© Александр Крашенинников

Повесть

Тело женщины не просто было горячим, оно почти обжигало. Жестянщик почувствовал, что повернулся на бок, отодвигаясь от нее. А может быть, ему лишь показалось, что он это сделал.

Еще хуже постель, она будто выпивает, высасывает его, за ночь она сделала кожу настолько сухой, что больно пошевелиться.

В углу стоял большой глиняный кувшин, жестянщику хотелось встать и засунуть в него руку, левую, ту, что кажется, особенно горела, но он знал, что кувшин пуст.

- Эй! – сказал жестянщик, все еще не понимая, в сознании он или нет.

Она даже не пошевелилась. Мягкая подушка живота слегка отливала в утреннем свете, неясно пробивающемся через соломенные шторы. Он опять скользнул взглядом меж ее ног. Оттуда всегда пахнет рыбой, сыром, осиновой доской и еще, дьявол знает, чем. Почему он сегодня не чувствует этого? Он наклонился. Нет, абсолютно никакого запаха.

За перегородкой что-то пробормотал во сне ребенок, скрипнула доска его ложа. Во дворе прокукарекал петух, и крик его, хриплый и отрывистый, показался жестянщику воплем пьяного. Утро уже началось, и надо вставать. Может быть, сегодня он наконец сделает то, что должен был сделать по крайней мере месяц назад.

Он повернулся, чтобы спустить ноги на пол, и в этот момент на грубом полотне постели между ног женщины блеснула темная лужица. Он резко выпрямился, едва удерживаясь, чтобы не ударить ее, спящую, по лицу. Ткань нынче стоит пять цвингов за кусок. Ржавое пятно теперь не вывести. Но он заставит ее стирать, пока она не собьет козонки, пока щелок не превратит кожу рук в желе.

Внезапно жестянщик пододвинулся к ней и положил ладонь в эту лужицу. Раздражение медленно начало таять, сменяясь как бы скукой, потом умиротворением. Кисть руки, обнятая желанной влагой, точно бы растворилась, на месте нее он ощутил радостное тепло сонного летнего болота, насквозь пронизанного солнцем.

Грубое, жесткое лицо жестянщика смягчила слабая холодная улыбка, он поднял с пола тряпку и, стараясь не потревожить женщину, вытер лужицу. Поднес тряпку к носу. Она пахла оконным стеклом, родниковой водой и отдаленным облаком. Он отбросил тряпку и втянул носом воздух своей тесной хижины. В хижине тоже пахло облаком.

Жестянщик спустил ноги на глиняный пол, осязая ступнями, как где-то в глубине земли быстро течет ледяная вода. Женщина спала, ее атлетическое тело ритмично дышало, будто под действием некой механической силы. Теперь из нее больше ничего не вытекало, красный незаживающий разрез источал горячие струения, но ничего больше.

Живот и ноги жестянщика в сером полумраке казались присыпанными пеплом. Уже несколько дней он, как и его жена, спит голым. Самое мягкое белье доставляет мучения, особенно ночью, прилипая к потному телу, а потом присыхая. Здесь, в хижине, и днем прохладно, по ночам же почти холодно. А они потеют.

Он хотел было встать, но, почувствовав головокружение, остался сидеть. Сейчас, когда он больше не лежал на грубой простыне из сарпинки, сознание полностью вернулось к нему. Но все же что-то было не так. Из-за опущенных штор он не мог видеть улицы, но знал, что дорога за деревней уже освещена солнцем, что нет малейшего ветерка, нет пыли, а трава усыпана крупной холодной росой. И роса эта скатывается у него по спине. Он потрогал плечи. Они были сухими. Но роса продолжала скатываться, и это было счастьем. Он осязал, как мягкие листья и стебли на мгновение упираются ему в живот, тут же сминаясь, как проносится по коже и снова пропадает солнечный свет, как под ногой упругими толчками продвигается земляной червь. Потом как бы тень накрыла его голое тело, скользнул по руке шершавый лист, и руки ощутили нечто вроде мокрого глинистого берега.

Еще пять минут назад воспаленная, горевшая от любого прикосновения кожа теперь купалась в прохладной влаге, дышала, таяла. Сознание, разум жестянщика находились здесь, в полутемной хижине, а его тело – он чувствовал это всеми порами – передвигалось где-то далеко за стенами. Это испугало его. Как бы ни был он измучен физическими болями, все же успел свыкнуться с ними. Но вдобавок психический недуг – за что ему это?

Жестянщик встал и накинул рубашку. Половой член вяло болтался, угрожающе огромный и нелепый. Края рубашки томительно щекотали головку, когда жестянщик, застегивая пуговицы, шел к посудному шкафу.

Знакомый том, коричневый, с золотым тиснением стоял все там же, за деревянным корытцем для рубки капусты, и это почему-то страшно обрадовало его – будто за ночь он мог исчезнуть. Жестянщик вытащил его и раскрыл.

– Абулия, – громко прочитал он и засмеялся. – Абулия – патологическое отсутствие желаний и побуждений к деятельности, болезненное безволие. Аванпорт...

Он захлопнул книгу и поставил на место. Нет, он не разучился читать, а пальцы его не отвыкли от клавишей компьютера. Едва он прикоснулся к шершавой обложке словаря, они, пальцы, тотчас вспомнили гладкую прохладу клавиатуры и цвет оттиснутых на ней букв и цифр. Они были черные и красные. Да, они черные и красные! А клавиши белые и гладкие.

Он почувствовал, что его обдувает влажный ветерок речной долины, и непроизвольно повернулся в окну. Оно было плотно закрыто. Какого черта! Что с ним на самом деле?! Кожа осязала колебания воздуха от крылышек стрекозы, звук плеснувшей в реке рыбы, скрип повозки.

Жестянщик посмотрел на жену. Кровать по отношению к нему стояла теперь так, что колени жены нацелены были на него, а воронка меж них вся открылась и неумолимо притягивала взгляд. Для него всегда был особенно важен цвет волос, возвышающихся над этим головокружительных ходом в страну блаженства. Корона его жены состояла из мощных угольно-черных завитков, и он умел ценить это.

Лужица под ней высохла, оставив обширное пятно. За последнюю неделю это с ней второй раз. Не связаны ли ее выделения с тем, что произошло в ту грозовую ночь? Но почему их нет у него?

Он с яростью захлопнул ее. Женщина даже не пошевелилась. Раззява, это она выходила ночью во двор. Она спит теперь даже, когда справляет нужду, когда ест, когда топит печь!

Он осторожно присел и, гремя днищем по неровному полу, выволок из-под кровати лохань. Там ничего не было, кроме воды, заполнявшей ее на треть. Он выпрямился, чувствуя, как спину обливает жар. Снова нагнулся, заглянул под кровать, напряженно всматриваясь в темноту.

– Пип, – сказал он тихо.

Темнота молчала.

– Пип!

Снова молчание.

