©Александр Крашенинников

Роман

1

Напряженная механическая жизнь перекрестка Краснофлотцев и Тургенева завораживала. Кружилась голова. Порции автомобильной ленты отсекались светофором, как булочки на конвейере. Но поток не кончался, надвигаясь на перекресток со всех четырех сторон безостановочно. Иван отошел к киоску "Роспечати".

Чего она хочет, зачем пригласила его сюда? Она никогда не звонила ему домой, а тут вдруг: я хочу сделать тебе небольшой сюрприз.

Сюрприз! Иван резко задвинул выехавшую рубашку обратно под ремень и посмотрел на белые, будто нарисованные выдавленной из рожка карамелью, узоры на вывеске парфюмерного бутика. Может быть, она решила купить ему вот здесь флакон туалетной воды за две тысячи?

Чья-то рука дотронулась сзади до его плеча.

– Катя, ты, как Винни-Пух, – сказал он, оборачиваясь.

– Такая же теплая и пушистая?

– Такая же юморная, – он взял ее за локоть и посмотрел в зеленые, заполненные улицей и небом глаза. – Вы, наверно, с ним в одной семье воспитывались? У всех нормальных людей в это время дня другие дела. Что мы тут с тобой делать будем?

Она смотрела на него открыто и преданно и как бы гордясь тем, что может стоять рядом, почти прижавшись к нему.

– Ой, что это у тебя? – она подняла руку к его щеке и тут же отдернула, пугаясь уже того, что чуть не сделала ему больно. – Кто это тебя так?

Иван в ответ лишь усмехнулся – осторожно, насколько позволяла царапина, затянутая ледком подстывшей крови.

– Пустяки. Ну что, куда идем?

– Пока что на ту сторону улицы.

Они спустились в подземный переход – шершавый хоботок сырости и прохлады тут же скользнул Ивану за воротник, – прошли мимо газетного столика, приветственно хлопающего загнутыми от сквозняка цветными страницами, мимо лежащих на кусках бумаги бюстгалтеров, трусов и черных мужских носков, похожих на сгоревшие хлебные лепешки, мимо таджички, стерегущей свое добро голодным скучным взглядом, и опять стали подниматься наверх.

Катя шла чуть впереди, жаркий свет с улицы пронизал ее легкое голубое платье, и Иван, на мгновение скосив глаза направо и налево, – не наблюдает ли кто случайно за ним, – с невыносимо частящим сердцем стал всматриваться в мучительно-сладкие закругления ее бедер, полускрытых колеблющимся туманом ткани. Яблоневые, сиреневые, васильковые, лазоревые всплески, завихрения, бурунчики, шепоты, струи... На несколько секунд явь в сознании Ивана сменилась теми, утренними, сновидениями.

Радостно и быстро шагая вслед за ней, он догнал ее на последних ступенях, когда она уже выходила из подземного перехода.

Наверху, уже на тротуаре, она пугающе резко и недружелюбно повернулась к нему, как бы, показывая, что недовольна его медлительностью. Он на секунду представил себе, что они, Катя и Мишка, делали сегодня ночью, как это могло у них происходить, и в груди у него образовалась пустота, тут же заполненная лихорадочными ударами крови.

Но разве он сразу не понимал, что именно так все и будет? То, что вначале, еще в те дни, когда их взгляды вдруг начали перекрещиваться, нечаянно выбивая искорки волнения, казалось пустым, незначащим, постепенно повисло между ними, как прозрачная, но отделяющая их друг от друга кисея. Это был отнюдь не тот факт, что она замужем и, значит, связана какими-то обязательствами, а тот, что она изначально, сразу, была ему, Ивану, неверна. Чем дальше, тем все плотней и непроглядней становилась эта кисейная завеса. Она, эта завеса, была неустранима, но ясно было и то, что он тем не менее все равно будет яростно пытаться убрать то, что убрать невозможно.

Теперь солнце было у них за спиной. Густая дымная тень от огромной туши тяжелого семиэтажного здания нависала над тротуаром и частью улицы. Катя отошла к стене этого здания, напряженно и ожидающе следя, как наполняется, пустеет и опять наполняется празднично омытый солнцем перекресток.

– Вот он, – тихо, как бы лишь для себя сказала Катя, глядя вдоль улицы с вниманием и серьезностью человека, делающего некую чрезвычайную работу.

– Кто? – Иван повернулся, будто от удара. – Где? Кто там?

Она не ответила, и он отчего-то занервничал, стал суетливо, с горящим, мучительно напрягшимся лицом высматривать того, кто был, кажется, важнее для Кати всех ее самых неотложных дел.

– Вот эта большая личинка, – сказала Катя.

Голос у нее был неровный, перекрученный волнением.

К перекрестку подплыл слегка пухлый и как бы перетянутый детскими вязочками красный иностранец. Литые диски колес артистически крутили акробатические упражнения, постепенно замедляя движение. Темные закругленные стекла автомобиля расплавляли на своей поверхности отражения улицы, и она, искаженная до неузнаваемости, текла по ним слева направо.

Иван с внезапным раздражением повернулся к Кате.

– Черт тебя дери, я не поехал в редакцию на планерку! Что мы здесь делаем?!

Катя, дыша как в испуге, посмотрела на часы и ухватилась рукой за локоть Ивана. Рука у нее словно только что побывала в воде – была влажная и ледяная.

Светофор, обесцвеченный солнцем, неярко, почти неразличимо мигнул, красный иностранец, словно крадучись, двинулся вперед, плавно и быстро набирая скорость.

Машина была на середине перекрестка, когда под кузовом, резко и оглушительно грохнуло, выскочили наружу красно-черные клубы, мостовую с хрустким шумом засеяло осколками стекла. Автомобиль подпрыгнул и медленно, словно сомневаясь, повалился набок, весь в приклеившихся к нему плотных и зыбких сгустках и полотнищах огня, потом со скрежетом упал опять на колеса, по инерции продвигаясь вперед и бороздя мостовую развороченной передней осью. Из огня вывалился черный скрюченный человек без левой ступни, боком упал на асфальт и пополз к газону, оставляя кровяной след и судорожно дергая уцелевшей ногой в разорванной штанине. Через пару мгновений с другой стороны выпрыгнул еще один и кинулся к первому.

Прохожие на тротуарах, оцепенев на секунду, в следующий миг бросились за дома, во дворы. Резко, пронзительно закричали тормоза, взвыли двигатели, движение на перекрестке стало.

К опаленным, изуродованным, едва шевелящимся человеческим остаткам уже азартно неслись от тротуара двое парней – один круглоголовый, пухлый, с прыгающим животом – булочная душа, – другой крепкий и сухой, как коза.

– Назад! – крикнул вынырнувший из "Жигулей" коротконогий мужик в футболке, от крика приседая и натягивая на шее тощие сухожилия. – Может рвануть еще раз!

Но ребята, неимоверно быстро перебирая ногами, бежали вперед, как на дистанции.

Внутри огромного кома пламени, из которого торчала только черная пасть раскрытого ударом багажника, опять что-то лопнуло, взвился новый столб огня. Раскаленная воздушная волна ударила булочного человека в грудь, он упал, закрывая лицо.

Несколько секунд спустя он встал и, шатаясь, держа ладонь у глаз, отошел назад, к бровке. Второй остановился посреди мостовой. Но к машине, недалеко от которой теперь уже недвижно лежал раненый с оборванной ногой, а над ним в прострации стоял пассажир, от тротуара, прикрываясь руками от жара, побежал еще один.

Именно эти люди, с риском для жизни пытающиеся помочь человеку, помочь которому, скорей всего, уже не способен был никто, больше всего потрясли Ивана. Что заставляет их вот так безумно приближаться к границе жизни и смерти, когда в этом не только нет никакой необходимости, но и совершенно ясно, что речь тут может идти только о их собственной жизни и смерти?

Светофор продолжал свою равнодушную, безучастную работу, автомобили, тонко, режуще вскрикивая шинами, на скорости объезжали место взрыва. Ветер теснил пламя, срывал с краев воронки рядом с машиной полупрозрачные клочья дыма, но внизу, на ее дне, дым, перемешанный с пылью, вязкий и тяжелый, еще клубился, бросаясь иногда наверх, как загнанный в угол хищник, и вновь падая.

– Катя, что происходит! – Иван сжал кулаки и повернулся к ней, почти в беспамятстве тряся ими перед собой. – Ты что, знала?

Катя едва держалась на ногах, опираясь спиной, ладонями и затылком о стену, ее платье быстро темнело от пота, стекающего от подмышек и груди. Она толкнулась затылком о стену, словно в усилии оторваться от нее.

– Нам здесь больше нечего делать, – сказала она сипящим, еле слышным голосом.

Он рванул ее за руку к подземному переходу. Рука была мягкой, сонной и тяжелой.

Нескончаемый тоннель подземного перехода был точно заполнен водой, его пространство с размытыми полутьмой углами просвечивали косые зеленоватые лучи, воздух был густым, сырым и вязким, не хватало дыхания, ноги скользили на влажных плитках пола. Иван оглянулся на Катерину: "Быстрей!"

Катерина бежала, вытянув шею вперед, словно пытаясь схватить ртом наиболее сладкие куски встречного воздуха, ее руки с раскрытыми ладонями поспешно отбрасывали назад что-то невидимое. Этот ее нелепый бег, бег человека, никогда не занимавшегося спортом, опять поднял в нем дрожь, казалось, начавшего проходить потрясения.

Наверху, на мостовой, в несколько голосов что-то отчаянно кричали, крик рассекало дробными каблуками, тугой комок этого шума ударил в них, когда они пробегали мимо другой лестницы, идущей из перехода на улицу, и так же внезапно отскочил, оставшись позади.

Они выскочили наверх на другой стороне улицы и нырнули во двор, в теплую винную тень тополей, остро пахнущую свежим бельем, спиртом и вянущей травой.

На асфальте, будто высохшие тельца гусениц, лежали опушенные белым темно-бурые тополиные кисточки.

Иван остановился, оглядываясь назад, на черный дым за деревьями, мягкими толчками карабкающийся в небо. Катерина тоже встала, опершись ладонью вытянутой руки о ствол тополя, измученно дыша и глядя на Ивана так, словно ждала от него какого-то ясного и твердого ответа на невысказанный ею вопрос. Темная волнистая прядка упала ей на висок и прилипла, смоченная капелькой пота.

– Катя! – он уперся глазами в этот жгучий ждущий взгляд, словно хотел отодвинуть его, пригасить. – Ты хоть понимаешь, что это в действительности значит?

Черты ее округлого, распаренного от бега и жары лица как бы начали твердеть, теряя обыденность физической усталости и неожиданно наполняясь волей и непреклонностью. Такой он ее никогда еще не видел.

Он перевел взгляд за деревья, над которыми вдруг поднявшийся ветер яростно трепал и рассеивал космы дыма.

Говорить было не о чем. Не имели смысла ненависть, страх, отчуждение и сострадание. Не имело смыла дальше о чем-то спрашивать. Все это было бы плоским, пустым выяснением деталей того, что не может иметь деталей и подробностей, поскольку состоит из одного сплошного клубка насмерть бьющихся страстей и устремлений.

2

Она снилась ему всю прошедшую ночь. Яркий бронзовый колокольчик пропел в середине последней перед пробуждением сцены. Иван нажал кнопку будильника, еще паря в цветущих полях, еще обнимаясь с бесплотным двойником любимой женщины, и открыл глаза. Золотая предутренняя дрема лежала на полу, солнце, проходя через шторы, наполняло комнату прозрачным сияющим туманом.

Отчаянно не хотелось покидать потустороннюю волшебную страну. Иван откинул одеяло, и мягкая комнатная прохлада отогнала все, что мешало встать и начать день.

К босым ступням тотчас прилипли какие-то мелкие крошки. Они стали настойчивее, когда Иван направился в туалет, потом в ванную. В этих дурацких, невесть откуда взявшихся крошках были колючесть и неотступность, вдруг жестко напомнившие ему то, что он страстно хочет решить, но никак не может. Снова предстояло идти на службу, работать целый день только ради того, чтобы не быть голодным и иметь что надеть. Он и вчера не нашел решения, как изменить свою жизнь, как добиться благополучия и успеха. Это в то время, когда кругом, казалось, самые серые, незаметные люди получали все, что они хотели: автомашины, дачи, красивых девушек, качественную еду и одежду, возможность бывать за границей. Он не нашел этого решения ни вчера, ни во все предыдущие дни, и это будоражило и держало в напряжении.

Завтракали в нескончаемом неуютном молчании. Мать, собственно, не ела, лишь тихо смотрела на него все на свете прощающими глазами, готовая в любую секунду отвести взгляд.

