Счастье, которое
возможно
1950
Жизнь началась с ошибок
Наша семья живет в селе Афанасьевском, Ачитского района на крайнем западе Свердловской области, где я и родился. У меня в свидетельстве о рождении и, соответственно в паспорте, стоит «с. Афонасьевск», хотя такого села на нашей планете не существует. Впрочем, и родился я 22-го, а не 25-го февраля, как записано в документах. Такова была воля моего бати и тогдашнего председателя сельсовета или кто там меня записывал.
Первые два года в моей памяти – плоское ничто, бесцветная безмолвная ровная пустыня. Потом внезапный всплеск: я стою в лопухах возле огромной поленницы, и на меня налетает пацан выше меня на голову. Я защищаюсь и совершенно не испытываю страха. Отчаянная схватка заканчивается той же ровной бесцветной пустыней. Я только знаю, что вышел из драки невредимым.
Говорят, человек не может помнить себя в таком возрасте. Возможно. Но я не об этом – я об ощущении неотвратимой опасности и безмерном бесстрашии, которое может происходить только от младенческой неопытности и младенческой же веры в справедливость: даже если кто-то намного тебя сильнее, он ничего не может тебе сделать, если ты невиновен.
1953
Неправильный пацан
Мы живем в селе Большой Ут того же района и с братом Васей (он на полтора года меня младше) бегаем через гигантский овраг к мальчику, у которого в палисаднике за углом дома есть что-то вроде землянки, а также деревянные автоматы, пистолеты, сабли и другое оружие. Не помню, как звали этого пацана, но он плохо учился и хулиганил. Наша мать запрещала нам дружить с ним, тем не менее мы бегали к нему постоянно и, собственно, кроме этих запретных вылазок к нашему неправильному другу мне из того периода жизни нечего вспомнить.
1954
Смерть отца и трудный год
От кровоизлияния в мозг умер отец – поехал с напарником за сеном и вернулся на возу уже мертвым. Ему не было и сорока. Как я потом узнал, отец сильно пил. На последней фотографии он выглядит лет на десять старше своего возраста. Он похоронен в поселке Ачит. Я был на его могиле вместе с матерью и братом лишь один раз – в середине пятидесятых. В 1996 году специально поехал из Екатеринбурга в Ачит, чтобы найти, где он лежит. Весь клан Крашенинниковых захоронен в одном месте, включая его младшего брата Михаила, но могилы отца там нет. Видимо, она утеряна. Какой-то особой любви у меня к нему никогда не было, он нередко бывал необуздан и жесток, но мне очень жаль, что даже просто постоять над его могилой я не могу.
Мы с матерью и бабушкой переехали в село Русский Потам неподалеку от Большого Ута. В тех местах много татарских и марийских деревень, но их жители почти никогда друг с другом не смешивались. Русский Потам, как и Большой Ут, населены русскими, но рядом стояли и теперь стоят марийская Лямпа и Марийский Потам.
Осенним прохладным днем я, поджидая мать, играю складным ножиком на крыльце магазина. Какой-то мужик, выйдя из магазина, говорит, что сейчас меня сдаст в милицию, потому что ножи носить запрещено.
Эта неуклюжая шутка заставила меня внутренне съежиться от страха. Впервые в жизни я по-настоящему испугался.
Второе воспоминание связано с природой, с обилием рыжиков в ельнике, недалеко от которого стоял дом, где мы жили. В шесть лет грибник из человека еще никакой, но рыжики, а их в том ельнике было видимо-невидимо, до сих пор мои самые любимые грибы, а их запах для меня один из самых приятных. Жаль, что рыжиков я уже много лет в наших лесах почти не встречаю, а если и попадаются, то почти всегда червивые. Во времена моего детства их возили из леса бочками. Впрочем, я этого не помню – так рассказывала мать.
Наша жизнь в Русском Потаме была грустной. Не было денег, их порой не хватало даже на хлеб, и этот молодой ельник с его полутьмой, сыростью и ярко-зеленой травой на опушке стал самым сладким местом в моих дальнейших воспоминаниях о той поре. Природа всегда пристально смотрит в душу ребенка и околдовывает ее навеки.
Справедливости ради, не мы одни жили бедно. В соседнем марийском доме, одном из немногих в селе, подчас не было и овощей. Соседка приходила к матери: «Тетка Харитина (мою мать звали Харитина Ивановна), дай капусты, Сашка дерется, пульмень просит». Мать выносила ей капустный кочан, из которого она стряпала пельмени, чтобы Сашка (муж) не дрался.
1955-1958
Начало школьной учебы
Переезд в село Ялым. Первое запомнившееся большое путешествие. За бортом грузовика мелькали осины, над дорогой гудели высоковольтные провода. Я и представить раньше не мог, что электрический провод может быть толстым, как палец взрослого человека. Эти-то провода больше всего и поразили меня на пути к новому местожительству.
Ялым (“яма” на каком-то из местных языков) стоит на Сибирском тракте в двенадцати километрах восточнее районного центра, Ачита. Там всего пять улиц, но одна – вдоль тракта – очень длинная, более двух километров. В пятидесятых годах прошлого века это было довольно большое село с населением около тысячи человек.
Начало самой счастливой поры в моей жизни.