– Эй! – заорал он, выпрямляясь. – Они сбежали! Вставай, безумная баба, их нет!

Женщина повернула голову. Ее широко открытые глаза были совершенно ясны, трезвы, будто хмель сновидений никогда не касался их, будто она и не спала вовсе.

– У меня всегда было такое предчувствие, – прерывающимся голосом сказала она и тяжело села.

– Да! – крикнул он. – Это должно было случиться, потому что я живу с дурой. Ты все знаешь наперед, но ведешь себя так, чтобы именно это, о чем ты знаешь, и произошло.

– Боже мой, – сказала она. – Почему они это сделали? Ведь они понимают, кто они для нас, – в ее глазах теперь металось отчаяние. – Ты везде проверил? За жестью посмотрел?

Он резко повернулся к ней спиной, будто желая показать, что такие идиотские вопросы даже не станет слушать. В том, как стояли его мускулистые ноги, были видны непреклонность и категоричность, которых женщина никогда не могла понять. Разве они что-то могут решить, разве они способны смягчить жестокость этого мира? Они даже не в состоянии ее увеличить, усилить, потому что ничего не значат. Он стоит с голой задницей, как на дуэли.

Жестянщик наклонился в поисках штанов.

– Ты хорошо знаешь, зачем они убежали, – отрывисто сказал он полузадушенным от неудобного положения голосом. – И куда направляются. Может быть, ты сама их и выпустила.

Она рывком поднялась – так, что грозно качнулись ее огромные груди и сбитая из дубовых досок кровать затрещала. У нее было телосложение олимпийской дискоболки.

Штаны из грубой крашенины царапали кожу. Жестянщик надел их прямо на голое тело – уже несколько месяцев он не носил трусов. Господи, прости женщине ее бесстыдство и бессовестность. Зачем она делает вид, что способна думать о чем-то другом, кроме как о половом акте. Сначала она думает лишь о мужчине, потом лишь о детях, которые для нее, в сущности, только продолженный во времени оргазм.

– Одевайся, – сказал он.

Но женщина уже залезала в юбку и натягивала изношенную до полупрозрачности лиловую футболку.

– Постой, – жестянщиу тупо посмотрел на ее могучую спину. – Мы не можем оставить ребенка одного.

– А что делать? Куда мы с ним? – она уже стояла в дверях, глядя наружу. В ее черных волосах торчала солома.

– Ты никогда его не любила, – сказал он. – Для тебя существовали только те, вернее, та.

Выговорив это, обвинив жену в том, что, собственно, виной не было, жестянщик вместо ожидавшегося облегчения ощутил в себе робость и неуверенность.

– Ты мне еще расскажешь, как все произошло, – сам не зная для чего, пригрозил он.

Теперь ему казалось, что под ним теплый, уже нагревшийся от утреннего солнца асфальт, он лежит на нем вниз животом. Крутились над спиной мухи, а вдоль асфальтового покрытия волнами ходил воздух.

– Ты идешь или нет? – нетерпеливо сказала женщина. По-видимому, она даже не обратила внимания на его последние слова.

Внезапно пальцы левой руки жестянщика обхватила боль. Он закричал, дико уставясь на руку.

– Тише ты, сволочь, – обернулась на дверь женщина. – Разбудишь.

Пальцы горели, будто их обварило кипятком. Мыча сквозь зубы от страха, он осторожно потрогал их. Кожа была цела, и кости, кажется, тоже. Он покачал руку на весу и, закрыв глаза, опустился на пол. Фаланги пальцев пылали, пульсируя одним огненным комком.

– Ну что там еще? – недовольно сказала женщина, подходя.

У него не было сил ответить. Из-за боли он не заметил, что асфальт под его животом исчез, и он лежит теперь с солоноватой струящейся воде.

Постепенно, очень медленно боль стала слабеть. Женщина металась по хижине, топая, как бегемот:

– Встанешь ты или нет наконец?!

Жестянщик, кривясь и дрожа, осматривал руку. Пальцы полыхали, страшно казалось прикоснуться к ним. Зажмурившись, он схватил их левой рукой с сжал. Он ожидал болевого укола и стиснул зубы. Но ничего не произошло, никаких изменений. Пальцы ощущали сдавливание, но жгущее пульсирование осталось все тем же, оно как бы существовало отдельно от того, что делали с рукой.

Жестянщик поднял голову и стеклянными от ужаса глазами посмотрел на жену. Она непреклонно, требовательно стояла возле него, глядя в полуоткрытую дверь.

– Вставай, – она толкнула его ногой.

По улице, громыхая разбитым кузовом, промчался грузовик. Они оба застыли, вслушиваясь, как он, должно быть, идя на подъем в середине деревни, воет двигателем. Это была первая автомашина сегодняшнего утра.

Почти тотчас дверь хижины распахнулась, на пороге встал сосед справа, крашенинник.

– Подмастерье бондаря умер! – сказал он, как курица на насесте вцепившись пальцами ног в узкий деревянный порожек. – С Садовой улицы.

– Когда это случилось? – хрипло спросила женщина.

– Минут десять назад. Я проходил возле дома бондаря, подмастерье упал почти на моих глазах. Минуты не прошло – он уже не дышит.

Жестянщик и его жена посмотрели друг на друга.

– Ему ведь, кажется, было всего восемнадцать, и он ничем не болел? – сказала женщина.

– Ну, я пойду, – проговорил жестянщик, побуревшей от краски рукой забрасывая волосы на затылок. – Бондарь теперь будет обода меньше вам заказывать.

Рука ныла, казалось, что-то там, внутри нее беззвучно воет, нарастая до режущей боли и вновь на секунду стихая. Жестянщик опять поднял ее, рассматривая пальцы на свету, идущем из двери.

– Жалко парня, – сказал крашенинник.

– Идем! – женщина, не глядя на жестянщика, двинулась к двери.

Крашенинник исчез.

Господи, что с моей рукой?!

Женщина уже стояла на улице, поджидая его, тревожно, почти в лихорадке.

Жестянщик, еще не понимая зачем, обмотал больную руку полотенцем и тоже вышел. Он не помнит, чтобы когда-нибудь травмировался или застужался. Откуда этот приступ? Рука словно побывала в огне или ее раздавили чем-то тяжелым.

Солнце уже поднялось довольно высоко, горы ослепительно блестели. Засаженная абрикосовыми деревьями широкая улица деревни была пустынной. Возле мазанки с треснувшим стеклом паслась коза, а на дне сухого русла тускло отсвечивали слизистые останки недавно, должно быть, умершего копса.

Жестянщика передернуло. Будь его воля, он бы выколол глаза тем, кто разрешил копсам жить рядом с людьми. Гибридизация, даже если она не проведена специально, а всего лишь спровоцирована, это не преступление против природы, человечества или даже бога – они этого не стоят, – а преступление против сострадания, разлитого в космосе. У кого, на какой планете, в каком тысячелетии найдется достаточно милосердия для помеси крысы с жабой? Те, кто остался в долине, запретили убивать копсов. Может быть, они скоро принудят нас жить с ним в одном помещении?