Она вышла посидеть рядом с ним, прежде чем отпустить его в тот мир, что за окном. Однажды оттуда не вернулся Женя, Евгений Игоревич, отец Ивана, ушел на очередной митинг поднимать над головой красный флаг и пропал. Она знала, что он жив и всего лишь не может найти дорогу домой, но ей очень не хотелось, чтобы то же самое случилось с Иваном. А это может случиться, в этом мире все происходит не так, как ты хочешь.

Она, как всегда, мешала и нервировала. Иван резким движением сдернул с холодильника газету – небольшой листок с жесткой, холодной графикой и рубленым шрифтом, который ему сунули на одной из центральных улиц.

"Эгалитаризм? Чё ета такое? А ета если людей не ранжируют по их организмам, а ранжируют по тем продуктам, которые эти организмы производят. Когда говорят: "Красивая, всеми уважаемая актриса, известный всему миру финансист" – это не эгалитаризм. С чего мне одну уважать за ее красоту, а другого почитать за его деньги? Это то же самое, что уважать лошадь, в блестящем стиле идущую по дистанции, или кабана, оттеснившего от кормушки более мелких животных. Эгалитаризм это кнопка, включающая "Hotel California", это мышка, ведущая меня в Интернет, это книга, заставляющая меня замереть перед совершенством написанного в ней, и я действительно готов уважать то, что стоит за кнопкой и мышкой, то, что скрыто под обложкой книги. Эгалитаризм это равноправие видимостей и это глубины эстетического, созданного недоступным взгляду талантом. Эгалитаризм это бесконечное равенство оболочек и бесконечная иерархия произведенного оболочками. Вот что такое эгалитаризм, а не то, что думают люди, чересчур густо обсиженные политиками и журналистами..."

Иван уже нечитающим поспешным взглядом пролетел в угол статьи. Какой-то Владимир Феклистов. Сказано неглупо, но имени этого он не встречал.

Иван толкнул газету обратно на холодильник, ее страницы распались, полнясь воздухом и сухо треща. Газета, не долетев, упала на пол.

– Ну что, мамуля, – сказал он. – Я тебе не мешаю?

Мать, вместо того, чтобы рассердиться, на что он, собственно, и рассчитывал, вдруг, смутясь, покраснела, кривые дорожки морщин, темнея, проступили на порозовевшей коже.

– Витя сказал, что можешь подойти к нему сегодня, – голос матери звучал, как пропадающая и опять выныривающая из колдобин эфира радиостанция. – Звонил вчера вечером. Он уже переговорил с нужными людьми.

Глазам Ивана стало горячо от прилившей к ним крови, а губы начали дрожать. Он схватил кружку с чаем и поднес ко рту, чтобы не выдать себя.

Эти неумелые, плохо продуманные спектакли, которые все время разыгрывались вокруг него, давили ему на душу, как чье-то ненужное ему несчастье. Виктор, гендиректор торговой фирмы, дядя Ивана со стороны отца, время от времени принимавший участие в его судьбе, недавно опять начал с энтузиазмом подыскивать ему место в жизни. Журналистика, куда после долгих скитаний прибило Ивана, казалась Виктору чем-то вроде шулерства, но без шулерского азарта и денег. Разумеется, это была судьба, судьбу не меняют, но можно ее подправить.

Один из крупных предпринимателей, старый знакомец Виктора, организовывал пресс-службу на своем предприятии. Но людей у него пока не было.

– Пиар это модно и перспективно, – сказала мать. – Я уверена, ты ему понравишься. Этот человек своим людям дает жить, не обижает, платить будет хорошо.

– Я, кажется, ни о чем не просил ни тебя, ни Виктора, – с тяжелой глухотой в голосе ответил Иван и короткая струйка чая пролилась на клеенку стола. – Я сам знаю, что мне нужно.

Упавшие на стол янтарные капли сбежались в круглые комочки, мать поспешно схватила тряпку, чтобы вытереть их. Было видно, что она ошеломлена отказом Ивана. Она, конечно, видит, что между Иваном и Виктором всегда какое-то напряжение – зависти, недопонимания, обоюдной ревности (странно, что обоюдной) – но кто бы мог подумать, что все так всерьез.

– Ладно, мам, – сказал Иван уже теплее и поднялся. – Ты не беспокойся. Все будет тип-топ. Я пойду. Позвоню тебе из редакции.

На пороге обернуться, на мгновение прижаться к ее сухонькому плечу, как бы предупредить еще один вопрос, который всегда угадывается в ее сумасшедших после исчезновения отца, с возрастом все более бледнеющих глазах: она понимает, что у него, наверно, есть девушка, но хотела бы знать, действительно ли она есть и кто она.

По городу пушистой мягкой метлой ходил ветер, размашисто прочищал пространства улиц, с шелестом бросая сухую жаркую пыль в кроны деревьев, в глаза прохожих, с хрустальным шуршанием обрушивая мелкие песчинки на окна. На юго-западе из-под земли – в проеме рассекающего город Промышленного проспекта это было хорошо видно – вздымалась к зениту опушенными шерсткой перистых облаков когтями огромная кошачья лапа, жгуче-фиолетовая внизу и ярко-белая, сверкающая вверху. На ее фиолетовом фоне стояли, медленно подрастая, продолговатые, мучнисто-сиреневые облака. Над домами лихорадочно чертили какие-то письмена стрижи, словно спеша закончить перед грозой свое последнее послание.

Огромные глаза рекламных щитов шпионили за каждым движением в мрачной духоте проспекта. Из-за спины одного из этих цветных чудовищ, оглушительно просвистев на повороте колесами, выскочил трамвай и, вздымая железные рога, пьяно раскачиваясь, полетел навстречу.

Иван протиснулся в банную прель вагона одним из последних. Трамвай тронулся, его массивное тело начало глухо вздрагивать, скрипеть и стенать от какой-то неведомой людям железной боли.

В окне бежала привычная и каждый раз незнакомая кинолента. За последние годы город поменял личину, должно быть, в десятый раз. Появились и пропали ржавые будочки, сорвало временем и унесло памятники, мемориальные доски, торговые вывески, растяжки с именами мимолетных политиков, были покрашены, облупились и опять были покрашены дома, рассыпались кирпичные стены кинотеатров, заросли лопухами и крапивой, потом снова освободились от них проходные заводов и фабрик, вдоль домов, забранные сверху донизу в зеркала, встали торговые павильоны, тротуары покрыла узорчатая плитка, проворные лаковые чудовища заселили мостовые, а недвижные, краснокожие и стоокие – тихие старушечьи дворы.

В городе все меньше становилось людей и все больше – машин и рекламы.

На задней площадке вагона собрались говорливые.

– Ты чё, гондон, стой спокойно, не на дискотеке.

– Да, зараза, туфли тесные, аж в жопе жмет.

– Дай-ка я сначала сумку протолкну, потом живот, потом и сама. Молодой человек, ваш билет?!

– Он у меня в сапоге, чтоб не потерялся. Щас достану. Оп ля, в носок провалился!

Остальные ехали молча, слушая каждый самого себя. Чуть впереди Ивана стояла смуглая, восточного вида девушка в сиреневой, обливающей плечи кофточке. Круглые крупные соски туго оттопыривали тонкую ткань. На повороте она перехватилась за поручень другой рукой, легкое движение кофточки вдруг яснее обозначило ее небольшие сильные груди.

Приближалась остановка, у выхода зашевелились – одни с неохотой уступая, словно не желая выпускать, другие осторожно и виновато проталкиваясь. Высокий улыбчивый парень в спортивной куртке, дружески и весело посматривая на Ивана, спиной теснил его к сиденьям. Правый локоть у него судорожно двигался, будто он пытался той же рукой натянуть рукав на кулак. Чтобы не мешать ему, Иван перегнулся над коленями сидящей рядом грузноватой женщины, давая парню больше пространства и слегка наклоняя голову вбок, чтобы видеть, когда он закончит. Кулак парня раскрылся, он легко, скользяще подал руку вперед, к стоящей рядом девушке в сиреневой кофточке, его пальцы свободно, как в воду, вошли в ее сумочку, что-то ухватили там и так же играючи, бесшумно выскользнули обратно.

Кровь загудела в голове Ивана, воздух в легких вдруг загустел, не давая дышать. Он со всей силой, как только мог, сжал руку парня повыше кисти. Добыча парня, словно крохотное мертвое тельце, тяжело и мягко упала Ивану на ногу. Иван, перебросив кончики пальцев к сухожилиям парня, яростно, с хрустом впился в них ногтями.

От боли по лицу парня прошла судорога, он на мгновение прикрыл глаза.

– Ты чё, падла, звезданулся? – голос у него был резкий и сильный, он угрожающе выдвинул вперед нижнюю челюсть, но на лице у него вместо выражения свирепости появились обида и растерянность. – Ты чё хватаешь, ты кого хватаешь? Ты чё ко мне прицепился?

Иван оглянулся, ища поддержки.

– Он вор, – сказал спокойно, изо всех сил усмиряя рвущуюся изнутри дрожь. – Хотел украсть деньги.

Стоящие рядом повернулись в их сторону.

– Все мы воры, – сказал кто-то ясно и четко. – Ткни в любого. Государство первый пахан. А ты сам ни у кого ничего не украл? Налоги платишь? Зарплату, небось, из кармана в карман?

– Может, и не он, – отозвалась сбоку маленькая, легонькая старушка. – А ты уж сразу руки крутить.

– Не он! – сказал мощный краснолицый мужик в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. – Да их за километр видно! – мужик повернулся к дверям, грубой загорелой рукой опираясь о поручень, и вся его большая склеротическая спина была одна лишь правота и непреклонность.

Трамвай затормозил, задрожали двигатели под полом, дверцы с хлюпаньем расцепились, окатывая уличным гулом. Люди, с испугом и любопытством оглядываясь, быстро стали выходить. Парень рванулся. Иван вывернул ему руку за спину. Суставы у парня хрустнули.

– Девушка, ваши деньги, – Иван бешеными, раскаленными от прилившей крови глазами показал ей на кошелек у себя под ногами.

Тихий отстраненный взгляд, словно возвращающийся из каких-то отдаленных высот, улыбка недоумения на полудетских припухлых губах. Смуглая кожа ее щек внезапно наполнилась неярким розоватым отливом. Она схватила кошелек и быстро подтянула к себе сумочку. Сбоку зиял неровный разрез, сквозь который виднелся кроваво-красный подклад. Лицо у нее загорелось, она медленно провела рукой по разрезу.

– Это он, баклан, хотел ее вычистить! – сказал парень. – Я не дал, вот он и цепляется!

Его левая, свободная рука с кастетом на пальцах внезапно вылетела из кармана куртки. Иван, отпустившись от него, резко откинул голову назад и вбок. По верхней части скулы, от уха до глаза чиркнул жгущий холодок. Парень, лихорадочно толкая руку с кастетом в карман, раздирая ткань, выпрыгнул из трамвая.

Дверцы сомкнулись, отсекая салон трамвая от уличного шума, дернуло, пол под ногами перестал дрожать, трамвай, падая колесами в углубления стыков, поковылял через перекресток.

Иван, чувствуя внезапную слабость – удар кастетом в висок это верная смерть, парню не хватило лишь какой-то доли мгновения, – взялся за поручень, повиснув на нем.

– Что с тобой? – сказала девушка, быстро посмотрев на Ивана. – Да ты в крови!

Протянула ему розовый носовой платок, пахнущий липовым цветом, ванилью и еще какими-то сладостями.

– Нет, через минуту это будет окровавленная тушка колибри, – он достал из кармана свой платок, верней, его подобие, грубую, мятую тряпку, происхождение которой в точности уже не помнил, прижал к щеке.

– Надо ли было так рисковать? – сказала девушка. – Это все равно что вставать на пути у киллера. И киллер, и вор всего лишь делают свое профессиональное дело. Он мог убить тебя. Мой кошелек не стоит того.

Иван, на мгновение отняв от щеки платок, чтобы не мешал, посмотрел на нее. Гладкое и почти приторное в своих округлых, мягких чертах личико, выпуклый лобик под мочалкой жестких черных волос, резко очерченный разрез глаз, сейчас неожиданно острых, посерьезневших. Взгляд у нее был взглядом человека, который всегда и во всем хочет быть прав.

– Ты считаешь, раз он профессионал, ему надо разрешить то, чем он занимается? – спросил он.

– Каждый должен выполнять ту работу, которую он знает лучше всего.

– Тогда нормальных, законопослушных граждан не останется вообще!

– А зачем они нужны? – в глазах девушки была глубокая, неисчерпаемая серьезность.

– Как же тогда жить?! – Иван с силой прижал платок к кровоточащей царапине, так что еле ощутимая до этого полоска боли вдруг резанула в полголовы.

Девушка коротко улыбнулась желтоватыми крупными зубами, словно позволив взглянуть на белый свет какому-то живущему в ней хищному зверю и вновь спрятав его.

– Ты замечательный молодой человек, – помолчав, сказала она. – Наивный и потому немного глуповатый.