Первое время мы живем на западной окраине села. Наш дом и еще несколько стоят на отшибе, между ними и основной частью села – промежуток, точно бы на месте удаленных кем-то огромных зубов. Скорей всего, эти дома когда-то отсекло от села пожаром. Мы почти не общаемся со сверстниками. Любимое наше с братом развлечение – писать каракули и рисовать углем на торцах поленьев. Поленница сложена вдоль наружной стены ограды, и все проезжающие по самой древней и знаменитой дороге Сибири могут видеть наши художества.
В том же году я иду в первый класс, и у меня появляются также другие товарищи по играм.
Мои родители были учителями – мать вела русский язык и литературу, отец, в свое время, историю и что-то еще, – поэтому я рано научился читать, да и потом не расставался с книгами, поэтому зарабатывал свои пятерки и четверки левой пяткой. К слову сказать, я всегда учился хорошо, но никогда не был отличником, поскольку стремиться быть круглым пятерочником считал примерно тем же, что стремиться быть круглым идиотом. Тем более когда жизнь за порогом школы предлагает столько интересного и интригующего. Ни один Диснейленд не даст такого обилия самых волнующих развлечений, какие пацанятам моего возраста можно было найти в тогдашней русской деревне.
Ближайшие восемь лет я, как и мой младший брат, почти все свободное время буду проводить на улице.
Вскоре мы переезжаем ближе к центру села, а потом в его восточную часть.
Зима
Теперь даже в самой глухой деревне никто вам не расскажет, что кареты бывают двух видов: те, на которых ездили графы и князья, и те, на которых гоняли деревенские пацаны. Деревенская “карета” (не исключаю, что в других местах она называлась иначе) изготавливалась так. К широкой доске прибивалась четырехугольная рама. С противоположной стороны на доску ровным слоем наносился коровий навоз. Потом этот слой поливался на морозе водой до тех пор, пока не настывал довольно толстый слой льда.
Ялым расположен так, что его восточная окраина возвышается над западной, к тому же посередине села тракт ныряет с коренного берега реки Ут в ее пойму. Разогнавшись каждый на своей “карете”, мы с треском, грохотом и криками мчались по тракту на протяжении нескольких сотен метров. Где, в каком городе пацаны могут устроить себе такие гонки да еще рядом с домом?
Немного южнее тракта коренной берег опускается в пойму почти отвесно, и мы придумали скатываться по этой отчаянной круче на лыжах.
Там же, в пойме, устраивались снежные городки. Мы разделялись на два отряда: один защищал снежную крепость, другой старался ее захватить. Бились деревянными мечами и шпагами отчаянно, не жалея дорогой по тем временам одежды.
С севера к селу примыкал большой пруд на речке Ут (сейчас его нет), притоке реки Бисерть, которая в свою очередь приток Уфы. Одной из любимых нами забав было в зимнюю пору залезть под настил водосброса на плотине пруда: внизу грохочет и бурлит вода, а ледяные стены от бьющего через них солнца – в тысячах разноцветных огней.
Лето
Это зимой. Про лето и говорить нечего. В селе, а когда стал постарше, то и в его окрестностях, я знал каждый кустик, каждый муравейник, едва ли не каждую травинку. Не было дырки, горки, самого укромного местечка, куда бы мы с братом не залезли, которые бы не исследовали.
Уже будучи взрослым я долго удивлялся, как это мы не изувечились, не соскользнули в ледяную воду, не задохнулись под полусгнившими срубами того же водосброса, не попали под машину на мчащейся, как пуля, “карете”, не утонули во время половодья, даже ни разу всерьез не поранились. Но теперь я понимаю, что вряд ли это могло случиться. Наше полное приключений детство было лучшей тренировкой инстинкта самосохранения. Постоянно находясь рядом с опасностью, да и помня наказы матери, замечательной, как все матери, женщины, но человека довольно строгих правил, мы научились проходить по грани.
Самое главное здесь видеть эту грань. Однажды, лет, наверно, в десять, я по неопытности не сумел разглядеть эту самую грань и чуть не поплатился. Я залез на высокую и тонкую сосенку и стал раскачиваться, держась за вершину. Как всегда, искал приключений на свою задницу. Я не знал тогда, что сосна это не береза, это весьма хрупкое дерево. Сосенка внезапно лопнула под моей рукой, и я плашмя упал на спину с высоты примерно двух метров. Если бы мне под позвоночник попал камень или просто твердый комок земли, дело бы кончилось худо. А так я отлежался тут же под сосной, правда, потом часа два из-за боли в груди едва мог дышать. Я не стонал и не жаловался ребятам, которые находились рядом со мной – у нас это не было принято, никто бы меня просто не понял, – но этот случай запомнил на всю жизнь.
Для одного из наших друзей, Валерки Нестерова, трагически закончилось всего лишь летнее купание в пруду. Валерка редко участвовал в наших забавах и даже не умел плавать – он был у матери единственным сыном, и она оберегала его. День был жаркий, он залез на камеру от колесного трактора, туго накачанную насосом, и отплыл от берега. Никто не заметил, как он соскользнул. Вытащить его не было никакой возможности – в том месте проходило русло реки, вода была неспокойной и глубина составляла метров шесть. Его нашли, кажется, только на следующий день.