Господи, что с моей рукой?

– Почему же ты повернула направо, – закричал он, догоняя женщину, – если не знаешь, куда и зачем они убежали? Почему ты именно туда повернула?

– Они не могли уйти слишком далеко, – сказала она. – Нам не стоит так уж беспокоиться.

– Как же ты найдешь их, как? – резко проговорил он, заглядывая ей в лицо. – Прошлый раз они не успели даже добраться до околицы, а сегодня? Ты выходила во двор еще затемно, а сейчас солнце палит.

Она промолчала, шлепая по асфальту растоптанными босыми ступнями.

В ушах жестянщика колотили мягкие резиновые молоточки, в глазах отдавало резью. Боль в руке теперь пульсировала медленнее, но стала резче и в провалах между ее пиками жестянщик, тяжело дыша, порой разматывал полотенце. Никаких изменений, пальцы казались еще более сильными и гибкими, чем прежде.

Господи, ты насылаешь на нас наказания не за грехи наши, а за отсутствие их!

Кроме придорожных канав, им приходилось обследовать и каменистые участки меж скалами и рекой. Здесь росла верблюжья колючка, и по нанесенным ветром песчаным барханчикам бегали ящерицы.

Солнце уже начало жечь, лиловая футболка женщины от пота превратилась в фиолетовую, а от подмышек разило, как из помойной ямы. Жестянщик размотал руку и время от времени вытирал полотенцем лицо и шею, оно быстро стало грязно-серой тряпкой. Разбитые о камни ноги горели, пустой желудок сжимало, и боль в руке, по-прежнему сильная, перестала довлеть в сознании и ощущениях жестянщика.

– Мы не найдем их! – в отчаянии сказал он наконец. – Малыш, наверно, уже проснулся.

Женщина не ответила, с тупым упорством продолжая осматривать впадины и выемки. Ее багровое от жары лицо было в грязных потеках пота.

– Я говорю, он уже встал! – в глотке жестянщика точно прокрутили заржавленный болт.

– Ну, так что, бросить их, оставить их здесь? – она выпрямилась, вытирая щеки и подбородок ладонью.

– Ему всего два года и он сейчас один.

– А я этого не знаю?! Чего ты от меня хочешь? – она вдруг закрыла лицо руками и села на камень.

Жестянщик почувствовал, что спину ему, как там, в хижине, окатывает вода. Но теперь холодило и живот, и ноги. Жгущая боль в пальцах руки стала заметно слабеть, и он замер. Неужели утихает?

– Идем, – сказала она, вставая.

И к своему изумлению, он пошел за ней – не к дому, а по-прежнему от дома, вниз, к долине.

Они миновали мост, прошли над обрывом. Коричнево-желтые голые горы здесь поднимались круто, подступая к самому полотну дороги, и в складках меж них грозно лежала каменная осыпь.

Обогнув скальный выступ, возле которого вода бешено мчащейся реки почти выпрыгивала на дорогу, они увидели вдали, внизу лежащий на асфальте бесформенный комочек. Молча, стиснув зубы, кинулись туда.

Они угадали, это был не копс, это была жаба, верней то, что здесь, на высокогорье, называют жабой. Распластав безжизненные лапы, так похожие на человечьи руки, она лежала на спине, и ее белый живот уже сморщился, ссохся от нещадного солнца. На месте головы было лишь пятно размазанной по асфальту плоти.

– Грузовик, – сказал жестянщик, недвижными глазами глядя на это пятно. – Здесь, на подъеме ему нельзя было остановиться – слишком круто.

Женщина присела на корточки и притронулась к пальцам жабы, отличимым от пальцев человеческого младенца лишь зеленоватым цветом кожи. Вдруг ее лицо окаменело.

– Послушай, – сказала она, не поднимая головы. – Машина от этого места до нашего дома идет вряд ли больше четверти часа…

Жестянщик посмотрел в пустое вылинявшее от солнца небо, потом на женщину.

– Не хочешь ли ты сказать…

– То, что они от нас отделяются, это блеф, – прервала она его. – Это с их стороны всего лишь попытка уйти от ответственности за нас…

– Так, – сказал жестянщик. – Значит, она попала под грузовик в то время, как умер подмастерье, – он перевел взгляд на пальцы своей правой руки, потом на речную воду, с ревом рвущуюся меж камней. – Боже мой…

– Они с нами одно целое, – сомнабулически бормотала женщина. – И разделить нас невозможно. Это одна видимость, что они отделяются, одна видимость…

Жестянщик, как сумасшедший, бросился вдоль по дороге, но не пробежал и пяти метров, ноги его подогнулись, он встал на колени посреди асфальта, что-то на нем рассматривая.

– Сюда! – крикнул он, выпрямившись, но не оборачиваясь.

Женщина встала и, тяжело раскачиваясь, подошла, на ходу приподнимая юбку и проветривая между ног.

– Смотри, – сказал он, показывая на крохотные наполовину высохшие кусочки какой-то зеленоватой пленки. Моя рука.

Женщина наклонилась. С краю одного из этих кусочков различался младенческий ноготь. Он выглядел бы жалким им трогательным, если бы не тот же мутно-травянистый цвет.

– Подмастерью грузовик расплющил голову, – сказал жестянщик, вставая. – А мне всего лишь руку.

– Они сбежали не столько потому, что мы не переносим их, сколько потому, что не можем без них жить, – женщина оперлась одной рукой об асфальт, а другой о колено, будто в тщетном усилии встать.

– Они предали нас, сволочи!

– Это мы их предали.

– Ну, хватит, – сказал он, отворачиваясь от нее и глядя на горы, тяжело, тупо стоящие вокруг. – Завтра к вечеру они будут на выходе из ущелья, а послезавтра днем спустятся в долину. – Он перевел взгляд на женщину.– И первый же мальчишка, который увидит их, расплющит каблуком твою толстую задницу. Слышишь ты, корова?

Он сел на горячий асфальт, упершись в него черными пятками. Далеко в дымке плавал орел, и его драконья тень переливалась по камням.

– Я хочу жить! – закричал вдруг жестянщик, вскакивая. – Я не хочу погибнуть из-за этой твари! Ее разорвут на куски люди долины, ее схватит орел, она упадет в горячий источник. Почему она отнимает у меня то, что ей не принадлежит?

– Не закатывай истерик, – сказала женщина, выпрямляясь. – Мы сами этого хотели. Мы приняли их в наши семьи наравне с нашими детьми.

– Я даже убить ее не могу! – крикнул жестянщик в ярости. – А все из-за того, что тогда, во время грозы… когда был потоп…

– Заткнись! – сказала женщина и загоревшей до черноты, лоснящейся рукой размазала пот по лицу.

Внезапно глаза ее остановились, она медленно опустила руку на грудь.