Иван не знал, что ответить на этот комплимент.

Девушка все с той же тяжеловатой, неожиданной для ее кроткого облика тигриной улыбкой просунула руку в красную пасть разрезанной сумочки. Ее стенки зашевелились, припухая то в одном месте, то в другом. Рука выскочила обратно.

– Мне нужно выходить, – сказала девушка. – Вот визитка. Приходи к нам, у нас много чего есть любопытного. Нам интересны такие, как ты... незамутненные, – она протянула ему роскошный фиолетовый прямоугольничек с бронзовым тиснением. – У нас бывают незаурядные люди, они многое могут тебе объяснить. Буду рада тебя видеть.

Иван взял визитку, жадно стараясь прочесть, что на ней написано.

Клуб "Отечество". Челюскинцев, 128.

Нет, это ему ни о чем не говорит.

Трамвай резко остановился у посадочной площадки, девушка от толчка пролетела к выходу, ударившись плечом о стойку, дверцы раскрылись, и она выскочила, словно выхваченная несущимся по мостовой предгрозовым ветром.

Иван положил визитку в карман, тут же забыв, что там написано.

В окно опять тронувшегося трамвая начали залетать влажные прохладные порывы. Сизая набухшая туча, меняя на лету местами светлые и темные шевелящиеся лоскутья, мчалась в стороне за кварталами. Сиреневые струи хлестали по земле, то собираясь в плети и круто падая, то несясь почти параллельно крышам. Ярко, будоражаще пахло свежим огуречным соком, мокрым бетоном, молодой листвой. Одиноко, без молнии, крякнул гром, словно обломилась большая тополиная ветвь. Дождь насел из последних сил, туча краем дробно и гулко пробежала по трамвайной крыше и ушла на восток, таща за собой прицепившуюся к ее фиолетовым одеждам бледно-голубую водяную кисею.

На углу Тургенева и Краснофлотцев солнце поднимало вверх последние лужицы. На белых сухих, быстро крупнеющих островках асфальта ясно проступали обломленные ветки тополей, навзничь опрокинутые дождем тяжелые мокрые листья, темные рыхлые кусочки коры, лопнувшие бурые мохнатые окурки и прозрачные от влаги газетные обрывки с плотными набегающими друг на друга узорами типографских строчек.

Перейдя улицу через подземный переход, Иван огляделся. Еще ни разу у него не было свидания в девять утра на одном из самых людных перекрестков города.

Девушка! Он никогда, конечно, не скажет матери, что Катя замужем.

Матери до сердечной боли хочется, чтобы у него была семья, были дети, чтобы она возилась с внучатами. Ее собственное благополучие ничто по сравнению с этим страстным желанием. Внутри Ивана на мгновение ворохнулся теплый комочек жалости и признательности матери за то, что она так переживает за него. Ворохнулся и опять спрятался в своем гнездышке.

Девушка!

3

Иван всегда категорически отказывался от любой материальной помощи со стороны Виктора, запрещал и матери принимать от него самые ничтожные суммы. Жить же на ее пенсию и журналистскую зарплату Ивана можно было только сжав зубы, изо всех сил удерживая себя на узенькой тропочке ежедневной экономии. Но умершая год назад бабушка Ивана оставила им в другом районе города комнату в трехкомнатной коммунальной квартире. Квартира была огромная, "сталинская", с неровными, бугорчатыми стенами, с толстенными дверями из массива, с ванной, похожей на колодец, со шкафом-холодильником в метровой наружной стене кухни, населенном несколькими племенами тараканов от кроваво-рыжих пигмеев до мастодонтов в полпальца величиной, оставляющих аккуратные коричневые мумии на подоконнике и кухонных полках. Их двенадцатиметровый угол в этой непробиваемой шумами и морозами пещере стоил десять тысяч долларов, то есть больше трехсот тысяч рублей, но Иван решил, что лучше пока не продавать комнату, а сдать внаем.

Мать какими-то своими устными – не любила газетных объявлений – путями нашла жильцов. Жильцы заплатили за месяц и перестали даже показываться на глаза, просто не открывали матери двери. Прошло три месяца, четыре. Весной – на газонах еще лежал снег – Иван поехал на площадь Обороны, где стоял бабушкин дом.

Притаившееся за крышами солнце наполняло воздух площади дымным серебром, от вековых лип, от тротуаров, покрытых крошками выщербленного асфальта, веяло покоем старости. Строго и тихо стояли приземистые крупноблочные дома, почти все с медалями памятных досок, бронзовая стела в честь большевистских героев гражданской войны пламенела свежепокрашенной звездой. На этом месте когда-то формировали полки для борьбы с Колчаком. Вид у площади Обороны был архивно-революционный.

На звонок в квартиру открыл плосколицый босой мужик в коротких мятых штанах и расстегнутой рубашке с рваной дырой вместо нижней пуговицы. На суставе ноги пламенел неровный малиновый надавыш от складки одеяла. Лицо мужика, набрякшее от долгого, должно быть, сна, было наполнено непроницаемостью и бесчувствием.

– Чего? – сказал он, подвигав языком во рту, словно проверяя, не ли там чего-нибудь съедобного.

– Мне Пичугиных.

Мужик взглянул на Ивана, как на скучного, надоевшего просителя, молча повернулся и ушел к себе, двинув дверью так, что гулом отозвалась вся многотонная стена. Дверь, дрожа от удара, отскочила от косяка. Иван вошел, освободив стопор замка и аккуратно закрыв квартиру.

Пичугины жили во второй комнате по левой стороне коридора. Он постучал. За дверью комнаты что-то скрипнуло и с треском обрушилось, раскатывая по полу деревянные удары. Следом – мягкий и громоздкий стук, будто упал тюк прессованного сена. Иван стремительно прижал лицо к двери, с напряжением вглядываясь в замочную скважину.

С пола, зло, остервенело дергая за петлю шнура, накинутую на шею, поднимался парень в лиловой майке и черных джинсах, затертых на сгибах до белизны. Его сильные руки в змеях набухших жил рвали шнур так, что голова тряслась и дергалась, будто в припадке. Рядом валялись табуретка и деревянный ящик из мохнатых, не струганных реек.

Иван ударил ладонью по двери, не отрывая глаз от замочной скважины:

– Откройте! Милиция!

Парень, вздрогнув, резко повернулся и выпрямился. Его серые глаза блеснули страхом и решимостью, и он одним движением разодрал петлю пошире. С грохотом вернув табуретку на место, он бросил на нее ящик и поднял голову. Из крюка, на который вешают люстру, жалко и отчаянно свисал распушенный хвост оборвавшегося шнура.

– Постой, постой, что ты делаешь! – от собственного крика Ивану заложило уши. – Я хочу сказать, что есть выход.

Парень, торопясь, трясущимися руками начал завязывать петлю на конце шнура, идущем от шеи. Шнур падал из его рук, раскачиваясь вдоль тела, он опять подхватывал его, суетливо сворачивал кренделем и опять ронял.

Иван оглянулся на дверь соседа. Она молчала, плоская и угрюмая, как ее хозяин. Иван подбежал к ней, рванул за ручку:

– Эй, твой сосед повесился!

Дверь ответила щелчком вошедшего в паз английского замка. Иван кинулся к кладовке, бешеным рывком сбросил на пол все, что было на полке перед ним, подхватил еще скачущий по полу огромный газовый ключ и с разворота ударил им по двери Пичугиных.

Дверь была безумно прочная, как все в этом доме. Иван бил по ней так, что звенели и костенели руки и удары болью отдавались в голове. Под газовым ключом доска, держащая врезной замок, превратилась в крошево, но дверь не открывалась.

Иван на мгновение остановился, прислушиваясь. В комнате Пичугиных была тишина.

Если он уже успел набросить петлю на крюк, остаются какие-то секунды – потом будет поздно. Иван перевернул газовый ключ рукояткой вперед и с отчаянной силой вогнал ее меж косяком и дверью. Налег на ключ, упирая ногу в боковую стену. Доска двери простужено засипела, взорвалась криком, взвизгнуло железо замка, и доска лопнула, облегченно и страдальчески вздохнув.

Иван влетел в комнату.

Парень сидел на полу, прислонясь спиной к тахте и глядя в стену перед собой. Деревянный ящик в серых полосах грязи едва держался на самом краю табуретки.

В комнате было душно, сумрачно и тесно от теней, забрасываемых в окно широкой кроной тополя.

Иван остановился перед ним, не зная, что говорить и что делать. Коричневая шея парня резко выделялась на фоне розовато-белых плеч, и голова казалась посторонней, лишь приставленной к туловищу. У него был широкий лоб и удлиненное лицо с крупным хрящеватым носом. Вполне симпатичный, не вызывающий ни жалости, ни неприязни человеческий экземпляр.

Иван быстрым поворотом глаз обмахнул комнату: старая тахта с торчащими под обшивкой кулаками пружин, вешалка у дверей – неровный ряд разноцветных пустых рукавов, – голые ребра металлической книжной полки, круглый стол в коротенькой юбочке клеенки, пыльный, туманный глаз телевизора.

Наклонившись, он осторожно снял петлю шнура с его шеи. Глаза парня недвижно смотрели куда-то в глубину его несчастий, его обмякшее тело не сделало ни одного движения.

Иван смотал шнур – другой конец так и остался без петли – и спрятал в карман.

В прорезь замка входной двери квартиры с подрагивающими, скачущими звуками въехал ключ, повернулся. Секундная тишина, слабый вскрик, быстрая и тяжелая пробежка. Иван обернулся. На пороге стояла невысокая женщина в зеленых, точно так же до белизны истертых джинсах и черной тонкой кофточке. Ее круглое лицо было до красноты сожжено солнцем, под загаром угадывалась россыпь веснушек. Она коротко взглянула на Ивана, потом на табуретку и парня возле нее. Щеки у нее начали сереть, как бы покрываться сизым налетом.

– Здравствуйте, – сказал Иван. – Вот, еле успел, – он показал на свисающий с крюка обрывок шнура.

Женщина оперлась плечом о беленую стену, и колени у нее мелко задрожали.

– Мишка, – сказала она, – ты ничего больше не мог придумать?

– Катя, – парень повернул к ней голову, но взгляд у него так и остался направленным внутрь, а не вовне, – все накрылось. Все к хренам собачьим!

Историю этих людей, Иван узнал два месяца спустя. Они поженились меньше года назад в дальней лесной деревне. Через месяц после свадьбы пьяный свекор изнасиловал Катю. Она бешено отбивалась, в кровавые лохмотья изодрала ему лицо, но он был сильнее. Мишка, узнав об этом, полночи гнал трактор с дальней лесной делянки. В драке с отцом он топором отрубил ему пальцы на руке и проломил голову. Отца прооперировали, вшили ему пластину, дали группу инвалидности.

Мишку от суда отбили, но оставаться в деревне им было невозможно. В городе они несколько месяцев жили на кухне – другого места не было – у дальних родственников, торговали мясом, медом, грибами и вообще чем придется. Потом Мишка купил лицензию, они арендовали павильон на трамвайной остановке, сняли вот эту комнату.

Но павильон это павильон. Газировка в бутылках, шоколад, сигареты. Спиртные напитки разрешено продавать лишь крепостью до 13 градусов. Вскоре запретили торговать сигаретами поштучно. Крепостная стена запретов и ограничений окружила со всех сторон. Встать на ноги и купить хотя бы комнату было невозможно. Мишка начал понемногу сбывать паленку, неклейменое мясо, которое ему по старой дружбе привозили из деревни, и другой не сертифицированный товарец.

Потом ему удалось задешево купить большую партию медвежатины. Медвежатину он по давнему еще уговору намеревался поставить двум небольшим ресторанам. Вложил в эту операцию все деньги, которые мог найти, кое-что пришлось и занять. Дело обещало принести сто процентов прибыли. Этот поворот мог бы разом решить их судьбу. Мишка уже разложил, куда и как потратит вырученные деньги, на душе у него звенели колокольцы.

Сутки спустя на склад-морозильник, где хранилось мясо, приехала торговая инспекция в вместе с сотрудниками санэпидстанции и ОБЭП. Сертификата на мясо не было, не говоря уже о лицензии на право торговли этим товаром. К тому же мясо оказалось зараженным обычными для медведей личинками. Всю партию конфисковали.

– И ты ничего другого не мог придумать? – повторила Катя. – Все долги пришлось бы расхлебывать мне!

Мишка медленно и как-то толчками опустил голову.

– Господи! – Катя, подогнув колени, бросилась рядом с ним, обняла за плечи и спину, словно пытаясь накрыть руками все его мокрое от пота, дрожащее тело. – Ну что бы я без тебя стала делать?

Иван вышел в коридор.

– Простишь меня, Катя? – голос у Мишки был резиновый, тягучий от боли. – Простишь?

– Мы найдем этого гада! – сказала Катя. – Который сдал нас.