Такие случаи – они почти всегда были связаны со смертью местных парней и подростков, – конечно, отравляли жизнь, но они происходили даже не каждый год. В остальном я не помню каких-то сложных переживаний за те семь или восемь лет, до 1963 года.
Счастливое, безмятежное время!
1956
На хуторе у дяди
Мы в гостях у дяди Филиппа на хуторе Овинище километрах в десяти к северо-западу от Ачита. Хутор состоит всего из одной улицы в 10-15 домов и окружен лесом, только с западной стороны расположено поле. Под хутором, между ним и полем – овраг и сухое русло, наполняющееся водой лишь по весне. На склоне оврага бани, а хуторские дома – через дорогу, к востоку от оврага.
Почему такие деревеньки в наших местах называли хуторами, сложно объяснить. Средний Урал по особенностям быта крестьян, по говору, по менталитету надо, конечно, относить к русскому Северу. А «хутор» – словечко южно-русское. Видимо, оно прижилось, когда на Урал в столыпинские времена переселялись жители губерний, расположенных к югу от Москвы.
У дяди Филиппа три сына: Виктор, 35-го года рождения, Борис, с 42-го года, и Леонид, с 45-го года. Ленька, которому 11 лет, конечно, наш лучший друг и учитель. Он показывает нам, как “сочить” березу (если в июне ободрать с нее кору, то можно срезать ножом сладкие ленты загустевшего березового сока), где искать кислицу и другие съедобные травы, как уберечься от глистов (купаясь в здешних заболоченных водоемах, надо очень быстро плавать и сразу выскакивать на берег, чтобы обитающие там черви не успели залезть тебе в жопу).
За домами, к востоку, большой смородиновый сад. Пока мы живем у дяди Филиппа, смородина созревает, но ходить в сад нельзя. Ленька, однако, проводит нас к смородине окольным путем, чтобы никто не видел.
Нас, правда, больше интересует не сад, а соседний лесок, где укромно стоят другие бани. В этих банях гонят запрещенную властями самогонку. Бани расположены под густыми еловыми и пихтовыми кронами, и дыма не видно. Однако о их существовании знают, конечно, все, вплоть до колхозного начальства и сельсовета в соседнем большом селе Верх-Тиса.
Я думаю, это бесконечное лукавство, эти тайны, эти разного рода запреты, которые, кажется, существовали только для того, чтобы их нарушать, подспудно, но очень сильно повлияли на мое мироощущение.
На хуторе мы жили, как дикие, только что повзрослевшие зверята. Здесь я научился плавать, ходить босиком по стерне, есть траву вместо овощей, ловить рубахой гольянов и материться.
Родственные связи в те времена были гораздо прочнее, чем нынче, и мы с братом еще несколько лет проводили часть каникул на хуторе дяди Филиппа.
Много лет спустя, в 2001 году, я побывал в тех местах, где когда-то стоял хутор. В соседней деревне Пикпильде, от которой остались только обломки нескольких домов, в узенькой, крохотной пойме крохотной же речушки, где мы когда-то ловили гольянов, улегся тихий прудик, по его плотинке ходит осторожная цапля, рядом стоят ульи, а за ними – яркая цветная душистая поляна.
А на месте хутора уже совсем нет домов, бань и огородов, заросла травой деревенская улица и на ней роются дикие кабаны, и вместо смородинового сада – клеверное поле. Но остальное все, как было: овраг, болото, лес, трава, птицы, лягушки, жабы. И я подумал: ведь и в моей жизни, по сути, ничего не изменилось, я тот же пацан, каким был полвека назад, только вот босиком по стерне пройти уже не смогу. Чего мы ищем, куда спешим, от каких ленточных червей спасаемся? Они давно уже сидят у нас в заднице и нет от них покоя. Стала ли моя жизнь более оправданной, стала ли она менее тяжелой и грубой, чем могла бы быть среди этих полей и лесов (я уж не говорю, стала ли она счастливей)? Нет у меня ответа, потому что ничего во мне за эти полвека не изменилось.
1957-1961
Жизнь на Горе
Продолжается мое школьное малооблачное детство. В 1961 году мы наконец поселяемся в собственном доме на юго-восточной окраине села, рядом с обширным полем, за которым болотистый ельник и заросли малины. А до этого несколько лет живем на Сибирском тракте, ближе к восточной окраине.
Из пяти улиц села только две имели название: Зарека и Гора. Названия, конечно, обиходные, официальных просто не было, они появились много позже. Все последние годы в Ялыме я жил на Горе и рядом с Горой.
Село Ялым стоит на Сибирском тракте со времен Екатерины II. За два столетия, а наше детство пришлось на 50-60-е годы XX века, оно переменило свой внешний вид и уклад быта несколько раз. Самые большие перемены принесли с собой Советы. Были распаханы тракторами большие поля вокруг села, построили молочно-товарную ферму (МТФ), машинно-тракторную станцию (МТС), теплицы для огурцов, зерносклады, луковую сушилку и, самое главное, – электростанцию с плотиной километра полтора длиной. Появился огромный пруд, примерно 1,5 на 2 км. На берегах этого пруда и прошло мое детство.
Наша маленькая школа из двух деревянных одноэтажных зданий стояла в нескольких сотнях метров от плотины и пруда, и зимой туда прокладывали лыжню.