– Что это? – проговорила она. – Я будто сижу в воде. Кругом вода, одна вода…

Ни одна история, ни одно событие не имеет начала, как не имеет конца. Те моменты человеческой жизни, которые принято называть переломными, на самом деле таковыми не являются. У них нет временных и пространственных очертаний, они бесформенны, а видимая, ощущаемая нами форма всего лишь обман, иллюзия. Наконец, в них отнюдь нельзя обнаружить предопределение, неизбежность, целесообразность или действие чьей-то воли. Любое из них схоже с лавиной, завалившей в горах одинокого путника. Разве лавина сошла с той целью, чтобы погубить несчастного человека? Разве те мгновения, когда камни сыпались на его голову, и есть главное в этом происшествии? Разве толчком лавине явился свист, издаваемый путником по поводу хорошей погоды, а не темный цвет камней, способствовавший особенно сильному нагреванию их от солнца и расширению? Разве ту событие, а не псевдособытие, даже если при этом погиб человек, который в будущем мог бы стать фигурой масштаба Владимира Ленина? И где начало, где конец этого происшествия? Считать ли, что оно началось с восходом солнца? Или с образованием его во Вселенной как звезды? Или с появлением бога, который неизвестно зачем появился?

Искусство и наука предназначены для того, чтобы выделить конечное из бесконечного, оформить бесформенное и предложить в виде отдельного блюда. И тут, разумеется, им прежде всего важен свист, производимый двуногим червяком. Жестянщик, в прежней, отсеченной горами жизни занимавшийся журналистикой, хорошо владел своей профессией. Насовав в патронташ дальнобойных терминов вроде “аффекта деколонизации” и “экологического вызова”, он около десяти лет подряд прицельно сбивал на землю фаршированных уток.

Журналистика мимикрирует удачнее других, подделываясь под искусство. Полагая себя человеком искусства, жестянщик одним из первых попытался дать имя тому, что произошло с ним по истечении этих десяти лет.

В состоянии ли сюжет заменить имя?

По жестянщику, все началось затхлым, будто прокисающий суп, туманным утром. Он и фотокорреспондент отправились за город сделать репортаж об одном странном природном явлении – песчаной зыби посреди леса, заглатывающей все живое. Оба были профессионалами того уровня, когда любое дело может быть выполнено единственно при помощи доведенных до автоматизма приемов. И то, что ради пустяка надо было два часа с тошнотворным комком в горле бултыхаться по ухабам, раздражало того и другого. Они не сомневались, что никакого песчаного болота в действительности нет, что все это выдумка, и неумная, а потому воспринимали задание как оскорбительное для себя.

За рекой остановились и, выйдя из машины, сели на глинистый, поросший акацией берег спиной к воде. Меж горами и рекой тянулась песчаная пустошь, голая и безутешная, как глаза безумного. Песчаные волны будто плавились, соединяясь с серостью утра. Жестянщик и фотокорреспондент посмотрели друг на друга. Да, действительность есть то, что хотят считать ею люди, и лучшего места им не найти. Ординарность этого клочка земли удачнее, чем сама сказочная топь.

Они справились со своим делом в четверть часа. Десяток цветных фотографий с подписями под ними – и рожден новый мир. Его сюжетная законченность совершенней, чем у яйца. Вряд ли кто станет сомневаться, что он, этот мир, столь же или даже более реален, чем сонмища других, сконструированных масс-медиа, то есть тех, что и составляют действительность. Да, вон там бесследно ушла в песок брошенная жестянщиком палка, а там, с краю, сгинул любимый пес фотокорреспондента.

Между тем солнце пробило облачную пелену, согрело скалы и, как это бывает в здешних краях, внезапно установилась жара. Перекусив, жестянщик и фотокорреспондент, сморенные, легли в тени акаций. Пыхало зноем небо, летал ветер, шумела невдалеке река. Жестянщику давило грудь и снился город – сухая зеленая листва на тротуарах, там и здесь превращенная в пыль ногами прохожих, мертвенная сизая пелена, скрывающая кварталы и окрестные горы, бешеный рев поднимающихся над самыми крышами самолетов. Разорванное сознание жестянщика не знало гармонии наяву, но и во сне хаос не оставлял его.

Внезапно он почувствовал, что задыхается. Большая мягкая холодная пробка забила рот, носовой же проход был перекрыт песком, перемешанным с соплями. Он застонал, пытаясь проснуться. Мгновение спустя в сознании мелькнуло, что его засасывает песчаная топь. Как же это может быть, ведь они не добрались до нее? Он раскинул руки, не прекращая попыток открыть глаза или закричать. Ему не удалось ни то, ни другое. Рот и, казалось, весь организм начала заполнять отвратительная липкая каша. Он, вытягиваясь, вцепился руками в землю – она была твердой, глинистой и ощупь – и выгнул шею, поднимая подбородок кверху. Но каша, густая, тяжелая, все текла в него, наполняя холодом, и сделать вдох не удавалось. Тогда жестянщик схватился рукой за горло, будто желая протолкнуть ею воздух в легкие. Пальцы ощутили что-то жирное и холодное, свисающее с подбородка. Это что-то напоминало ногу рептилии. Он рванул ее от себя, и ему стало ясно, что на лице у него сидит какая-то скользкая тварь, опустив ему в рот нижнюю часть тела. В ужасе напрягая все силы, он перевернулся на бок и, вцепившись в мягкую кожистую массу, обволокшую лицо, отодрал ее. Это была огромная жаба, коричнево-зеленая, со светлой продольной полосой на спине и ярко-голубыми полушариями недвижных, будто искусственных, глаз. Она нехотя отползла в сторону и уставилась на реку, словно в ожидании.

Точно такая же, чуть меньше размером, лежала на фотокорреспонденте. Жестянщик, крича от страха и отвращения, кинулся к нему.

Потом их долго рвало, выворачивало до желтой слизи. Болела голова, навалилась слабость – как после большой дозы снотворного. Обессиленные, они наконец спустились к реке и, умывшись, сели на берегу. Они ничего не могли выговорить, кроме бессвязных ругательств, и только отплевывались, пустыми глазами глядя на воду. Жаб нигде не было видно, солнце поднялось к зениту и палило так, что, казалось, земля вот-вот закричит от боли.

Было ли это местью природы за то, что они пытались одно выдать за другое? За то, что имели высокомерие посредством слова и фотографии сделать существующим недоказанное? Жестянщик и фотокорреспондент не задавали такого вопроса. Опустошенные, сбитые с толку, они сели в машину и двинулись обратно – два человека, нашедшие то, чему нет имени, утратившие то, чем нельзя обладать.

Уже совсем скоро жестянщик стал догадываться, что случившееся с ним не может быть ни финалом, ни завязкой, ни даже продолжением. Однако он был не в состоянии преодолеть то, что называют профессией, и все же попытался хотя бы для себя дать определение этому происшествию. У ничего не получилось, кроме унылого в своей двусмысленности катамарана: природа и человек. Через какое-то время он оставил эти попытки, запретив себе даже вспоминать о той поездке.