Почти тут же она появилась в дверях, выглядывая в коридор.

– Подожди, – она потрогала острые пики торчащей из косяка янтарной щепы, зачем-то сдула древесную крошку и пыль, скопившуюся в углублениях, в упор посмотрела на Ивана. – Ты кто?

С этого времени Иван стал часто бывать у Пичугиных.

Он разрешил Пичугиным занимать комнату пока без оплаты, Катя и Мишка в свою очередь делали ему бесценные одолжения, знакомя с такими персонажами своей среды, каких он никогда бы не нашел без их помощи.

Пичугины были люди простые, искренние и без подвоха. Тех, кто с подвохом, Иван очень не любил. Вот Виктор был с подвохом, а эти нет. Иван всерьез начал присматриваться к делу, которым они занимались, прикидывая, не взяться ли самому.

Мишка рвал жилы, чтобы выплатить долги, допоздна не бывал дома. Нередко Катя встречала Ивана одна. И чай у нее становился все крепче, печенье все вкусней, а кофточки все ярче и нарядней...

4

Рутинные, обычные дела по управлению фирмой никогда не были работой для Виктора Александровича Зубова, дяди Ивана. Он выполнял их бездумно, автоматически, по отлаженной схеме. Работой было то, что поверх них: обдумывание стратегического развития бизнеса, устранение внезапно возникающих опасных обстоятельств, налаживание и поддержание связей с влиятельными чиновниками. В этом смысле день Виктора Александровича не то что был расписан, он был переполнен, туго набит большими заботами, так что остальные дела приходилось отодвигать.

Виктор Александрович владел двумя большими торговыми предприятиями: магазином "Покровским", специализирующимся на продовольственных товарах, и универмагом "Евразия", торгующим дорогой одеждой, обувью, галантереей. Оба предприятия, около 2000 квадратных метров торговой площади каждое, находились в центре города и давали доход, какой другим не приносила целая сеть магазинов.

Но известно: если хочешь погубить дело – довольствуйся тем, что есть. Движение, ежедневное напряжение мускулов, подготовка их к новых нагрузкам и мощные, на пределе, рывки вперед – только это обеспечит конкурентоспособность. Виктор Александрович задумал открыть кафе суперкласса, каких в его городе еще не было. Что главное для такого кафе, кроме, понятно, сервиса? Изысканная кухня. Для нее нужны высшего качества, безупречные во всех смыслах продукты, эксклюзивное сырье. Но импортная продукция не может быть свежей да и, бог знает, в каких условиях произведена. Отечественной доверять тем более нет резона. Никаким сертификатам верить нельзя, сейчас покупается все.

Лучше всего было бы завести собственную небольшую ферму. Мясо бычка, выращенного на молоке и кормах своего производства, а не на привозных кормах, опять же неизвестно из чего приготовленных, к тому же безумно дорогих – из такого сырья можно сотворить песню.

Только вот где ее, эту ферму, разместить? Это должен быть район с асфальтированной дорогой, имеющий свободные земли, расположенный не слишком далеко от города и очень чистый. Трудная задача здесь, в переполненном химическими и металлургическими заводами регионе.

Ферма, конечно, была блажью, он, может быть, и хотел построить ее во многом только из желания быть поближе к природе. Но, с другой стороны, она хорошо вписывалась в его проект и в будущем обещала давать неплохой доход.

Проект в целом был дорогостоящим, требовал точной огранки, ошибиться было нельзя нигде, иначе все обвалится. Поэтому Виктор Александрович снова и снова возвращался к нему, бесконечно все просчитывая.

Сегодня, как всегда в последнее время, он напряженно думал о проекте, мысли вдруг вспухали, росли, где-то в глубине билось некое решение и опять внезапно исчезало.

Из автоматических дел на сегодня у него было только одно. Обратно в магазин попросилась уволившаяся несколько месяцев назад продавщица, и он назначил ей на десять утра.

Виктор Александрович пил чай, хотя пить уже совсем не хотелось, трещал газетой, ожесточенно, с силой раздергивая листы и чувствуя при этом веселое удовлетворение, похожее на то, с каким человек убивает изводившего его комара. Газета была та, где работал Иван, и Виктор Александрович, просматривая ее, всегда избегал статей, написанных Иваном. Иван работал блестяще, писал ярко а, главное, всегда захватывал самую суть дела. То, что он пишет так умно и незаурядно, наполняло Виктора Александровича странным недоброжелательством по отношению к газете и к Ивану, в котором он никому не сознавался. Недоброжелательство это было обратной стороной зависти, но признать, что он кому-то может завидовать, значило преуменьшить себя и в глазах других, и в своих собственных глазах.

Виктор Александрович кинул на стол раскрытую газету, обеими руками оттолкнув ее от себя. Газета легла на стол, как большая беспомощная птица с переломанными крыльями. Его взгляд внезапно приклеился к заголовку одной из статей: "На Россию обрушится демпинг". Он снова схватил газету так, что ноготь большого пальца порвал лист и просунулся через него.

Это был материал Ивана. Глаза Виктора Александровича впились в изгибы мятых газетных строк:

"Москва в панике. То, о чем столько говорят в последние десять лет вот-вот свершится. Иностранный капитал скоро хлынет в Россию. Причем произойдет это так, что почувствуют все. Собственно, инвестиции в наиболее выигрышные секторы экономики, в цветную металлургию например, идут уже давно. Схема тут незамысловатая: деньги пришли, подросли на богатых российских рудах и дешевой рабочей силе и ушли обратно за бугор. Стране и ее населению остаются только экологические проблемы.

Но все переменится, когда иностранцы начнут вкладывать средства в торговлю. Такие планы есть, в частности, у турецких, швейцарских предпринимателей. Представьте себе мебельный магазин площадью 7 тысяч квадратных метров. Именно такие колоссы предполагают строить в Москве бизнесмены из Швейцарии. Турки планируют торговые центры площадью по 75 тысяч квадратных метров. Причем эти фирмачи сразу закладывают в свои бизнес-планы убытки в течение первых лет работы торгового предприятия. Значит, намерены держать цены ниже всякого приличия.

В Москве начало этой демпинговой экспансии уже подготовлено. По прогнозам, у нас процесс пойдет года через два или даже раньше. И тогда нашим записным игрокам придется сражаться не в подкидного дурака с полудикими оптовыми рынками, а раскладывать преферанс с хорошо организованными современными торговыми структурами, имеющими прекрасно обученный персонал, работающими по тщательно продуманным методам. Готовы ли они к этому?.."

Статья была злая, хлесткая, тон злорадного превосходства, энергия недоброжелательства, исходившая от нее, странно цепенили.

Иван никогда не блефует, и информация у него проверена до самой ничтожной мелочи. Впрочем, интервенция зарубежных фирм уже давно не новость. Виктор Александрович представил себе, что рядом с его магазинами встанут торговые чудовища в пять этажей с трехуровневыми подземными стоянками, и в горле у него сбилось что-то вязкое и липкое, не дающее сделать даже глоток чаю.

Если еще и цены там будут хотя бы на несколько процентов ниже, это наглухо пережмет кислород всему его бизнесу. Виктор Александрович схватил газету и бросил в мусорную корзину, заталкивая ее туда каблуком. Нога застряла в корзине, он нагнулся и, содрав корзину с ботинка, отшвырнул в угол.

Щеки у него тяжело и судорожно прыгали, в левом плече начал пульсировать крохотный колючий насосик, словно в артерию попала сухая острая травинка и поворачивалась там, упираясь то одним концом, то другим.

Ну что ж, война это всегда жизнь, а мир это всегда прозябание. Он грузно опустил на подлокотники кресла свои полные руки в молочно-белых, тревожно слабых волосках и встал. Значит, война!

Город за окном радостно и страстно продолжал свою жизнь: будто грозовой ветер по кронам, надвигался и пропадал оглушительный шорох джипов, в четыре колеса насвистывал на повороте трамвай, туча за дальним сквером бросала на крыши свинцовый горох, а здесь, под окном, вдруг облепленные ветром, смеясь, поворачивались спиной к его порывам женщины.

Виктор Александрович вернулся к столу. Значит, война, и он найдет чем ответить на вызов.

Он вспомнил об уютных торговых залах своего магазина, выглядевших почти по-домашнему – тихие горшочки с кровавой геранью, сочные, тяжелые листья пальм, упруго уходящие в сторону от струи кондиционера (пластик вне закона, все живое, только живое!), неяркие, теплые для руки и глаза деревянные панели, расписные, привораживающие путников со всего квартала скамеечки под окнами магазина – вспомнил, наконец, о своей драгоценной мечте, элитном кафе, открытие которого запланировал на следующий год, и что-то мягкое и теплое растворило ту колючую травинку.

Это кафе будет единственным не только в городе, но во всем регионе. Ни одной тончайшей струйки, ни одной волосинки кухонных или табачных запахов в воздухе обеденного зала. Каждое блюдо – радостный натюрморт, сладчайший вызов самому сытому животу. Официантки – взвод улыбчивых и сверхчувствительных домашних роботов, угадывающих даже не желание или намерение гостя, а только тихое, потаенное шевеление мысли или легкое приятное сокращение желудочных стенок, рождающих желание. И свет, главное свет, источники которого спрятаны где-то в глубинах здания, в глубинах самого мира за его стенами, свет, идущий в зал со всех сторон сразу – теплый, ласкающий, обнимающий вас, как солнечное августовское море. Как можно больше света, тепла и личного участия в судьбе каждого гостя.

Вот оно, это кафе, это его детище, его долгожданное дитя, которое существует пока лишь в воображении, но которое он уже любит без памяти!

Его магазины, его кафе должны быть противовесом холодному унынию гипермаркетов, противовесом бездушным муравейникам "Макдональдсов" и прочих забегаловок.

Зажурчал на столе телефон.

– Пусть заходит, – сказал он, выслушав секретаршу.

Продавщица была нервной, быстрой, легконогой женщиной около тридцати. Скороговоркой, какими-то мятыми, невнятными звуками поздоровавшись, она кинулась к указанному ей стулу, словно боясь опоздать. Ее сухое сильное тело в один взмах пролетело от порога до стены, где стояли стулья. Но и усевшись – с наклоном вперед, подав к Виктору Александровичу свое некрупное, живое лицо, все в неярких звездах пигментных пятен, – она никак не могла успокоиться: сложенные на коленях руки слегка вздрагивали и приподнимались, ноги еще не находили опоры, то скользя под стул, то вытягиваясь вперед.

– Я работала у вас в кондитерском отделе, – начала она, будто предупреждая возможные упреки. – Сдуру вот уволилась, думала там лучше, а там вообще не в продых, да еще не платят...

– Как же помню, – Виктор Александрович прервал ее пистолетные выстрелы своей широкой яркой улыбкой, уже зная, о чем пойдет речь и что он ей сейчас скажет. – Лена...

– Засухина, – мгновенно подставила она, обрадованная удачным началом.

– Дело в том, Лена, что я не принимаю обратно тех, кто уволился, – Виктор Александрович опять улыбнулся. – Человек снова уйдет и очень быстро... Понимаешь?

Разговор был скучен, как распутица. Вряд ли она захочет что-то понимать, поэтому сложно ей объяснить. На месте каждого уволившегося остается долго болеющая пустота с оборванными корневищами налаженных было взаимоотношений. Потом приходит новый человек, старается заполнить эту пустоту, слабеющая боль затягивается осторожным узнаванием этого человека. И тут появляется тот, прежний, и хочет встать меж этих слабеньких корней, чтобы – опять через боль – пустить свои, когда-то выдернутые. Но любое дело, а тем более такое тонкое, как у Виктора Александровича, не терпит боли, она разрушает его.

– Я не потому ушла, что мне у вас не нравилось, – опять безостановочно начала бить продавщица, пропуская середину слова и связывая начало и конец в один слог, – Так ведь он короб радостей обещал да еще маленькую корзинку. А чего у него там делать – глазами торговать? Там и торговли никакой не было...

Она опять в атакующем усилии подалась вперед, наклонясь так, что стали видны небольшие круглые груди, соединенные туманным таинственным изгибом. На правой виднелось звездчатое пятно, тоже как бы пигментное.

– Я плачу ненамного больше, чем другие, – сказал Виктор Александрович. – Рублей на пятьсот всего.

– Это большие деньги, – на мгновение вдруг расширив свои темные торфяные глаза, ответила она с такой верой и убежденностью, будто говорила о существовании загробного мира.

Пятьсот рублей семья Виктора Александровича, состоящая из него самого, жены, только что родившейся дочери и собаки, тратила в день. Он не знал, что ответить продавщице, и промолчал.

Что-то завораживающее исходило от нее. В ее облике повзрослевшей корявой девочки из знаменитого стихотворения Заболоцкого была некая гипнотическая сила, и это пугало Виктора Александровича.