Школьные уроки мне почти ничем не запомнились, разве что русский язык и литература, которые одно время преподавала нам моя мать и, кстати, не делала мне никаких поблажек, скорей, наоборот, относилась строже, чем к другим. Да еще остались в памяти мои любимые предметы: география и физкультура. В те годы я уже начал подтягиваться на турнике, хорошо плавал и бегал на лыжах, самоотверженно сражаясь с ременными креплениями и толстенными бамбуковыми палками. А географию и по сей день знаю, может быть, даже лучше, чем русский язык, и уж несравненно лучше, чем литературу.
Осень
Дни октября самые скучные в деревне. Снега, а тем более льда еще нет, зато полно дождей и грязи. Мы часто сидим по домам.
Я участвую в районной шахматной олимпиаде и проигрываю первую же партию. Впрочем, отношусь к этому легко, оправдывая себя тем, что у меня слабая подготовка. Шахматы никогда не были моим увлечением – игра скучная и занудная. Я освоил ее всего лишь по привычке учиться всему, что в моем кругу считалось необходимым или престижным уметь делать. Больше всего мне нравилось играть в шашки, вышибая их щелчками с доски, – игра столь же интеллектуальная, как и перемешивание сапогами грязи на нашей не асфальтированной улице.
В школе праздник по случаю Дня урожая. В соседнем со школой деревянном здании (впрочем, в селе все было из дерева – ни одного каменного или кирпичного строения, а назначение этого зданьица я и теперь не знаю) сколачивают из досок длинные столы и скамейки. Нас угощают сразу несколькими видами винегретов и крольчатиной – при школе был небольшой крольчатник, и мы все лето и всю осень кормили зверюшек травой. Послевоенная жизнь была бедной, а бедность делает людей гурманами. Вряд ли сейчас кто-то способен по-настоящему оценить жаркое из кролика. Нам оно кажется пищей королей.
То, что мы поедали наших подопечных, как-то не приходило нам в голову. В деревне, по крайней мере тогдашней, смотрели на эти дела просто. Однажды, через несколько лет мать купила поросенка, и за лето из него выросла огромная свинья. Зарезали ее, по сути, у меня на глазах и тут же опалили. Это совсем не мешало мне есть пельмени из свинины. Точно так же все обо всем знали другие деревенские мальчишки.
Чудесным блюдом были и наши гуси, которых мать тушила с картошкой.
Осенью в деревню привозят арбузы – лакомство до той поры нам незнакомое. Несколько раз мы их покупаем, стараясь выбрать спелый. В те времена арбузы на Урал часто поступали недозрелыми, а определить, какой из них красный, мы еще не умели, но даже и розовые казались сладкими.
По осени считалось делом обязательным воровать подсолнухи в огородах. Родителям хозяева огородов на нас не жаловались, но старались поймать на месте преступления и громогласно отделать ругательствами. Но это редко кому удавалось: мы выходили на охоту за подсолнухами в сумерках.
Начались трудности с хлебом. Мы с братом попеременно простаиваем в очередях по четыре часа и больше. Хлеб (чаще всего он был черный) тогда продавали на развес: если булка весила больше килограмма, то от нее отрезали лишние граммы, если меньше, то, наоборот, добавляли кусок. Для пацана торчать часами возле магазина было, конечно, невыносимо, и я убегал к расположенной поблизости кузнице, время от времени возвращаясь, чтобы удостовериться, что очередь не прошла. Кузницу и все, что в ней делалось, я тогда изучил досконально. А там было много чего интересного: от полуразобранных комбайнов и тракторов и станка для лошадей до кузнечного горна, притягательного, как пещера дракона.
С одноклассником Колькой Накоряковым ходим в лес за груздями – первый опыт самостоятельного поиска грибов. Ближний лес примерно в километре от села, а потом еще надо пройти вглубь его. Но какое счастье потом найти крепкий, слегка хрустящий под ножом гриб! А вот еще бугорок, а вот еще!
С этого времени собирать грибы – увлечение всей жизни.
Зима
Наконец застывает пруд. Но снега долго нет, и мы с тем же Колькой часами гоняем на коньках по гладкой и прозрачной поверхности льда, наблюдая за рыбами, рассматривая джунгли из водорослей и строя всякого рода фантазии. Какая-нибудь рыба, а были там и довольно крупные лещи, безбоязненно подплывала ко льду и рассматривала нас круглым выпуклым глазом. Может быть, и у нее были в отношении нас какие-то мысли.
В бешеную пургу мы с братом и еще несколькими ребятами отправляемся на самодеятельную экскурсию на ближайшую железнодорожную станцию Уфимку. Дорогу замело, ничего не видно, бредем наугад. Идти надо 12 километров через лес, хутор Усть-Ута и татарскую деревню Гайны. Мы побаиваемся татар, но упрямо идем вперед. Наше путешествие занимает целый день, с темноты до темноты. По возвращении мать сильно ругает нас. Другим ребятам, как мне помнится, сходит так – никто за ними особенно не следит.
В первой половине 1961 года два события, одно важнее другого: полное солнечное затмение и полет Гагарина. Полоса затмения, единственного в моей жизни, прошла тогда через Волгу, Средний Урал и Таймыр. Предварительно я пошел в библиотеку и набрал книг по астрономии, готовясь к волнующему моменту. В день затмения, 15 февраля, мы закоптили стеклышки и стали ждать. Вот тень Луны коснулась Солнца, вот стала продвигаться по нему. Залаяли собаки, стемнело, как в сумерках. Вот остался лишь неяркий ободок. Возбужденно делясь впечатлениями, мы порой забываем и о спасительных для глаз стеклышках.