Лжерепортаж о зыбучих песках они тем не менее дали. Жестянщик не стал бы утверждать, что именно это заставило его уйти из газеты, но он не мог больше работать вместе с фотокорреспондентом. Он оставил редакцию в тот самый момент, когда понял, что уже глупо скрывать от себя самого то, что с ним происходит. Завязки не было, и финала тоже, сюжет (поскольку все-таки невозможно вообразить действительность вне сюжета) представлял собой мгновение, охватывающее, может быть, всю историю человеческого рода. Но хотя главное состояло в том, что он, жестянщик, длился в этом мгновении, детали, частности как прошлого, так и будущего были ему неизвестны. Это наполняло его тревогой и злобой.

“Моя мать – марсианка…” Президент берет свое слово назад…” “паразитируют на солидарности…” “Мертвец, оживший через двадцать два года…” “Премьер-министр считает, что одни поторопились, другие промедлили…” “Четверть века без сна…” “Длинный гвоздь в гроб профсоюзов…”

Жестянщик, морщась, страдая, прочитывал газеты от начала до конца, будто в приступах мазохизма. Иногда попадалось что-нибудь уж совсем жалкое: “Проститутка в спальне супруги президента…” “Гамадрил изнасиловал ребенка…” Жестянщик понимал: делается все, чтобы он свихнулся. Кем и для чего это делается?

Жена, эта растрепанная, пахнущая особой женской вонью медведица, существо, приставленное к мужчине единственно в наказание за его мужскую силу, кричала, чтобы он шел работать, ребенок заходился в плаче, солнце жгло, стены пылали, телевизор бормотал, живот резало, хотелось земляных червей. Жестянщик готов был броситься из окна. За стенами дома выли троллейбусы, люди торопились на работу или с работы, завороженно, автоматически. Жестянщику все больше становилось ясно, что город и сама долина, которую тот занимал почти полностью, непригодны для жизни. Как он мог провести здесь все свои тридцать два года!

В начале октября он почувствовал невыносимый зуд во всем теле. Чесались плечи, подмышки, локти, колени, член, задница, пятки, чесалось даже там, где он никак не мог подумать: во рту, под ногтями. Особенно же свербило пупок – хотелось расцарапать его, разорвать, лишь бы кончились эти мучения. Он не понимал причин этой напасти, в какой-то момент ему показалось, что все происходит из–за чересчур большого скопления людей: утром под балконом, где он сидел, стояла толпа, должно быть, ожидая автобуса для загородной поездки. Это ужасно, в городе одни люди, полно людей.

К вечеру зуд сконцентрировался в низу живота, кожа там покраснела и разбухла, размягчилась. Он закрылся в ванной и завязал рот полотенцем, закусив его, чтобы не слышалось стонов. Жена опять кричала, временами стуча ладонью по двери – он не отзывался. Рассказать ей о своей болезни было для него хуже, чем покончить самоубийством. И что он ей скажет? И потом, она же вызовет врача, человека. Человеков и без того слишком много, чтобы здесь появился еще один. А если они поместят его в больницу?! Жестянщик, стискивая зубами мокрое полотенце, поклялся, что, выздоровев, будет ей вдувать только в те моменты, когда она этого не хочет, когда ей это, может быть, противно. Он будет ее так насиловать, что полетят перья.

Час спустя – а может быть, сутки, десять суток, жестянщик уже не понимал, есть ли вообще время – он почувствовал слабые толчки изнутри живота. Кожу будто раздвигало, расталкивало в стороны. Боли теперь не было, живот как бы превратился в желе, его сотрясения неприятно, хотя не слишком остро, отдавались в паху. Толчки усилились, в кишечнике пониже пупка бился настойчивый комок, временами замирая и вновь резко начиная тупые удары. Внезапно что-то с глухим болотным звуком лопнуло, живот освобожденно спал, и жестянщик сбросил полотенце с лица, глядя туда, вниз. В нескольких сантиметрах от пупка торчало из живота жабье рыло и выпуклые недвижные глаза. Жестянщик откинулся к стене и потерял сознание.

Вряд ли обморок длился больше одной-двух минут. Когда он вновь открыл глаза, жаба, оставляя за собой слабые отпечатки, заползала под ванну. Жестянщик вывалил грязное белье из корзины на пол и лег на него. В квартире стояла тишина, лишь падающие из крана капли воды били о дно ванны.

К вечеру он обнаружил, что живот затягивается и кожа возвращает свои прежние свойства. Ему вдруг захотелось посмотреть на жабу. Ему вдруг захотелось посмотреть на жабу. Все так же лежа на белье, он пошарил под ванной. Рука натолкнулась на мягкую прохладную кожицу и замерла. Маленькие лапки взобрались на ладонь, и жестянщик осторожно вытащил жабу наружу. Это было существо чуть больше карманного зеркальца с тельцем, в котором угадывались очертания человеческой фигуры – как бы с талией посередине.

Голубоватые глаза жабы внимательно разглядывали его, и внезапно жестянщик вместо отвращения почувствовал нежность. Он осторожно посадил ее в тазик с водой и наполнил его водой.

После появления детеныша жабы жестянщик, хотя и был потрясен произошедшим, не перестал мучить себя теми вопросами. Но однозначных ответов не было. Кто это коричнево-зеленое существо с миниатюрными ручонками вместо лап? Почему это несчастье случилось именно с ним, жестянщиком? Как он должен вести себя?

Жаба ловила мух, тараканов, подбирала хлебные крошки, росла, и вскоре жестянщик вынужден был заменить тазик на огромную лохань. Они переселились в небольшую угловую комнату, и он почти перестал общаться в женой и сыном. Жена смотрела на него, как на сумасшедшего, он отвечал ей тем же.

Это мучительно-блаженное затворничество оборвалось происшествием, которое жестянщик обязан был предусмотреть и предупредить. Стояла мутная зимняя погода, валил слякотный снег, тут же растаивая. Жестянщик ходил в зоомагазин за улитками, продрог и, поднимаясь на лифте, снимая пальто в прихожей, все представлял, как холодный, жадный ляжет на жену, по обыкновению спящую после обеда.

Он открыл комнату, где была жена, и точно бы отключился, не понимая, куда попал и что с ним. На диване навзничь лежал фотокорреспондент, и на лице у него, опустив в рот бесхвостый зад, сидела жаба. Голову обжало болью. Фотокорреспондент застонал сдавленным голосом. Жестянщик кинулся к дивану, сознавая, что опоздал, и отодрав водянистый комок, сунул под полу пиджака. Лицо жены исказила внезапная судорога, ее начало рвать.

Ни назавтра, ни впоследствии жестянщик даже намеком не дал понять, что произойдет с ней, не попытался предотвратить. Он решил молчать. Это не была месть мужчины женщине за то, что он не может обойтись без нее. Это не была компенсация, на которую вправе рассчитывать муж оттого, что вынужден то и дело покоряться более слабому человеку – жене. Это не было желание разделить свою беду с кем-то еще и тем самым уменьшить ее.