Ему вдруг стало жарко.

Продавщица медленным движением захватила края расстегнувшейся кофточки, сводя их и закрывая грудь.

– Я знаю, мое место уже занято, – сказала она. – Но я согласна пойти в овощной отдел, там ведь не хватает людей.

– Нет, – резко ответил он.

Руки продавщицы отпустили края ворота, судорожно подрагивая, как от гнева или растерянности. Ее сухие пальцы с вьюнками вен под тонкой кофейной от загара кожицей ловко застегнули кофточку, в одно движение нащупывая пуговицу и продевая ее в прорезь.

Пальцы опытной фасовщицы. Талантливые пальцы. Она была бы на своем месте в любом отделе. В его магазине нет самообслуживания, все продается на развес, и проворность продавщиц – на первом месте.

К тому же у него, как и везде, недостает продавцов.

Виктор Александрович, исподлобья наблюдая за ней, чувствовал, что охвативший его жар слабеет, но это не приносит ему облегчения.

Я слышала, вы хотите завести собственную ферму? – спросила она, с внезапной легкостью возвращая разговор к прежнему тону.

– Кто это вам сказал? – сказал он, удивляясь, с какой быстротой разносятся его еще даже недодуманные планы и намерения.

– Есть очень хорошее место. Тридцать километров от города. Там чистая такая речка, луга заливные. А главное, с местным начальником можно договориться, так я слышала. С Хомяковым, главой Красногвардейской районной администрации, я имею в виду.

В ее недвижных, направленных на Виктора Александровича глазах была уверенность человека, полагающего, что он всегда знает, как надо поступать. Единственное, что ему очень не везет в жизни.

– Мы с тобой это позже обговорим, – неожиданно для самого себя сказал Виктор Александрович.

– Какэть скажете, – на ее губах впервые за время их разговора мелькнула нервная, дрожащая улыбка.

– Хорошо, – сказал он, гулко ударяя подушечками пальцев по краю стола. – Подойди к Макаровой, скажи, что от меня. Она определит, куда. Завтра приходи с документами. Санкнижка есть?

Продавщица кивнула и поднялась. Выходя за дверь, она вдруг приостановилась и опять улыбнулась ему, но уже яснее, чище. Это не была улыбка победителя или улыбка сексуального вызова. В этих сияющих глазах с рыжей сеткой на дне, где застряло бьющее из окна солнце, Виктор Александрович увидел некое торжественно-веселое обещание, некую, уже близкую возможность быть рядом с ним хотя бы на время. "Я хочу быть твоей, за этим я сюда и пришла, – читал он в этом взгляде. – И мне неважно, что ты сейчас, в эту минуту, обо мне думаешь. Ты думаешь так только сейчас, только в эту минуту. Потом все переменится".

– Всего доброго, – коротко, решительно сказал Виктор Александрович.

Дверь кабинета закрылась.

"Черт, морок, облом, полный облом! – подумал он. – Ведь я же хотел отказать ей. Чем она взяла меня?"

Но как она на него посмотрела, господи!

То, что он, вполне трезвый, разумный человек, вдруг уступил одной из заурядных, казалось бы, охотниц попользоваться расположением небедного человека, наполняло его недоумением и отчего-то тревогой. Кажется, он никому не давал повода считать, что подыскивает себе любовницу из продавщиц да еще с пигментными щеками.

Почему ей удалась эта прямолинейная, грубая атака?

Виктор Александрович толкнулся от стола, катясь на роликах кресла. Стол, будто пристань, отдалился от него, и в образовавшийся промежуток стремительно упало все, что было недосказано, все лишнее, что было произнесено, все судорожные улыбки, все тяжеловесные паузы, все мучительные пробежки слов и фраз.

Господи, да неужели этот короткий, пустячный разговор имеет для него какое-то значение! Человек дела вообще не должен и внимания обращать на подобные мелочи, а он все-таки человек дела.

Виктор Александрович поднял руки вверх, отводя их назад, подрагивая предплечьями и сладко потягиваясь. Четверть минуты в этой позе, в этом положении запрокинутого шквальным ветром дерева. Ветровой прибой внезапно скатился к его ногам, он выпрямился и встал.

Его растрепанные, разрозненные мысли уже опять собирались в стайку, кружась вокруг проблем с устройством фермы, как послышались сигналы мобильника. Он взял трубку:

– Да.

Ответила долгая, выматывающая тишина.

Это был Иван. Только он начинал телефонный разговор с молчания, с осторожной – трусливой, говаривал Виктор Александрович – пробы: настроены ли на том конце провода говорить с ним так, как хотелось ему.

– Я слушаю, – сказал Виктор Александрович, собрав все силы, чтобы устранить из голоса все интонации, остаться только на узкой полоске механической, безжизненной артикуляции.

– Добрый день, Виктор, – Иван говорил так, словно его держали за шиворот.

– Привет, привет, – широко и ясно сказал Виктор Александрович. – Молчание твое узнал, а голоса не узнаю. Тебя будто душат. Ты решил принять мое предложение и оттого разволновался?

– Ты уже слышал, что произошло на перекрестке Краснофлотцев и Тургенева? – все теми же, точно бы насилу выходящими из гортани звуками спросил Иван.

– А что такое? – веселое возбуждение Виктора Александровича свернулось, как прихваченный заморозком лист.

– Полчаса назад подорвали машину Павла Крекова.

– Он был в машине?

– Да.

– Жив?! – крикнул Виктор Александрович, подняв голову с прижатым к уху телефоном в угол кабинета и словно обращаясь к некоему обитающему там неведомому, но, вероятно, всемогущему существу. – Что с ним?

– Точно не знаю. Я и хотел попросить тебя разузнать. Тебе это проще сделать.

– Откуда твоя информация? – Виктор Александрович, стоя посреди кабинета, шумно повернул свое крупное туловище, едва не упал, но успел подставить ногу, с силой хлопнув кожаной подошвой по паркету. – Как это произошло?

– Не могу сказать. Не видел. Думаю, все взрывы одинаковы. Когда его поднимали, он не сделал ни одного движения. Но это еще ни о чем не говорит.

– Ясно, – Виктор Александрович опять поднял голову в угол. – Это все?

– Ты мне перезвонишь, когда выяснишь? – голос Ивана вдруг утратил вязкость и неповоротливость, стал отчетливее.

– Да, – Виктор Александрович с силой нажал на кнопку, отключающую связь.

Павел, Павел... Паша... Коза тебя задери, ведь предупреждали – кто только не предупреждал. Нельзя сырым ботинком да на оголенный провод. А сколько раз ты это делал, а, Паша?

Эх, Паша, разные мы с тобой люди, но все же детство провели вместе.

Виктор Александрович толкнул кресло к столу, сел. Сиденье устало крякнуло.

Нельзя так, Паша, нельзя. Нельзя так уходить. Как же так, Паша? Пройти через такие потрясения, выжить и вдруг вот так.

Виктор Александрович бросил на стол мобильник, крутанул его на гладкой поверхности, откинулся на спинку кресла.

Не может этого быть!

Он опять потянулся к телефону.

5

Дома – ни слова о службе. Ни единого звука о том, что сообщил Иван. Дом это солнечный остров, забранный в радужную пузырчатую пенку прибоя, уютное прибежище, покой которого легко разрушить самым, на первый взгляд, незначащим вторжением того, что за его пределами.

Дома ни одного слова о том, что за порогом. Дома – только о мелочах, без разрешения которых не может быть вообще ничего: прошла ли невесть откуда взявшаяся боль в правом боку, что с покраснением на ноге, конечно, это аллергия, но странно, такой зуд и так шелушится, не душновато ли сегодня в комнатах, может быть, переставить кондиционер, а купить сегодня стоило бы салат, но не капусту, излишки витамина C вряд ли полезны, кроме того, лучше не есть копченого.

Дома – только о тех выпестованных, вымученных всей прежней жизнью радостях: вода из нового водоочистителя лучше родниковой, честное слово, а морозильная-то камера за пять минут превращает раскисший фарш в камень, чего ж ты хочешь, минус тридцать это специально для тебя выписанная коробка якутского мороза, на лоджии у тебя, прям, лондонский ботанический, сейчас брякнусь от запахов, ну на такой лоджии вдобавок можно еще ипподром устроить.

Дом это сама радость от того, что существуешь на этом свете: восторг утренних сил от вливающегося через открытое окно свежего сырого воздуха, сладкое забвение затененного зальчика домашнего кинотеатра, необязательное уютное чтение в мягких глубинах кресла, тяжелое, свинцовое удовлетворение от собственноручно вымытых шкафов и по ранжиру расставленной посуды.

Виктор Александрович был женат вторым браком. О первой семье он вспоминал редко, только по принуждению, по насилию над ним излишних, посторонних обстоятельств: телефонного звонка той, уже забытой, отмененной его памятью жены – нужны деньги сыну на взятку для поступления в вуз – или появления дальнего ее родственника, предлагающего себя в качестве поставщика товаров в его магазин. Он помогал сыну, пристраивал родственника и опять, замотав свое сознание в нескончаемые дела и заботы, гасил в памяти мешающую ему подробность биографии – что был еще когда-то женат.

Сейчас Виктору Александровичу шел сорок шестой год, он по его собственным ощущениям – на профилактические осмотры никогда нет времени – был здоров, еще чувствовал в себе мощные и нетерпеливые жизненные токи, которые неистово разогревали его и гнали от одного проекта к другому. Но молодость давно прошла, да и большая часть жизни была позади, приближалась пора думать о том, как стабилизировать и наилучшим образом устроить дело, чтобы хоть к старости освободиться от сверхусилий непрерывной войны, и кому его, это дело, потом передать.

Когда около года назад Анжела сказала, что, кажется, забеременела, он изумился, хотя с мучительно-радостным нетерпением ждал этого. Жизнь все еще покорно подчинялась его тяжеловатому, сырому и упрямому телу. В детях он простирал свое существование за пределы собственной судьбы, в те времена, которых уже никогда не увидит, это было самое большое волшебство из доступных человеку, и Виктор Александрович радовался ему несказанно.

Сейчас Настеньке, его новорожденной дочери, исполнилось три месяца, она легко и ненасытно осваивала мир и уже хорошо знала лучшее место в доме. Лучшим местом была дверь, устройство, через которое в дом приходили и уходили люди – такие же, как она сама, существа, но большие и с неуклюжими осторожными руками, которыми они имеют привычку дотрагиваться до маленьких детей, еще и радостно показывая им при этом зубы.

Эта прекрасная, загадочная дыра с клапаном одних, незнакомых людей поглощала навсегда, других, более привычных, ласковых и морщинистых, на короткое время возвращала обратно и опять проглатывала. Великий беспощадный людоед не осмеливался надолго разлучать с ней только двоих, именно тех, кого она больше всего и хотела видеть. И то, что он так хорошо знает Настеньку, знает, что ей нужно на этом свете, а она о нем не знает ничего, было безжалостной несправедливостью, так что она часто и без видимой причины тонко кричала, заходясь в плаче.

Когда Виктор Александрович вошел в квартиру, Настенька страстно заволновалась, пытаясь рассмотреть, что там клубится в черной прямоугольной, стремительно утончающейся скобе дверного проема, ухватилась ручонками за стойку манежа, переваливаясь на живот и в радостном удивлении открывая сверкающий слюною красный ротик.

– Вот как, а мы сегодня смеемся! – стараясь спрятать тяжелую изнурительную тревогу, Виктор Александрович подошел к манежу.

Но перевоплощения в беззаботного, уже домашнего мужа не получалось, темные события сегодняшнего дня рвались наружу, отпечатываясь и в невеселости телодвижений, и в излишней веселости тона.

Сколько он ни бился выяснить, что с Павлом, ничего ему не удалось узнать. Охрана офиса Крекова не открыла даже ему: "Никаких комментариев!" В клинике Соколова, куда обычно привозят самых трудных, такие же ребята с мертвыми глазами – охранник с лицом, не одетым в свинец, все равно что охранник, не имеющий лицензии, – тоже сказали: "Нельзя".

Нельзя никуда, а в тайну жизни друга детства Павла Крекова нельзя особенно.

Помощник гендиректора машиностроительного завода, контрольный пакет акций которого принадлежал Крекову, сам бросился навстречу Виктору Александровичу: "Где он, в какой палате?" Лишь этот поспешный и с искренним жаром произнесенный вопрос немного ослабил что-то внутри Виктора Александровича, какую-то в десять бешеных оборотов закрученную пружину. Был бы мертв, никто бы не спрашивал, в какой палате. Но тяжесть от этой пружины, упирающейся в самую больную, нежную часть души, осталась, не уходила.

Вышла из соседней комнаты Анжела, как всегда утонченно-красивая, в бледно-розовом струящемся халате, с высокой, отлично уложенной прической в неожиданных ампирных тонах. Осанка властительницы, и от учащенного дыхания – чуть заметное дрожание ноздрей, вырезанных отобранным в тысячном конкурсе скульптором. Странное, непонятное Виктору Александровичу волнение.