Через два месяца стоял такой же солнечный день. На перемене нам объявляют, что наш человек поднялся в космос. От радости и гордости за наших ученых никакая учеба в тот день не идет в голову. Мы живем в лучшей, передовой стране мира!
Но это была уже весна. А зимы в те годы, как я сейчас понимаю, стояли жестокие, с морозами до 40 градусов и ниже, и были не менее длинными, чем теперь. Но кто из мальчишек обращает на это внимание? Нам они казались такими короткими! Ледяных горок, по которым можно скатываться на картонках, никто нам, конечно, не строил. Да и картонок негде было взять, мы о них и не знали. Но возле конного двора, в выгоне для лошадей каждую зиму ставили зароды, или шаромы. Шаром еще на покосе складывался из сена в виде дома с двускатной крышей и доставлялся в выгон на волокуше. Мы залезали на шаромы и в искрах взвихренного снега скатывались вниз на задницах. Наши восторженные крики будили конюха на его лежанке, и он ковылял по колено в снегу прогонять нас. Но какое нам было горе! Мы бежали к бане в чей-нибудь огород. Там можно было делать то же самое.
Хотя, честно признаться, мне всегда было неловко, что я уже такой большой парень, а произвожу беспорядок на шаромах и крышах. Но неловко-неловко, а природа играла в голове, в ногах, в руках, во всем теле.
Весна
К маю наш тихий Ут разливался, строил из себя дерзновенную реку и, бурый, большой и толстый, свиваясь в бурунчики, мчался к Бисерти. Мужики села с огромными саками выходили на его берега ловить рыбу в мутной воде. Рыба была мелкая, невидная, но сверкала на солнце ослепительно. Первый теплый ветерок, молодая трава, подсыхающая глинистая грязь и эти серебряные фонтаны прыгающих в саках рыбешек – сердце выскакивало из груди даже у деревенских собак.
А дома у нас поет радиоприемник: «Утро красит нежным светом…», окна открыты, мать гладит белье, в дом залетает теплый влажный запах соседнего поля. Мы с братом забегаем домой, только чтобы пообедать. Мать не удерживает нас. По-моему, у нее тоже один из лучших периодов в жизни: у нас собственный, почти новый дом, мы подрастаем, хорошо учимся, становимся все самостоятельнее (через несколько лет без помощи взрослых уже построим ей погреб, сооружение в те времена совершенно необходимое).
Устанавливается сухая погода, и школу внезапно вывозят на грузовиках в сосновый бор к северу от села – тушить низовой пожар. Пожар пока слабый, лишь кое-как переползает от одной сухой ветки к другой. Мы сбиваем огонь палками и спасаем лес. Если бы пожар перешел в верховой, от бора с его корабельными соснами и вызревающей к июлю земляникой, крупной, как клубника, ничего бы не осталось.
Лето
С другим приятелем бегаем к “смолокурке” (смолокурне) в двух километрах от села, на краю леса, где его отец гонит деготь. Эти лесные хижины, продымленные, пропитанные горячими терпкими запахами, уже тогда были редкостью, а сейчас их давно нет.
Один из школьных товарищей дает мне почитать книгу Николая Носова про Незнайку. Я потрясен этим удивительным миром, и серия про Незнайку навсегда остается моей любимой книгой, а сам Незнайка – лучшим героем. С тех пор у меня никогда не было более увлекательного чтения.
Недалеко от плотины пруда я обнаруживаю поселение муравьев, живущих прямо в земле. Раньше я видел только лесных и древесных муравьев. Маленькие проворные земляные обитатели долго занимают мое воображение, и я придумываю много сказок про них
Я в одиночку преодолеваю вплавь расстояние от восточного берега пруда до электростанции – около 200-300 метров.
Вскоре я уже плаваю лучше любого взрослого. Правда, в селе жил один чудак, превзойти которого я не смог бы при всем желании. Он купался только ночами и огибал весь пруд, плывя вдоль берега, а это 5-6 километров. Почти никто не видел, как плавает этот лешак, за исключением нескольких случайных полуночников. Это чудовище, пыхтящее в водорослях мелководья, завораживало мое воображение, но я, конечно, не решался пойти ночью в верховья пруда. Днем же при случае с любопытством рассматривал необыкновенного пловца, на вид обычного, впрочем, деревенского мужика, коренастого и нескладного.
Вчетвером или впятером мы бегаем обнаженными за лесопосадками у западной окраины села. Первые опыты онанизма.
Каждое лето мы с ребятами часами купаемся на мелководье у восточного берега пруда, а потом греемся на раскаленной железной крыше рыбацкой будки. Каждое лето с нас слазит обожженная солнцем кожа.
От верховьев пруда мы с братом пробираемся по речке к марийской деревне Карши и воруем чью-то лодку. Кражи в России и по сей день не считаются смертным грехом, а тогда воровали все и у всех, хотя это осуждалось. Поэтому моральные переживания нас не тревожат. Мы перегоняем лодку на пруд и прячем в одном из заливов его северо-восточной части. Вскоре обнаруживаем, что ее украли и у нас. Но, может быть, просто ее разыскал хозяин. Впрочем, мы успели покататься, да и во время налета на Карши страху натерпелись вдоволь, так что свою долю приключений уже получили.