Если бы жестянщик захотел подольше поразмышлять над своим почти интуитивным решением, он сказал бы, что происходило оно от внезапно охватившего его смирения. Почему то, что случилось с ним, не должно было случиться с его женой? Разве они как семья существуют не для одних и тех же целей? Разве они достигают этих целей не одними и теми же средствами – образуя единый организм?

Он покорился тому равнодушию, которое ощутил в себе, когда увидел бледное, изможденное, но спокойное лицо жены, отдыхающей после приступа рвоты. Что произошло, то произошло. И главное, может быть, состоит в том, что он не будет одинок. Точно так же, как и жена. Разрыв между ними, вызванный появлением жабы, срастется после появления ее детеныша, они опять обретут общность интересов, взглядов на жизнь.

Оправившись после родов, жена стала говорить, что надо уехать из города. Но он уже и сам понимал, что это необходимо сделать, и как можно раньше. Весной они перебрались на высокогорье.

К полудню ущелье сузилось до нескольких десятков метров. Дорога шла здесь вплотную к реке, а меж горными склонами и дорогой тянулась мощная железобетонная стена – защита от оползней. Желтые кустики травы на том берегу, сухая глина, песок, камень, расплавленное от солнца небо, мертвенность, безнадежность – ландшафт еще не сотворенного мира.

– Они прыгнули в воду и плывут по реке, – сказала женщина и подошла к берегу.

Жестянщик посмотрел на сверкающие изумрудно-голубые волны, прислушался к их грохоту. Над рекой на повороте, где вода разбивалась о камни, стоял туман радужных брызг.

– Нет, вода здесь еще слишком холодная. Она прогревается лишь к выходу из ущелья.

– Но я чувствую, она по мне течет.

– Я тоже чувствую, – сказал жестянщик, переводя взгляд на нее. – Но это началось каких-нибудь пять минут назад. До этого мне было жарко и тяжело. Должно быть, часть пути, небольшой отрезок, они преодолевают рекой, а потом опять выходят на берег.

– Тогда, может быть, мы их уже оставили позади себя?! – воскликнула женщина и высморкалась, тут же с отчаянной торопливостью вытерев нос ладонью. – Как ты думаешь, чего они от нас добиваются, чего хотят?

– Убить – вот чего! – злобно сказал жестянщик.

– Убить они могли нас куда раньше, сразу. Когда она сидела на тебе, разве ты не чувствовал, что тебя точно парализовало. И вообще, убить – это слишком просто.

– Есть разные способы убийства. Когда мужчина и женщина создают семью, они делают это не для того, чтобы прославить жизнь, а для того, чтобы умертвить ее. Вспомни, как ты дрожала, когда я первый раз поцеловал тебя. Ты не от чувственности дрожала, а от страха. Было чего бояться. Они хотят убить нас, но так, чтобы это выглядело, будто мы сами в том виноваты.

– Господи, – сказала женщина, садясь на камень. – У меня опять начинает стягивать кожу. Я не выдержу до вечера.

– От тебя воняет, словно ты начала гнить, – жестянщик остановился возле нее, глядя на ее покрытую солью футболку.

– На такой жаре и человек не выдержит, – сказала она, будто не расслышав. – А ведь у них кожа всегда должна быть влажной.

Жестянщик, кривясь, схватился за бок и выгнул спину.

– Падло! – сдавленно закричал он. – Она задела за камень или за ветку. А может быть, ее пнули.

Внезапно он прыгнул на дорогу, долбя асфальт голыми пятками, подбрасывая колени, будто ноги у него были подрессорены и, стукнувшись о землю один раз, продолжали подпрыгивать сами по себе.

– Я уничтожу ее, эту боль! – во весь голос заорал он. – Я пересилю ее, я задавлю ее! Она не имеет права так терзать меня. Это незаконно!

Женщина обернулась, глядя на него, как на вышедшую из подчинения, начавшую жить по своим, независимым от человека правилам электромеханическую игрушку. Он кричит так, будто внутри него перекатывается пустая жестяная банка – не гортанью кричит, а всем телом. Неужели он не понимает, что это глупо – орать на такой жаре. Он хочет, чтобы определено законом, до какой степени одно существо может вмешиваться в жизнь другого существа. Правовая основа, юридические нормы! О законе думает лишь тот, кто желает комфорта. Будто комфорт величайшее благо. И при чем тут комфорт – на грани жизни и смерти. Если же он просто хочет спастись, то должен призывать на помощь не закон, а беззаконие. Никогда еще закон не освобождал человека от смерти. Он требует законности, значит, считает их равными нам существами, в то время как они наши дети, и дети незаконные. Семья, да еще семья неподзаконная и юридическое право! Глупая жара, глупый мужик, глупая жизнь.

– Я подам в суд, пожалуюсь старосте и префекту, – орал жестянщик, прыгая, как на сковородке.

– при такой жаре пляшут только горные духи, – сказала женщина. – Только им наплевать, что из этого получится.

Да, подать в суд на немощи своего тела – замечательная идея. Суд это бог, лишенный двусмысленности и тайны, то есть лишенный силы и власти. Действительно, лишь такому богу могут быть подконтрольны заботы нашего духа и нашего тела.

Женщина встала. Юбка намокла от пота, а кожа горит, будто после ожога, будто женщину поджаривали над огнем. В ушах грохот – от жары и от реки. Воды бьется на камнях, как припадочная, нельзя плыть по такой воде.

Женщину охватил страх. Пляшет вода, пляшет огонь, поджаривающий женщину. Нельзя плыть по такой воде, они ползут по раскаленным камням под обезумевшим солнцем, и любая хищная птица, которой не лень взлететь со склона, может схватить их.

– Падлы! – кричал жестянщик. – Убийцы! Почему мы должны погибнуть из-за того, что дали вам жизнь?!

Его мускулистое тело извивалось, будто в танце. У него были сильные икры и сексуальные бедра.

“А почему мы должны жить, если в нас больше не нуждаются?” – подумала женщина, и страх заставил ее приблизиться к жестянщику.

– Посмотри на небо, – сказала она. – Оно совсем побелело.

Спине и заду жестянщика стало жарко и сыро от большого мягкого тела женщины, он почувствовал, будто растворяется в ней, входит в ее оболочку. От женщины исходил резкий запах псины и кошачьей мочи. Между ног жестянщика почти против его воли начало набухать. Женщина тоже почувствовала это и подтолкнула его пахом в зад.