Привет, Анжела. Ничего не изменилось в наших пространствах, пока меня не было? Ничего. Ходили гулять, рассматривали фотографии в альбоме, и она узнала тебя, когда тебе был годик. Это она узнала себя, а ты говоришь, что ничего не изменилось.

– Мама приехала, Витя.

Из-за спины Анжелы выдвинулась плотная крестьянская фигура Анастасии Семеновны. Настенька – это в честь ее.

Анастасия Семеновна когда-то преподавала в педвузе философию, а сейчас там же – историю России. Забранная, как в латы, в серый плотный пиджак, смоляные волосы откинуты набок и по ним – редкие, волнистые, живые от сквозняка сединки, передвигающиеся задумчиво и медленно, как водоросли.

Виктор Александрович наклонился к ее руке. Здравствуйте, Анастасия Семеновна, так редко, так редко, что и забыл, как выглядите.

– У вас все хорошо, Виктор Александрович? – стандартный взгляд записной учительницы просвечивал его две долгих секунды и сдвинулся неудовлетворенный, так, видимо, ничего и не уяснив.

Виктор Александрович вздохнул и изо всех сил улыбнулся.

– Вашими молитвами, – сказал он. – Ничего, жить можно.

– А я видела вас в какой-то телепередаче, – она опять посмотрела на него, уже с умильной ласковостью, через которую, как ржавый гвоздь через оклеенный веселыми афишами забор, пробивалась ненависть.

– "Торговый ряд", мама, называется эта передача, – с досадой пояснила Анжела. – Ты очень хорошо выглядел, Витя. И говорил по делу. Действительно, с лоточниками надо что-то делать. Правда, вряд ли административный кулак может быть тут лучшим средством, – она помолчала. – А я сначала даже не поняла, что это ты.

– И что вас туда привело? – не унималась Анастасия Семеновна. – Какие большие дела? Вас прочат в телезвезды? Стыдно было слушать. Если закроют уличную торговлю, куда, интересно, пойдут люди, которые сейчас торгуют в павильонах и с лотков?

– В торговые центры, – сказал Виктор Александрович. – Арендуют там площадь.

– Вот как! – вскрикнула Анастасия Семеновна. – И аренду заложат в цены, вздуют их так, что не подступишься. А вам известно, какая у людей зарплата? Вы просто хотите устранить конкурентов. Вы все делаете в своих интересах, а не в интересах народа!

Анжела открыла было рот, чтобы предупредить скандал, но, глянув на мать, промолчала и отступила в сторону. Анастасия Семеновна приехала в очередной раз просить Виктора Александровича, чтобы разрешил Анжеле и Настеньке хотя бы неделю пожить у нее, и, кажется, поняла, что просить опять будет напрасно. И унять ее сейчас уже было невозможно.

– Некоторые люди, – заговорила Анастасия Семеновна, проходя к окну и нервно передвигаясь вдоль него взад и вперед, – хотят во что бы то ни стало стать выше других. Они самые умные, самые трудолюбивые, самые талантливые. А другие – ничто, щебенка, которая осмеливается недовольно хрустеть, когда по ней ходят. Стремление к исключительности – вот от чего происходит все зло, – она встала вполоборота к окну, остервенело дернула за шнур, который не подался под ее рукой. – Я вот одного только не могу понять, почему вы решили, что вам можно брать много, а другому должны оставаться крохи? – Анастасия Семеновна опять повернулась к Виктору Александровичу, и ее фигура проступила как огромная черная замочная скважина в голубеющем за окном небе.

– Таково естественное начало, Анастасия Семеновна, – морщась, осторожно возразил Виктор Александрович. – Одному от природы дано больше, другому меньше.

– Это кто же определил, что меньше, а что больше?! – Анастасия Семеновна вдруг опять с яростной силой дернула за шнур, и он лопнул, зазвенев и завивая в кольца распушенные волокна. – Это вы определили? Почему вы решили, что уборщице, которая содержит в порядке ваш подъезд, дано меньше, чем вам? Жизнь без вашего труда остановится, но и без ее труда тоже.

Анжела, подхватив малышку, неслышно скрылась в зеленоватых глубинах столовой, и Виктор Александрович проследил за ней с потаенной, одними глазами высвеченной улыбкой. Анжела всегда знает, что делает. Настенька – единственное, что подкармливает бушующий в душе Анастасии Семеновны пожар. То, что девочка не может быть всегда рядом с ней, охватывает ее стариковской эгоистической яростью. Исчезновение же малышки из поля зрения Анастасии Семеновны обезоруживает ее так же верно, как если бы ее настиг сердечный приступ.

Анастасия Семеновна, как пойманная за хвост кошка, медленно, словно бы с надеждой, что ее схватили по ошибке и сейчас отпустят, оглянулась сначала с правой стороны, потом с левой и, дернув за полы свой негнущийся пиджак, двинулась вслед за Анжелой и Настенькой в столовую, с усилием преодолевая противодействие невидимой руки.

И после этого он еще должен отдать Анжелу на целую неделю в идеологическую переработку этому пожирателю человеческих душ! Да оттуда вместо Анжелы выкатится машина, которая будет убеждать его, что стыдно есть ананасы и киви, когда другие не могут позволить себе яблок. Если он откажется от ананасов, то тем, другим, придется отказаться даже от хлеба. Потому что он работает ради ананасов, BMW последней модели, этой вот квартиры в девять залов, поездок к Адриатическому морю и прочего. А если у него не будет ананасов, то какого черта ему работать?

То, что ему хотя бы внутри себя приходится опять и опять проговаривать эти, кажется, понятные всем вещи, шевелилось в Викторе Александровиче шершавым недоумением и злостью.

Все это так растрепало его перемешанную с тревогой, но все же отчасти умиротворяющую усталость, с какой он вошел в квартиру, что Виктор Александрович быстро прошел к креслу и сел, закрыв глаза и вытянув ноги.

Успокоиться во что бы то ни стало. Остров с блистающей, чуть желтоватой на границе с шелковым песком пенкой, тихий свет вселенского покоя, засыпающий, опушенный мягчайшим беличьим мехом ветерок...

Сигнал мобильного телефона, словно камешек, упавший в октябрьскую замерзшую лужицу, раскрошил тонкий ледок тишины, образовавшийся было у него в душе.

Виктор Александрович вытащил аппарат из кармана.

– Я слушаю.

Молчание, круглое, объемное и живое.

– Нет, Иван, – Виктор Александрович в растерянности и смущении выпрямился в кресле. – Ничего не смог выяснить. Глухая стена, сам удивляюсь.

– Я кое-что узнал по своим каналам, – сказал Иван. – Он в клинике Соколова. Состояние тяжелое, но будет жить. Так говорят.

Виктор Александрович ответил не сразу – во рту от жаркой волны облегчения и одновременно сострадания стало тесно и вязко.

– Спасибо, Иван, – сказал, словно жуя бумагу.

– Следующим можешь быть ты. И они учтут свою прежнюю ошибку.

Голова Виктора Александровича превратилась в мерзлый ком, а пальцы, держащие телефон, стали мягкими и бесплотными.

– Кто они?

Молчание, словно затяжной, замедленный прыжок с утеса. Матовое скользкое тельце, выпав из руки, с треском ударилось об пол.

Виктор Александрович с усилием поднял телефон и откинулся на спинку кресла.

В сердце вставили резиновый шар, и он с каждым ударом надувался, заполняя все тело. Виктор Александрович рванул ворот рубашки, пуговицы поскакали по полу, проворно прячась в щели. Грудь была горячей и влажной, как после бани.

Минуту спустя он встал и, как был в распахнутой до пояса рубашке, направился в столовую. Женщины оцепенели, глядя на него.

– Анжела, – сказал он, – я думаю, сейчас действительно удобный момент пожить вам у Анастасии Семеновны.

Анастасия Семеновна, с силой сцепив губы, недвижно смотрела ему в глаза, словно ожидая подтверждения.

Виктор Александрович повернулся и, отрешенно ступая, пошел обратно.

6

Там, на перекрестке они, пожалуй, слишком бросались в глаза – он и Катя. Те, кого будут опрашивать люди, расследующие обстоятельства несчастья, возможно, вспомнят, как они стояли возле киоска "Роспечати", что-то высматривая, и как бросились бежать, но не от мостовой, где была машина, а к подземному переходу. Та же продавщица из киоска первая их припомнит.

Зачем надо было Кате привлекать к себе внимание – по неосторожности она это сделала или из каких-то ей только ведомых соображений, – Иван себя не спрашивал.

Но кто и ради чего взорвал машину? Разборки между не поделившими что-то группировками? Чья-то месть?

Но ему-то, собственно, какое до всего этого дело?

Иван резко повернулся к Кате.

Глупо и наивно было говорить ей, что если это война, то безнадежная. Ответ – насмешливо-жесткий изгиб ее губ, поворот головы вбок и вверх, так что к нему была обращена только выпирающая скула с натянутой до блеска желтоватой кожей, взгляд, отведенный еще дальше вправо, – этот ответ был так ярок и громогласен, что Иван понял: говорить сейчас надо совсем о другом.

– Катя, – сказал он, – кто это сделал?

– А я знаю?

– Они сейчас поставят на уши весь город, чтобы найти устроителей этого фейерверка.

– Наверно.

Иван вгляделся в ее простоватое, зажаренное солнцем лицо, в ее черные густые глаза, над разрезами которых, удлиняя их, странно по-старчески нависли мешочки кожи. Ее спокойствие, может быть, показное, но спокойствие, ее невозмутимая уверенность, что все так и должно быть, казались непостижимыми.

– Зачем ты меня-то потащила на перекресток?

Катя слегка усмехнулась.

– Помнишь ты говорил, что в России слишком многие думают только о себе? – спросила она. – И хорошо бы им преподать урок, лучше кровавый.

Иван кивнул помедлив.

– Это были всего лишь слова.

– Я хотела показать тебе, что не все ограничиваются словами.

Он покачал головой.

– Ты-то хоть не участвовала в этом? – он кивнул в сторону перекрестка.

– Нет, – она серьезно посмотрела на него. – Случайно узнала. Я и сама не до конца верила, пока не увидела.

– Если следствие будут вести по-настоящему, – сказал он, – а не для отвода глаз, как это у нас часто бывает, могут притянуть и тебя.

Катя ничего не ответила.

– Кого им надо, обычно заметают в первые два дня, – продолжал он. – Даже в первые сутки. А потом уже работают с теми, кто попал к ним. Лучше бы тебе где-то побыть сейчас вне города.

– Мишка уехал в деревню, – она произнесла это так, будто отвечала на какой-то невысказанный Иваном вопрос. – Но я не хочу туда.

Иван молча проследил, как по черной, в куски разорванной старостью коре огромного тополя ползет золотистый бронированный жучок, спускаясь в углубления, как в пропасть и с натугой выбираясь наверх.

– Собери кое-какие вещи, – сказал он. – Ну, там мыло, зубную щетку, причиндалы свои женские. Надень джинсы, кроссовки. Свитер прихвати. Встречаемся в пять на Северном автовокзале. В конце концов можем мы хотя бы несколько дней пожить только друг для друга? А то, что произошло там, на перекрестке, нас не должно касаться, верно?

Катя промолчала.

Нужно было достать хотя бы немного денег.

Расставшись с Катей, Иван помчался в редакцию.

Всю дорогу, пока он ехал – опять стиснутый горячей, потной толпой трамвайных пассажиров, – в сознании, перекрывая летящий за окном белый от солнца город, взбухало, уносилось и вновь наплывало недавнее: качающийся на асфальте выгнутый взрывом покореженный металлический лист, обугленный остов автомобиля, то выпирающий из пламени, то опять скрывающийся, человек в мокрых от крови брюках, сжимающий раненому обрубок ноги и что-то злобно кричащий на прохожих. То, что это произошло на его глазах, в центре мирного, беспечного города, то, что он стал свидетелем покушения, не отпускало ни на секунду.

Войдя в здание, где располагалась редакция, он на мгновение прикрыл глаза, пытаясь прийти в себя. Картаво переговариваясь с направляющими салазками, спустился лифт, вздохнули двери, Иван с чувством облегчения шагнул в прохладную сонную пустоту кабины.

Газета была мачехой: зла, уродлива, нелюбима, но без нее, худо-бедно кормящей и поящей, невозможно было обойтись. И уж коли она кормила его, то он отвечал ей если не любовью, то привязанностью.

Его газета не ставила на скандалы, как другие, она ставила на их подробности и последствия, разделывая скандалы мясницким ножом. И время от времени как бы задирала на ходу юбку, словно обещая показать свое потайное место, но все-таки никогда не показывая. Иван-то знал, что показывать там нечего: гладкое пластиковое место. Однако читатель любил эти ее страстные обещания. Тираж газета имела головокружительный, и платили здесь хотя мало, но больше, чем в других местах.