Кроме этого побережья, у нас еще два любимых места для купания: створ совхозной гидроэлектростанции, где вода через деревянную решетку поступает на турбину, и небольшой омуток возле острова на реке Ут ниже плотины.
По дороге к пруду мы часто заворачиваем на конный двор, чтобы посмотреть на племенного жеребца Гарбуза, и все время спорим, кто перетянет, если пристегнуть Гарбуза сзади к трактору “Беларусь”. Несколько лет спустя Гарбуз погибнет под линией электропередачи – рядом с ним упадет оборвавшийся высоковольтный провод.
Я глохну на одно ухо, очень долго креплюсь, стараясь понять, в чем дело, а потом все же рассказываю матери. Она осматривает мои уши, берет пинцет и вытаскивает огромного белого паука, который, как оказалось, полностью забил ушной проход своим распухшим телом.
В одну из жарких летних ночей Зареку внезапно охватил свет пожара. Маленькие балбесы ходили за сеновал курить и нечаянно подожгли его. Погода стояла ветреная, пламя перескакивало через десятки метров. Тушить пожар сбежалось все село, в том числе пацанята вроде нас. В селе было что-то вроде пожарного отделения – деревянная «пожарка» с каланчой. Заведовал ею инвалид Кенцарин. У Кенцарина был паралич, кажется, правосторонний, но крутился он живее всякого здорового. Только что можно было сделать с двумя лошадьми и двумя деревянными бочками для перевозки воды? Тем более что пожар был в полукилометре от реки. Пламя летело по Зареке с немыслимой скоростью. Тушить охваченные огнем дома уже никто и не думал – отстоять бы оставшиеся. Но если бы через полчала не примчались из районного центра две пожарные машины, на месте Зареки к утру догорали бы только угли.
Мы тут же были пристроены к делу – раскатывали пожарные шланги от реки. Иногда нам доверяли и качать воду ручной помпой.
В середине ночи родители спровадили нас домой. Мы, как и взрослые, едва держались на ногах, но чувство хорошо сделанной работы распирало так, что, помнится, мы не сразу смогли уснуть.
На следующий день мы побежали смотреть на пожарище. Но что можно увидеть в картине, написанной хвостом гигантской обезьяны, который она окунает в мазут?
Новые дома потом поднимали всем селом, устраивая «помочь», то есть работая лишь за еду и брагу.
А в середине лета, в самый разгар сенокоса, в Ялым приходил небывалый праздник – Петров день. Не знаю, почему именно Петров день так почитается в селе (говорят, Петром звали первого здесь поселившегося), но этот праздник останавливал все работы и в совхозе, и по домам. Мужики распрягали лошадей, глушили трактора, бабы бросали грабли и вилы, даже если стояла редкая по своей пригодности к сенокосу погода. Все село усаживалось пить брагу. Пьянка, с песнями и криками, продолжалась ровно три дня. На четвертый следовало выходить на работу – хоть с расколотой болью головой, хоть шатаясь с похмелья и не видя ничего перед собой. Нарушали этот порядок только самые беспросветные людишки, которых и без того никто не уважал.
У нас нет отца, он свое уже отпил, мать занимается домашним хозяйством. Мы с бабушкой вдвоем отправляемся в лес за земляникой. По дороге у меня идет носом кровь, и я падаю в обморок. Обмороки потом мучают меня всю жизнь, сначала, видимо, из-за малокровия, а во взрослом состоянии – еще, очевидно, и оттого что открывалась язва двенадцатиперстной кишки, о чем я долго даже не знал.
Умирает бабушка, но мне почему-то это не запоминается. Возможно, потому, что хоронят ее в другом селе, на родине. Бабушка, как мне кажется, была особенно ко мне привязана и, в отличие от матери и тетки, никогда не называла меня Шуриком, нелюбимым мной именем. «Саша, – говорила она, садясь у окна, – вдень мне нитку в иголку». Я бросался ей на помощь с такой радостью и охотой, словно тащил ей тарелку земляники. Бабушка родилась еще в XIX веке и была, конечно, верующей. Матери же как коммунистке нельзя было держать дома иконы, и бабушка задергивала их от посторонних глаз занавеской. На Пасху туда же помещались крашеные яйца. Меня всегда удивляла и притягивала эта таинственность, собственно, понятная и открытая всем деревенским. С тех пор богородица для меня – странная, всем известная тайна, скрытая занавеской.
Мать покупает нам с братом велосипед – она делает все, чтобы мы не чувствовали себя обделенными. Первая поездка вниз по тракту, первое падение, первый ремонт и, наконец, счастливые гонки по всему селу. Вскоре я по кручам Сибирского тракта гоняю в Ачит – 12 километров за полчаса. На тракте в те годы щебеночное покрытие, велосипед трясется и прыгает, и я эти поездки предпринимаю, скорей, из спортивного азарта, чем для удовольствия. В основном велосипед служит нам с братом, чтобы ездить по задам купаться на пруд.