Он обернулся в ней – она тотчас расцепила руки – и посмотрел на нее. Глаза у нее были красными от солнца, и в них ничего не читалось, кроме того, что испытывал он сам: ничего, кроме страха. Жестянщик медленно расстегнул ремень и остановился, придерживая штаны руками. Она взялась за пуговицу на юбке и взглянула на него, тоже медля. Можно ли им надеяться? Половой акт слишком странен. Примитивные механические движения, когда один человек частью своего тела массирует часть тела другого человека, никак не соответствуют эффекту, ими вызываемому. Все равно что передвигать рубильник. Или бросать в толпу патриотические лозунги. Но не отключена ли схема управления? Достаточно ли ловок оратор?

Жестянщик отпустил штаны – они упали к ногам, как оковы пленника – и расстегнул юбку женщины. Она шагнула к нему, ее пот смешался с ее потом. Они вошли друг в друга, будто в последней надежде, будто перепрыгивая через пропасть. Жестянщик был крепок. Несмотря на трудный переход, несмотря на недавнюю истерику, несмотря на искусство женщины, он долго не давал утомить себя. Им пришлось лечь на юбку, обжигая ноги о горячий асфальт.

Небо расплавилось и пропало, горы ухнули под землю, вселенная сжалась до горячего комка в корневищах ног. Внезапно две мощных реки ворвались в этот комок, растворяя его и опустошая разом и жестянщика, и женщину.

– Неужели мы все еще живы? – с усилием сказала женщина.

Теперь ее тело было как студень, казалось, она вот-вот расползется по асфальту.

Жестянщик поднял голову. В нескольких метрах от них стояли старческие ноги в войлочных чунях. Жестянщик встал, подбирая штаны.

Старик молча прошел мимо. Он был худ и высок, в руке у него висел деревянный ящик с отверстиями – точь-в-точь такой, с которым они сами в свое время пришли на высокогорье.

Неужели это теперь случается и со стариками?! Жестянщик, глядя ему в спину, медленно натянул штаны.

– Эй! – крикнул он. – Не ходи туда. Убей ее.

Старик обернулся и посмотрел куда-то за жестянщика. На нем был тропический шлем болотного цвета и синяя хлопчатобумажная куртка. Мгновение постояв, он побрел дальше вверх по дороге, неслышно ступая своими войлочными ногами.

Жестянщик повернулся к женщине, и она невольно ступила назад под его взглядом.

– Слышала, что я сказал?.. – голос его пресекся от ярости. – Надо было убить их, давно надо было это сделать.

В глазах женщины опять колебалось отчаяние. Нет, половой акт неспособен избавить человека не только от жизни – а сколько раз она надеялась на это! – но даже от страха. Она опустила голову. Ну что он кричит, разве можно так вести себя через минуту после того, что с ними случилось на асфальте.

– Может быть, ты со мной не согласна? – он подошел к ней вплотную. – Может быть, я не прав?

Женщина внезапно почувствовала, что дрожит от холода. Невидимые струи ударили ей в живот, крутя, пытаясь перевернуть.

Они опять вошли в реку! Женщина ощутила, как под ней проносятся острые грани камней, грозя распороть ее, как прыгает с валунов вода, разбиваясь о дно. Охвативший ее страх перешел в животный непреодолимый ужас.

Жестянщик окаменел, следом его лицо исказилось.

– Это пороги! – закричал он. – Впереди водопад. Их расколотит о скалы!

Он схватил женщину за руку, выворачивая ее:

– Ну, говори, ты это специально сделала? Ты выпустила их, чтобы я не смог их убить?

Она выгнула спину и молчала. Отчего мужчина всегда требует от женщины мужества признать несуществующую вину? Прекрасно понимая, что даже в действительной вине она никогда не сознается. Если он хочет показать, что может быть идиотом, то это совершенно излишне. И почему он боится спросить себя, не было ли у него самого желания выпустить их – чтобы получить повод убить?

– Время уходит, – сказала она хрипло. – Или ты хочешь, чтобы с тобой случилось то же, что с подмастерьем бондаря?

– В рот твою мать! – точно обессиленный, он отпустил ее руку. – Вы надели на меня удавку, но я найду способ освободиться. Я найду! – он с воплем отскочил от нее.

– Водопад в километре отсюда, – сказала она поспешно. – За поворотом, за той скалой.

Они побежали вниз, дрожа от холода и обливаясь потом. Ущелье наполнялось кашей глухого, невнятного гула. За выступающей к дороге скалой в тесном каменном коридоре билось и прыгало, вздуваясь, напружиниваясь, хрипя и плюясь, взбесившееся чудовище. Гул превратился в многоголосый рев. За порогами река успокаивалась, приходя в себя, почти останавливалась, образуя плес, но в нижней своей оконечности плес обрывался, будто уходил под землю, и оттуда на жестянщика и женщину радостно накатывал мерный тяжелый грохот.

Посреди этого грохота за кривым полузасохшим деревом они увидели мечущегося на берегу полуголого человека с палкой в руках, концом которой он хлестал по земле.

– Вот дерьмо, что он делает! – вскрикнул жестянщик. – Стой! Прекрати! Вот падло!

Он бросился по камням, взмахивая руками и вопя так, будто его нанизывали на вертел. Женщина, ковыляя и оступаясь, побежала за ним. Разбитые ноги не держали, она упала на четвереньки, разодрав кожу ладоней, и кое-как поднялась. Вероятно, у нее было повреждено колено правой ноги, она больше не могла согнуть ее.

Она подобрала огромную суковатую палку и, опираясь о нее обеими руками, что есть силы заковыляла вниз, следом за жестянщиком. Палка от ее веса глубоко проваливалась в галечник склона.

До человека на берегу было метров сто, и он не видел их, а из-за водопада и не слышал.

– Стой! – надрываясь, кричал жестянщик. – Если ты убьешь их, убьешь и нас, мы погибнем!

"Сатана его раздери, – подумала женщина, останавливаясь. – Кричит, будто смерть можно перекричать, как удары киянки по жести. Камнем бы бросил – было бы вернее".

Она села, почти плюхнулась на острые ребра камней, уже не чувствуя боли, а лишь усталость и опустошенность. Ей не было жаль своей жизни, а тем более жизни жестянщика, виновника ее бед и несчастий. Ей не было жаль даже мальчика, оставленного в доме – о нем, может быть, позаботятся деревенские. Одно только сострадание пополам с ненавистью к беззащитной жабе, присвоившей, укравшей частичку ее существа, удерживало ее от окончательного крушения.

Опираясь о галечник, она опять поднялась. Человек на берегу с ожесточением совал конец палки под валун. Жестянщик, будто прочитав мысли женщины, набрал горсть камней и на бегу, отчаянно размахиваясь, по одному бросал в него. Камни не долетали или ложились в стороне.

Женщина – огромный комок плача на негнущихся ногах – захромала вниз, к реке. "Ебарь, – она ладонью размазала слезы, на лице остались кровавые полосы. – Только баб драть на раскаленном асфальте. Ебарь, больше ни на что не способен".

Человек на берегу внезапно застыл и медленно выпрямился. Голова его странно качнулась назад, но ему удалось вернуть ее в прежнее положение. Однако теперь ноги, точно поколебленные этим движением, согнулись в коленях, и он рухнул головой к воде.