Иван был единственным журналистом, придававшим глуховато-сдержанный отсвет глубины ее блесткам, радужным мерцаниям и зазывной жути убийств и грабежей.

Бузукина, главного редактора, распоряжавшегося в газете наличностью, на месте не оказалось. Иван заглянул в рекламный отдел – как рубка капусты? лето, заморозки еще не начались, клиенты не созрели, сшибаем по мелочам, ну, удачи, точите ножи к сезону – и прошел к компьютеру, за которым обычно работал. Надо было закончить дела с читателями и авторами, если они объявились за минувшие сутки.

В электронной почте на его имя было только одно письмо.

"Господа,

у меня есть немного, пожалуй, странное для моего возраста хобби (мне 63). Каждое лето я беру рюкзак и отправляюсь путешествовать по нашим изумительным местам. Только что я вернулся из очередного такого похода и опять вернулся потрясенным.

То, как живет наше село, не только нельзя назвать жизнью, а вообще никак нельзя назвать. В одной из деревень хоронили сорокалетнюю женщину, умершую от туберкулеза. Диагноз ей поставили давно, но в районе не было лекарств, болезнь запустили и спасти человека уже было нельзя. Осталось двое детей.

В другой деревне у мужика моих лет, еще крепенького и, по всему видно, хозяйственного, разобрали крышу двора и до смерти забили палкой козла. Кому и чем досадило бедное животное? А дело вот в чем. В деревне было два козла, которые осеменяли местных коз. Владельцы козлов получали за это небольшую плату. Теперь вот остался только один козел, конкурента убрали.

Наконец, в одном из автобусов меня обсчитали на пять рублей. Я не люблю затевать скандалов по мелочам, но мне все же захотелось высказать кондуктору свое неудовольствие. Однако она была занята мирным разговором с водителем и в ходе этого разговора выяснилось, что зарплата у нее всего 300 рублей. 10 рублей в день! Две поездки на трамвае. У меня пропало всякое желание даже заикаться об этой несчастной пятерке.

И вот я спрашиваю себя: что любой другой мог бы сделать на месте того мужичка или даже человека помоложе? Лет десять назад этот мужичок работал механизатором или бригадиром. Потом всё начало рушиться, совхоз в его деревне приказал долго жить. Что ему теперь предпринять? Стать фермером? Без техники, без доступных кредитов, при изобилии импортного продовольствия да ещё живя за сто пятьдесят — двести километров от крупных городов? Это совершенно нереально. Переехать в город? В городе скромная однокомнатная квартира стоит столько, сколько ему не заработать за десять своих жизней. И вот он живёт, как жили наши люди в послевоенные годы: картошка, хлеб, молоко, яйца. И это меню годами из дня в день. Да, кроме того, задницу чем-то надо прикрывать. А если ещё есть дети? Это миф, что люди во многом обеспечивают себя с приусадебного участка. Едой худо-бедно, может быть, обеспечивают, но денег не имеют никаких. Попробуйте-ка продать мясо, если им завалены все городские рынки.

Миллионы и миллионы наших соотечественников, вынужденных жить нечеловеческой жизнью и умирать нечеловеческой смертью, ведь это равные нам существа. И неужели мы настолько задавлены собственным самодовольством и эгоизмом, что демонстративно будем продолжать делать вид, что все идет, как и должно быть?

Черные костяки брошенных домов, горы ржавых суставов вместо тракторов и комбайнов, километры и километры лебеды, кипрея, осота – это она, наша деревня. Темные дыры с изъеденными кариесом осколками зубов – это ее улыбки. Голые, кривые, перемазанные говном ножонки, туго натянутые рахитичные животы – это ее детвора, это ее будущее.

И вот я открываю газету, включаю телевизор, радио. И что я там вижу и слышу? Что-то марсианское, ни на что не похожее. "От импортной газировки с содой толстеют". "ГАЗ" запускает новый автомобиль по приемлемой цене, не дороже двухсот тысяч". "Небывалая московская жара валит с ног".

Да по барабану им ваша жара и ваша газировка! Страна живет совсем другими проблемами! И счастье у нее другое, и несчастье тоже..."

Некий Юрий Семенов.

Сухонький, спортивный Юрий Семенов, багровея и разбухая от собственного пота, бредет с рюкзаком от села к селу и, пряча глаза в морщинах, скорбно щурится в дали своей родины. И он, безусловно, прав, что видит там именно то, что видит. Но что нам делать с этой его правотой?

Бузукин и люди, стоящие за ним, то есть учредители, ведут свой бизнес, как умеют. Они работают в тех рамках и по тем правилам, которые определило для них общество, государство. Люди из деревень Юрия Семенова тоже живут в рамках, установленных для них государством. Что здесь может сделать бизнес как таковой? Благотворительность? Сама по себе она никогда еще не приводила людей к процветанию.

Иван обессиленно съехал на самый край кресла, привалясь к его спинке лопатками и свесив руки вдоль туловища. От тяжелых слов Юрия Семенова, от забытой всеми жизни в слабо населенных пространствах между российскими городами ему стало трудно и беспокойно.

– Я бы с ним согласился, если бы они хотя бы пытались что-то предпринять, эти крепенькие мужички, – сказал рядом голос Бузукина.

Иван вместо ответа медленно откатился на кресле чуть в сторону, как бы освобождая ему место у компьютера.

– Я уже читал сегодня это письмо, – обритый под Котовского, бугристый, литой, похожий на одетую в пиджак необработанную болванку Бузукин посмотрел на экран компьютера, словно в волшебное окно, ведущее в ненужную ему беспокойную душу Юрия Семенова. – Они все там записные бездельники и архаровцы в этих деревнях. Козла у соседа убьют, пасеку спалят, но трактор восстановить и поле вспахать – ни за что.

– Артур Васильевич, – сказал Иван. – Мне позарез нужны деньги. Срочно. Хотя бы немного.

– М-м-м, – тотчас впадая в болезненную задумчивость, ответил Бузукин и, словно у него начало ломить в ноге, переступил на другую ногу, видно, чувствующую себя здоровой даже после слов Ивана. – Мы сидим в такой жопе... К тому же запустили новый проект, рекламный справочник, ты же знаешь...

– Новые проекты должны вставать на ноги за счет сотрудников? Я не помню, чтобы обещал вам какие-то кредиты. Вы мне должны за три месяца.

– Да нет у меня денег! – кажется, Бузукин сам изумился своему внезапному крику, его большое, толстое лицо с умным подвижным взглядом наполнилось тяжелой фиолетовой краской. – Я что, один так делаю? Все задерживают. Ну, нет у нас другого выхода!

– Ну что ж... – сказал Иван и поднялся.

– Потерпи хотя бы пару недель, – предложил Бузукин уже безнадежным голосом.

Иван вышел, не отвечая.

Город тревожно шумел автомобильными шинами, лакированные корпуса машин стремительно тащили на себе раскаленные блики. В провал улицы свалился случайный порыв ветра, ветви деревьев прогнулись под ним и, освободясь, вдруг залопотали восторженно и возмущенно. Художник, стороживший в соседнем сквере свои волшебные разноцветные зеркала, с такой прекрасной ложью отражавшие жизнь, что было больно на них смотреть, встрепенулся и посмотрел вверх так истово, словно хотел увидеть того, кто дал ему дар этой лжи. Дальние купола нестерпимо ярко разожгли в сонном солнечном мареве золотые маяки. Огибая их и разрезая небо острым крылом, летел над прицерковной рощей ворон. Где-то за углом скрипуче разворачивалась двухсекционная махина "Икаруса".

Нетерпеливо и сильно стуча на каждом стыке в городские подземелья, пробежал мимо трамвай, оставляя за собой утихающую дрожь.

Город, как уже освободившееся от человеческой опеки, отдельное от человека существо, жил своей веселой гудящей жизнью, и его большое каменное тело, подрагивало будто в радости от этого освобождения.

И опять поверх этой праздничной картины вдруг мелькнули сизая колышущаяся воронка, окровавленный человек, в судорожных подергиваниях отползающий от нее, двое безумных самоубийц посреди мостовой, прохожие, бегущие по тротуару прочь от перекрестка...

Иван открыл грузную медленную дверь кафе на первом этаже под окнами редакции. Он удавится, но здесь обязательно должен быть кто-то из репортеров.

В углу у входа сидел Сеня Гнутов, как всегда настороженный, будто с минуты на минуту ожидающий нападения. Он по-птичьи, рывками поворачивал голову, оглядывая зал и сидел на краешке стула напружинясь, словно вот-вот хотел сорваться с места. Напротив него, прикрыв от удовольствия глаза и посыпая стол желтовато-молочной крошкой, жевал булку мятый мужик в белой кепке с голубыми цветами, а справа, снисходительно и насмешливо выпрямившись и скосив глаза, наблюдал за мужиком господин в белом галстуке с чиновничьим крепким лицом.

Перед Сеней стоял мощный граненый стакан, содержащий на самом дне что-то прозрачное, должно быть водку, перед мужиком – такой же, но наполненный наполовину, перед человеком в галстуке была лишь сиреневая пластиковая пустота.

Кафе было дешевое, но всегда полупустое и скучное, как интервью с депутатом. Там постоянно, зимой и летом, стояли в углах, сидели на подоконнике два-три бомжа, и Сеня порой делил с кем-нибудь из них стакан водки, который наливали ему здесь же, в кафе, хотя это было запрещено. У Сени было хобби всех стерильно воспитанных интеллигентов – он изучал этот сорт людей. Ему хотелось написать о них книгу, и он уже придумал ей название – кажется, что-то вроде "Философии маргиналий".

Иван молча дернул на себя пластиковый стул, в ответ негодующе вскрикнувший, и сел, поворачиваясь к Сене и как бы показывая, что, кроме него, ему здесь, собственно, никто не нужен.

– Михаил, – протягивая ему руку, жуя и одновременно другой рукой заправляя за ремень грязный дырявый свитер, сказал мужик в кепке.

Господин справа от Сени поправил галстук белой широкой рукой с красными морщинистыми козонками, настойчиво прокашлялся с закрытым ртом и сделал постороннее, чужое лицо.

– Вениамин Арсеньевич Медведев, – скучно представил его Сеня.

Вениамин Арсеньевич при этом склонил голову слегка набок и посмотрел вверх, словно прислушиваясь, все ли правильно говорит Сеня.

– Сеня, я ухожу из редакции, – сказал Иван. – Больше не могу, хватит! Я крохотный рычажок, Сеня, и я решил выпасть из этой машины.

– Рычажок без машины существовать не может, – отозвался Сеня. – Или это будет мертвая жизнь, или тебя вставят в другую машину.

– Сеня! – Михаил грозно покачал указательным пальцем у себя перед носом. – Ты – большой человек!

– Вот он, – Сеня тем же птичьими, едва заметным рывками повернул голову к Михаилу, – совсем недавно тоже был одним из нас, тоже работал журналистом. Потерял квартиру...

– Продал, чтобы Америку посмотреть, – поправил Михаил. – Но меня там не пустили дальше аэропорта.

– Потерял квартиру и теперь вот здесь, – Сеня ткнул куда-то за себя в угол кафе. – Да если бы он действительно был сейчас свободен...

– Ребята, – с пафосом сказал Михаил, – я даже посрать по-человечески не могу, когда хочу. Только с шести сорока пяти до семи утра, когда Васильевна моет вон тот платный говносклад на площади.

– Квартиру теперь ему уже не купить никогда, – сказал Сеня. – Даже если он найдет работу и будет вкалывать круглые сутки.

– А эти суки в лимузинах... – Михаил опять грозно покачал пальцем. – Ну, ничего, смех смехом, а пизда-то кверху мехом!

Сеня стремительно нырнул в карман за блокнотом – записать.

Михаил пододвинул к себе стакан с водкой.

– Жизнь меняет только отчаяние духа, – сказал Иван. – А я у тебя его не наблюдаю. Так что терпи.

– Да уж, коли опять стал рычажком, – согласился Михаил. – Я терплю.

– Странный это взрыв был сегодня, – сказал Сеня. – Не выходит у меня из головы. Явно не криминальный заказ. Киллеры вообще все делают по-другому. Странная атака – будто на машину, а не на водителя.

– Что ты имеешь в виду? – быстро спросил Иван.

– Ну, сегодняшнее убийство Крекова. Бомба была прикреплена к днищу не там, где всегда сидит Креков, а в другом месте. Да и умер он не от ран, а от потери крови.

– Умер? – Иван повернулся к нему так, что едва не опрокинулся вместе со стулом. – Откуда ты узнал? У меня другие сведения. Мне сказали, что он жив.

– Откуда я узнал? – Сеня быстро и как-то мелко, по-мышиному усмехнулся своими некрупными, заостренными, как колышки, зубами. – Он умер еще там, на асфальте.