Вместе с несколькими ребятами испытываем пугач, укрывшись в поле за стеной ржи. Я, как самый старший и осторожный, не стреляю, зная, что подобные испытания нередко заканчиваются ранениями. Охотников палить, впрочем, находится достаточно и без меня.
Летом мы залазим в старые срубы на водосбросе, которые когда-то были сооружены, чтобы укрепить в этом месте тело плотины. Бревна там наполовину сгнили, грунт, которым были заполнены срубы, осыпался и образовались пещеры. Ничего там не находим, кроме жуткого ощущения, что в любую минуту нас может завалить землей. Но, собственно, как я сейчас понимаю, в поисках этих ощущений и состоит смысл существования мужской половины населения планеты.
Брат простужается, у него температура и кашель. Мать говорит, что нужен смородиновый лист. Кроме палисадников, я знаю в деревне только одно место, где растет смородина, – возле тех срубов, – немедленно отправляюсь туда и приношу пучок смородиновых листьев. Брат вскоре выздоравливает. Скорей всего помогли лекарства, а не моя смородина, но я счастлив и горд.
Каждое лето мы работаем на прополке совхозной моркови, свеклы, капусты. На первые заработанные 7 рублей мы с братом покупаем в дом будильник. Позже мне доверяют возить на лошади воду для поливки тепличных огурцов. Это уже вполне взрослая работа: надо проехать к мелководью реки Ут, развернуть лошадь, с помощью ведра наполнить водой большую деревянную бочку, вернуться к теплицам, остановиться точно у места и вылить воду в железный бак. Очень непросто, если тебе всего 12 лет и тебя никто этому не учит. У меня нет отца, и я позже других своих сверстников осваиваю искусство запрягать лошадь – для них повод смотреть на меня свысока.
Мальчики и девочки
У меня появляется первая сердечная склонность – Саша Дульцева, очень красивая девочка, жившая в одном из соседних домов. На задах нашего дома, между огородом и конным двором стояли чьи-то срубы для бани и конюшни. Весной, когда рядом зацветала черемуха, на этих срубах собирались все мальчишки и девчонки нашей улицы. Не помню, как и во что мы там играли, но запах цветов и молодых листьев черемухи был настолько мощным и всепроникающим, что одновременно стискивал нас и окрылял чем-то совершенно незнакомым и неподвластным.
Саша родилась на год раньше меня, я для нее, конечно, был пацан и несмышленыш, и ее невнимание приносило мне массу всякого рода переживаний. Но когда она взбиралась на ветки той черемухи и, глядя вдаль, кому-то пела: «Наш путь и далек, и долог…», я точно бы летел куда-то вместе со звуками ее голоса, туда, где путь и далек, и долог. С той поры я знаю, что такое любовь: воздушная девочка в тесных запахах цветущей черемухи.
Плотское влечение для мальчишек в этом возрасте неизвестно, оно неинтересно, и может быть, поэтому первая любовь так сильна и незабываема. Я всегда интересовался, как сложилась Сашина судьба, но после того, как она, закончив одно из свердловских профтехучилищ, в конце 60-х уехала в Ленинград и вышла там замуж, ничего о ней больше не слышал.
Года два-три подряд под осень к нам приезжала младшая мамина сестра из городка Сухой Лог на востоке Свердловской области и привозила с собой дочку Аллу, нашу двоюродную сестру. Алка – между собой мы не употребляли полных имен – была городской штучкой и привезла с собой новые для нас повадки. Особенно полюбилась нам поэмка в прозе со словами на букву «о»: «Отец Онуфрий, оглядывая окрестности, обнаружил Ольгу. «Отдайся, Ольга, озолочу…» и дальше в этом роде. Срезав в огороде шляпки подсолнухов, мы залезали на конек крыши над двором, усаживались на подсолнухи и кричали: «Отдайся, Ольга…», ни черта не понимая, что кричим.
Внимание всех, кроме бабушки, было всегда направлено на брата, младшего по возрасту, мальчика симпатичного и более слабого, чем я, к тому же очень похожего на отца. Так и Алка держалась ближе к нему. Я не подавал виду, но меня это задевало, тем более что Алка была почти такой же красивой, как Саша Дульцева. Однако люди моего склада умеют проигрывать и отходят в сторону, когда понимают, что им ничего не светит. Это, кстати, очень помогает в жизни, хотя иногда побуждает замыкаться в себе. Но как же часто я потом встречал во всех сферах жизни назойливых идиотов (идиоток тоже), которые смешат людей и порой вообще ставят на себе крест!
Однажды я ушел в недостроенную баню и пробыл там 14 или 16 часов подряд – сначала спал от усталости после каких-то сложных приключений, а потом просто лежал, надеясь, что обо мне вспомнят. Но все только удивлялись, что я так долго сплю. Однако обиды у меня ни на кого не было, нет и сейчас.
В школе новый директор – Александр Федорович. Он водит нас в походы – на Афанасьевскую ГЭС (сейчас ее давно нет) и в верховья нашего пруда, где мы ночуем в шалаше и нас застает дождь, проливающий шалаш насквозь. Несмотря на трудности и неудобства, мы воспринимаем эти походы как веселые приключения. В жаркую погоду он вместе с нами лепит на песке фигуру голого мальчика. Мне говорили потом, что он в свое время был отдан под суд за педофилию, но я об этом ничего не знаю. Каких-то поползновений в отношении нас я за ним не замечал, так что обойду эту тему стороной.
