось – за огородами, обращенными к Подлиповому. Но сейчас толчок пришел с юга, со стороны пруда.

Андрей прислушался. Мгновение спустя бешеный рев ворвался в окошко. Он сел, сбросив ноги на скамью. Дамба! Ведь горные выработки доходят почти до самого пруда.

Он вылетел из бани, точно выброшенный, и от ужаса оцепенел. Вся средняя часть дамбы исчезла, и сквозь чудовищный пролом несся на поселок гигантский, оглушительно стонущий вал. На его гребне в клубах пены и брызг внезапно мелькнуло бревно, встало торчком и пропало. Фиолетово-сизая, живая, шевелящаяся, точно в панике, летящая вниз огромная масса ударила в дом старика Мальцева, обняла, проглотила и мгновение спустя метрах в пятидесяти от ее края выплыла покореженная, без шифера крыша.

Андрей что есть силы ринулся к тополю на краю огорода. Рев нарастал, забивая уши, небо заполнило туманом брызг. До нижнего сука было метра два, и он, обдирая пальцы, отчаянно вцепился в складки старой, потрескавшейся коры. Ему удалось ухватиться за сук, и он, не помня себя от страха, подтянулся. Секунду спустя он сел на него верхом, и в то же мгновение в спину ударил обжигающий холодом молот и его накрыло с головой, прижимая к стволу.

Вода бурлила с такой силой, что его почти тут же вывернуло из его седла, сбросило вниз. Он на исходе сил рванулся, выгребая, как ему показалось, туда, где светлее. Должно быть, ему удалось угадать направление – над ним забрезжило. Воздух в легких кончался, он почувствовал, что через мгновение захлебнется, и тут его выбросило на поверхность.

Дико озираясь, хватая ртом воздух, он гребнул одновременно и руками, и ногами и вцепился в проплывающую мимо него доску. Вода летела с ужасающей скоростью, ее ледяной холод пронизывал насквозь. Он выбрался на доску и лег так, что голова и часть тела остались на поверхности, а остальное было под водой. Рубашку сзади ему задрала, она пузырем всплыла над ним.

Поселка больше не существовало. Он уронил голову, чувствуя, как к горлу подступают рыдания.