– Ну, мне пора, – Вениамин Арсеньевич вдруг поднялся. – Михаил, я жду тебя завтра в комитете.

– Профактивист зачуханный, – когда он отошел, сказал Михаил, поднося стакан с водкой ко рту, но вдруг остановил руку, словно передумав пить. – Звездочка социалистического движения. Купить меня хочет. И других, как я. Чтобы мы за бутылку участвовали в их митинге, – он опять поднес водку ко рту. – И купит! Сниму кепку, надену чистую рубаху, причешусь и пойду на митинг! – он выпил водку и с яростью разодрал лежавшую перед ним луковицу. – Про отчаяние духа это ты хорошо сказал, – он кротко и умиротворенно посмотрел на Ивана. – А я, брат, полностью побежден отчаянием живота.

– Сень, – с усилием проговорил Иван, напрягаясь, чтобы звучало не просительно. – Мне нужны деньги. Помог бы выбить их из Бузукина. Тебе он сколько должен?

Сеня опять быстро, летуче усмехнулся и открыл свой рассыпающийся, уже не способный удерживать внутри себя желтые бахромчатые страницы блокнот.

– Смех смехом...

– Сеня, дело для меня серьезное.

– Какая сумма тебе нужна? – спросил Сеня.

– Вообще-то все, что он мне задолжал, – Иван попытался улыбнуться и почувствовал, что улыбка получается странной, какой-то несостоявшейся. – Но рублей пятьсот нужны срочно и позарез.

Сеня молча смотрел на него, как бы ожидая пояснений.

– Я должен на пару дней уехать из города. Двести-триста рублей дорога. Ну и жить на что-то надо.

Сеня не сводил с него глаз, словно пытаясь высветить все его мысли, все, что он не хотел или не мог сказать.

– Озеро Песчаное, – быстро заговорил Иван, так быстро, словно от этого зависело, сколько денег ему дадут. – Друг пригласил порыбачить, но он сам сидит в заднице, а ехать нужно, я ему обязан...

Сеня, конечно, не верит ему, он и сам на его месте не доверял бы ни одному своему слову. Но врать все равно бы пришлось, так пусть уж лучше это и выглядит ложью, чтобы сразу отвести ненужные расспросы.

Сеня нащупал нагрудный карман куртки, покопался там, двигая губами, словно помогая себе этими движениями. Вытащил несколько как попало сложенных десяток. Подумал и добавил к ним пятирублевую бумажку.

– Все, что могу.

– Спасибо, Сеня, – пробормотал Иван, отчаянно борясь с желанием сказать, что благодарен ему как никогда в жизни, что отдаст деньги в тот же день, как вернется.

– А должок Бузукина вытрясем из него общими усилиями, – опять вдруг усмехаясь и так же внезапно гася усмешку, сказал Сеня. – Но это так скоро не получится.

– За твое здоровье! – Михаил взял стакан Сени и качнул им в сторону Ивана. – Чтобы у тебя все было, как в весеннем саду, – оттопыривая круглые красные губы навстречу стакану, как для поцелуя, он махнул водку в широкий жадный рот.

7

День стоял серебряный, накрытый легкой вязью перистых облаков, солнце проступало через нее большим ярко-белым пятном, на фоне которого вдруг появлялись и уходили в сторону темно-серые размочаленные облачные шнуры. Крадучись летал вдоль тротуаров ветер, вдруг взволнованно проступая порханием волос над розовым плечом, волнообразным шевелением блузки, быстрым неровным пробегом по тротуару – то одной стороной вперед, то другой – конфетного фантика. От стриженых газонов шел сладкий, зябкий, тягучий запах скошенной и уже привядшей травы, из соседней пончиковой накатывал вдруг горячий пряный дух свежей выпечки, и сверху от высоких, в пять этажей лип плыл вязкий клейкий аромат ее желтых отцветающих лепестков.

В городе было неправдоподобно красиво, чисто и вкусно.

Иван перешел на другую сторону улицы, почти сплошь занятую магазинами и магазинчиками. Все возможности – набор оказался до потрясения скуден – были исчерпаны, он больше не знал, где можно добыть денег. Встав у забранной в пуленепробиваемое стекло и зеленый мрамор бархатной витрины ювелирного салона, он вытащил Сенино печальное вспомоществование, расправил загнутые уголки собранных в гармошку купюр, сложил их желобком и, растягивая, крепко провел по ним подушечками больших пальцев. Острые складки, сопротивляясь, пружинисто пробежали по коже.

Сорок пять рублей. Плюс двадцать пять рублей своих. Это весь его капитал, все его сокровище. В ближайшие пять часов он должен во что бы то ни стало увеличить его в десять раз. Где тот волшебный бизнес, который приносит тысячу процентов за полдня?

Женщины, мимо шли одни только женщины – только их он видел перед собой, как всякий сильный самец, наполненный тяжелой, жгучей и быстрой кровью, даже сейчас он видел только их, прекрасных, непостижимых, притягивающих самой невозможностью понять, что кроется в этих плавных и летучих чертах, в этих скользящих передвижениях, перетекающих из одной пространственной пустоты в другую, словно струи самого времени.

А вот и потный, с огромным, качающимся резиновым животом, в грузных, тяжких усилиях бросающий вперед одну ногу, потом другую.

Еще один, литой, крепкий, бронированный, закованный в свою непреклонность, как в панцирь, скупой и экономный даже в движениях.

Еще один быстрый, размашистый, успевающий все видеть вокруг себя и, кажется, даже сзади, отличный муж, споро и бережно несущий в туго набитом продуктовом пакете свое прочное семейное счастье.

Еще один...

И у каждого в кармане, конечно, лежат деньги.

В какую-то минуту мимо Ивана скользнуло в пространства улицы минимум несколько тысяч рублей.

Возле перекрестка, механически внятно и четко артикулируя, менялы предлагали доллары, рубли и золото. Невдалеке из приоткрытого BMW замедленно, тяжко и ровно била музыка.

Иван крепко стиснул желобок из Сениных купюр и быстро пошагал к одному из соседних магазинчиков.

Он указал продавщице сначала на широкий складной нож с забранной в дерево косой – полумесяцем – рукояткой, но, подумав, выбрал другой, попроще – с хищным и узким, как щуренок, лезвием. Нож для разрезания газет и выковыривания грязи из кухонных щелей. Но другой и ни к чему, преступная в его положении трата денег.

Светофор выстрелил красным, едва Иван приблизился к перекрестку. Он развернулся и пошел вдоль тротуара, незаметно и цепко следя, как менялы с пустыми от беспрерывного говорения глазами предлагают прохожим частичку своей золотой и долларовой удачи. Вон того с наглыми крупными кулаками в карманах тесной бежевой куртки он тряхнул бы, не сомневаясь и с удовольствием. У него лицо тупого хулигана, таких надо бить не дожидаясь, когда они вытащат руки наружу.

Но менялы отпадают, они кончат свою заунывную работу лишь под вечер. Он пересек улицу и вошел в обувной магазин, наполненный сухими, шершавыми запахами, похожими на запах кирпичной пыли. Блистательная экспозиция футляров для изнеженных цивилизацией ног: поджарый строй элитных туфель, зашнурованная солдатня дешевых ботинок, сандалеты, развязно раскрывшие свои никому не интересные внутренности.

Магазин был полупуст. Лишь две дамочки оживленно рассматривали лакированные туфельки, ни на секунду не прекращая тихого щебетания, да пожилой господин замедленно примерял что-то несуразное, широкое и черное.

Иван прошел через зал, осторожно держа в уголках глаз светло-синие крупные фигуры продавщиц. Внезапно сердце жарко толкнуло его в грудную клетку: в магазин, на ходу доставая из бумажника пачку денег, быстро вошел, почти впрыгнул парень лет двадцати пяти-тридцати в черной майке и широких спортивных штанах. Аккуратная короткая стрижка, тугие бронзовые плечи. Победно и снисходительно оглядевшись, он двинулся к мужскому отделу и, покосясь на господина, все еще истово примерявшего свои огромные снегоходы, захватил край пачки большим пальцем и с шумом и треском пролистнул ее. Одна из продавщиц тотчас бросилась на этот шум.

– Вот эти! – сказал он, показывая на желтые туфли с прямоугольными носками и отделил половину пачки.

– Примерять будете? – продавщица в своей синей униформе была похожа на уборщицу.

Парень отрицательно взмахнул оставшейся у него половиной пачки и, слегка скосив рот, взглянул на продавщицу.

– Нет. Я уже примерял их вчера. Самое то.

Иван повернулся и быстро вышел из магазина. На машине он или нет? У тротуара напротив дверей стояла "шестерка" и чуть поодаль пятисотый "Мерседес".

Ну, "Мерседес" это, пожалуй, для него слишком.

Парень спустился по ступеням магазина и, держа коробку с туфлями под мышкой, а оставшиеся деньги по-прежнему в руке, направился по тротуару. У него было толстое веселое лицо только что отменно пообедавшего человека, как бы жалеющего и презирающего других за то, что они не могут отобедать так же хорошо.

Иван, весь в поту и с прыгающим сердцем, направился следом, ученически старательно держась за спинами прохожих.

То, что он задумал, было не только попыткой бегства, не только попыткой хотя бы на время выпасть из тесного желоба будней. Это было решение, накрепко связывающее его с Катей. Решение из тех, что принимают не каждый день.

Этот парень впереди, эта первая мишень – лишь удачный повод, чтобы соединиться с ней.

Но мишень, пожалуй, чересчур опасная. Они одного роста, но тело у того мощней и грубей. Один точный удар, и каменный кулак превратит Ивана в недвижную куклу из мяса и костей.

Соединенные невидимой цепью, они прошли до перекрестка, миновали его. Дальше был замшелый клочок старого города с треснувшими, пробитыми травой тротуарами, полувековые яблони-дички, провалы пустырей между оштукатуренных в желтое двухэтажных домов, смеющиеся из метровой травы беленые ломаные кирпичи, сырые подъезды, смутно декорированные плесенью.

Парень, конечно, не должен был жить в этих пещерах, и он действительно повернул в угаданную Иваном глубину теней и сырого асфальта. Дальше, за двумя плещущими листвой зелеными облаками стояла аккуратная кирпичная новостройка.

Иван сдернул куртку, красно-черную куртку хамелеона, выворачивая ее наружу черной стороной, снова надел и прибавил шагу.

Дом был только что построен и почти пуст, пыльные серые стекла в грязном макияже брызнувшего на них бетонного раствора, больные одновременно катарактой и глаукомой, подслеповато смотрели в безлюдный, усеянный строительным мусором двор, но ничего, конечно, не видели. Жильцов там наверняка еще не было.

Лишь одна из квартир на втором этаже ясно, звонко отражала кроны тополей напротив.

В голове гуляли мутные жаркие волны, в ушах, звеня, роились пчелы. Едва понимая, что происходит, Иван прыгнул в подъезд спустя четверть минуты после того, как туда вошел парень.

Тот уже был на площадке между первым и вторым этажами.

– Деньги! – сказал Иван, вытаскивая нож и вжимая острие в обтянутый черной майкой бок, так что образовалась морщинистая воронка.

Но действительно ли он сказал именно это? Гортань не подчинялась Ивану. В глазах вдруг поплыли красные круги.

– Чего? – парень повернул к нему свою крупную бычью голову и засунул коробку с туфлями глубже в подмышку. – Это тебе, пизденыш, деньги?

Иван надавил ножом сильнее, чувствуя, что кожа под острием подается и достаточно уже небольшого усилия, чтобы протолкнуть лезвие дальше.

– Деньги, – он протянул свободную руку к парню.

– Хорошо, как скажешь, – парень сунул ему плотный комок купюр.

Теперь уходить. Спокойно, ни одного резкого движения. Иван сделал шаг назад, не сводя глаз с парня и еще держа нож у его живота.

Но в то мгновение, когда кончик ножа отделился от парня, его правая рука взметнулась и хлестко ударила Ивана тыльной стороной кисти по скуле. Ивана отбросило к стене. Держа нож перед собой, он еще попытался устоять на ногах и качнулся вперед. В грудь ему въехало колено парня. Иван, падая, наугад ткнул ножом. Лезвие наискосок вошло в тело парня. Он хрипло вздохнул, зажимая рану рукой, и опустился на пол. Иван вскочил на ноги.

Несколько секунд он смотрел на его побелевшее лицо, потом вытер нож о его майку и опять перебросил свою куртку с черного на красное.

Из-под парня, скособоченно сидящего в углу, вытекал медленный бордовый ручей. Спереди на его круглом языке на мгновение появлялась неровная пленочка серой цементной пыли и тотчас исчезала, проваливаясь вниз, оседая.

Иван, сминая купюры в ком, засунул деньги в карман и вышел из подъезда...