Вскоре Александр Федорович уезжает, и нам жаль с ним расставаться.
1962-1963
Еще два года самозабвенного счастья
В деревне взрослеют рано. В четырнадцать-пятнадцать лет я уже пробовал косить сено – очень тяжелая, кстати, работа. А до этого каждое лето вместе с братом помогал матери переворачивать валки, сгребать их и носить сено к стогу. Запах скошенной и вянущей травы до сих пор для меня один из самых волнующих. Утрамбовывать сено на стогу и дома на сеновале, вскапывать грядки, окучивать картошку, копать ее, переносить в подпол, колоть дрова, ремонтировать забор – все, что делали ребята в большинстве других деревенских домов, то делали и мы. Ну а я, в отсутствие матери остававшийся в доме за старшего, еще и готовил обед, кормил скотину, ходил в магазин. Эта простая жизнь воспитывает трудолюбие, правда, она же иногда и мешает, приучая к колее, выбраться из которой временами психологически непросто.
Несмотря на труды, детство продолжалось. И посреди тяжелой физической работы часто бывали минуты забав и удовольствий.
Копая картошку, мы любили насаживать небольшие картофелины на конец прутика и запускать их в соседний огород.
Отремонтированный забор годится для эквилибристики – по нему хорошо ходить вокруг дома.
Во время утренней, по сути ночной, поездки на лошади за сеном нас сопровождает такая крупная и яркая звезда, что, кажется, прожигает всю душу. Вообще, в дальнейшем я только три раза видел такое же ясное, насквозь прозрачное и переполненное звездами небо, какое висело над деревней моего детства. Это всегда было в горах: на Иссык-Куле, в национальном парке «Таганай» на Южном Урале и в Альпах на границе Италии и Австрии.
А лучший в мире ресторан, по моему мнению, находится возле стога свежескошенного сена, когда обед состоит из вареной картошки, хлеба и молока.
Мать купила нам фотоаппарат, и я часами просиживал проявляя негативы, печатая фотографии с помощью фотоувеличителя, делая глянцевое покрытие – в те времена все изготавливалось в домашних условиях. Снимки, которые я сделал почти пятьдесят лет назад, храню до сих пор. Для меня они – шедевры. Некоторые из них можно посмотреть, пройдя с главной страницы из этого же раздела.
В другое время я запоем читал книги о морях и морских путешествиях (я хотел стать моряком и потом даже поступал в речное училище, но меня не приняли из-за высокого артериального давления). Кроме них еще одна книга произвела на меня сильное впечатление – “Занимательная астрономия” Якова Перельмана.
В деревне не было телевидения – ретранслятор построили только в 1972 году, – по радио большей частью ничего не передавали, кроме скуки. Доступными культурными развлечениями были только книги и кино. Я ходил в нашу бедненькую библиотеку едва ли не каждый день, а какой-нибудь “Фанфан-тюльпан” приносил море ярких переживаний и фантазий, мало с чем сравнимых.
Осенью 1962 года я решил вступать в комсомол. Точнее, не решил – это было как бы само собой разумеющимся делом. Так всем нам говорило время и, как я теперь думаю, правильно делало. Если бы что-то подобное существовало сейчас, было бы меньше сумятицы в головах, которой они, эти головы, просто не выдерживают.
Как я часто поступаю, я подошел к этому событию основательно и педантично. Выучил, например, Устав почти от корки до корки.
В комсомол меня, конечно, приняли, но этот момент почему-то не отложился в памяти.
В те годы я полюбил одиночные странствия в окрестностях села, особенно в пойме реки Бисерти, расположенной в полутора километрах от Ялыма. Я бродил там в любое время года, даже в половодье, перебираясь через протоки по деревьям. Страсть к таким путешествиям, как и привычка к одиночеству, осталась у меня на всю жизнь. Несмотря на, что я городской житель уже много лет, в лесу я, как дома, и ночевать одному вдали от деревень мне кажется столь же удобным и комфортным, как в своей кровати.
Другое главное дело, кроме комсомола, было поступить в Пермское речное училище. Я хотел поехать в Ленинград держать экзамены в морское училище, но мать меня отговорила. Правда, и в речное училище я не поступил, зато сдал экзамены в Пермский механический техникум, довольно легко, всего с одной четверкой, поскольку готовился серьезно.
Я тогда еще не осознавал, что детство у меня кончилось навсегда. Последний его эпизод, который я вспоминаю всю свою жизнь и который мне приносит столько радости и печали, – ловля удочкой пескарей на самом ярком и болтливом перекате Бисерти солнечными днями конца августа 1963 года, перед отъездом в Пермь на учебу.
Я приносил пескарей домой нанизанными под жабры на прутик и жарил их с яйцами. Чудесная, незабываемая еда.
Все это тем более мне запомнилось, что мать, понимая, что я уезжаю надолго, как минимум на полгода, относилась ко мне с особой теплотой.
Эти дни неяркого солнца, тихого тепла, пряных запахов переспелых трав, серебряных переливов и бормотания речки, полного единения с природой и душевного покоя уже никогда больше не повторялись с такой эмоциональной глубиной и силой и, конечно, уже никогда не повторятся.
Но я счастлив, что они были.
23
сентября 2006 года – 20 мая 2012 года