Жестянщик остановился, разжав руку с камнями, и даже по изгибу спины было видно, насколько от ошеломлен. В следующее мгновение он бросился вперед, нагнув голову, будто тараня пространство.

Когда женщина, дрожа и кривясь от боли, добралась наконец до сухостойного дерева, жестянщик уже перевернул человека на спину и слушал пульс, прижав пальцы к руке. Ей все стало ясно с первого взгляда. Это был пекарь, сосед с другой стороны.

– Оставь его, – сказала она. – Он уже расплатился.

Жестянщик отбросил руку пекаря, она глухо стукнулась о валун. Рядом, размятая, раздробленная, торчала из песка лапка с зеленоватыми младенческими ноготками.

Да, он расплатился. Жестянщик сел на камни, чувствуя, что от пережитого потрясения рассыпается, разваливается на куски. Пекарь выплатил свою долю, а их взнос отказались принять, не назвав ни места, ни срока платежей.

– Сколько же их сбежало? – сказала женщина. Двое наших, пекаря, подмастерья... Можно подумать, что они сговорились.

В голове жестянщика точно разбилась хрустальная рюмка, растекаясь на тысячи тончайших звонов, вспыхнула свечка, погасла, опять замерцала, нарастая, усиливаясь до ослепительности...

– Эй, – сказала женщина, брызгая ему в лицо водой. – Потеряешь сознание.

Жестянщик встал, мутно глядя на рябой ковер волн. Тело с ног до головы обливало потом. Кожа горела.

Они положили тело пекаря к валуну, кое-как забросав камнями.

Теперь все начиналось заново.

В руке жестянщика опять ходила боль – то сильнее, то слабее. Он покачал ее, точно охлаждая. Любая боль – всего лишь затемнение разума. Не надо так отчаиваться, не надо. Должно быть, они, напуганные пекарем, протискиваются меж камней и под камнями.

По спине катится не пот, а ртуть, продавливает кожу.

– Когда мы поймаем их, надо будет сказать старосте, чтобы распорядился вырыть пруд и огородить его сеткой, – жестянщик повернулся к женщине. – Они теперь для нас, будто игла для Кощея. Но даже в сказках есть сюжет, есть правила и есть целесообразность. Чего они от нас хотят?

– Чего хочет женщина, когда насилует мужчину? – сквозь зубы ответила она, ощупывая поврежденное колено.

– Странная мысль! Я бы никогда не отважился подумать об этом.

– Идем! – она поднялась, покачиваясь от усталости. – Их гонит ностальгия, вот что я тебе скажу. Но они еще не знают, что утолить ее нельзя. Ностальгия – не половое влечение.

– Пекарь был хороший парень, – сказал жестянщик, и голос его взвизгнул. – Блядство! Жил человек – и нет его. Так что же, никто не виноват?!

– Идем, – повторила она. Ее лицо, все еще в кровавых мазках, передернулось то ли от нетерпения, то ли от сострадания. – Что теперь…

Водопад вблизи завывал, как тысяча буйно помешанных. Вода тщилась быть громом салюта, грохотом горного обвала, свистом взлетающего самолета, но ничего не получалось – только рев обезумевшего от мук живого существа. Над пропастью клубились брызги, скрывая дно.

– Я сижу под водой, – крикнул жестянщик в ухо жене, когда они подошли к самому берегу. – Кожу перестало жечь, и рука больше не ноет.

Она повернула голову, оглядывая плес.

Жестянщик, тяжело дыша, сел на галечник.

– Там какой-то клубок, у противоположного берега, – ее голос с трудом перекрыл шум водопада. – Он движется к мелководью. Эй, да это они, жабы! Я тоже плыву под водой!

– Они сидят на мне! – хрипло прокричал жестянщик. – Я задыхаюсь, это невозможно!

– Что они с тобой делают?

Жестянщик лег на спину, вытянув подбородок кверху и дергая кадыком. Губы у него посинели, рот оскалился. Женщина, волоча больную ногу, бросилась к нему.

– Кажется, они ебут меня, – еле слышно сказал он, когда она наклонилась над ним. – Они меня заебут. Но я же самец, я самец!

Женщина кинулась к воде, крича и взмахивая руками, будто на стаю воробьев, клюющих насыпанное для кур просо. Тут же, словно осознав, что если не полезней, то логичней обратиться к несуществующему богу, она выпрямилась во весь свой огромный рост и, подняв руки к небу, завыла нечеловеческим бездонным голосом, точно в горло ей залетел ураган или вставили пароходную трубу. Ее измазанное кровью, залитое потом тело с тяжелым торсом и мощными колодками ног отпечатывалось в проеме неба, как очертания последнего стартующего с Земли звездолета.

Жестянщик встал на четвереньки, потом сел и, нашарив гальку, бросил в женщину. Она обернулась. Жестянщик показал ей на другой берег. Жабы, распавшись, поодиночке выползали на камни. Их было около десятка, и передние уже поворачивали на запад, вниз по реке, в обход водопада. Женщина опустилась, где стояла, закрыв лицо руками. Ступня ее негнущейся вытянутой ноги легла в воду.

Мост через реку был несколькими километрами ниже водопада. Они опять выбрались на шоссе, пустынное, как день без единой улыбки. Шоссейное полотно здесь поворачивало к югу, прямо на солнце, и асфальт раскалился так, что даже задубевшие подошвы их ног не могли выдержать. Они свернули на обочину, где из сухой потрескавшейся глины торчали жесткие стебли опаленной солнцем травы. Ущелье опять раздвинулось, но дорога все еще круто падала вниз, так круто, что казалась частью гигантского аттракциона.

За водопадом река, чуть успокоившись на два десятка метров, рвалась дальше, раздирая самое себя в клочья, вновь сплетаясь, соединяясь и опять взметываясь, распадаясь и клокоча. Противоположный берег был каменист и гол.

– Я опять плыву, – сказала женщина, когда они не прошли и километра.

– Да, – коротко отозвался жестянщик, остановясь.

Оттого что эта слониха расшибла колено, никому лучше не стало. Она передвигается теперь, как железобетонная статуя. Он, жестянщик, всегда говорил: не делай того, чего ты не умеешь делать. Скверно было бы, если бы он вдруг принялся мастерить бочки или строить дома. Он, жестянщик, некогда писавший репортажи по тысяче слов в час. Так и тут: зачем бегать по камням, когда твои ноги приспособлены, чтобы принимать на себя бедра мужчины и держать свое собственное тело, пока голосовые связки и воздетые кверху руки взывают несуществующего бога о помощи.

– Я тоже, – добавил он. – Будто я птица, и меня крутит ураганный ветер.

Мы не догоним их, – она посмотрела на него, будто спрашивая и надеясь, что ответ будет такой, какого она ждет.

Он не ответил и только взял ее под руку. Они пошли дальше, поддерживая друг дурга, будто два слепца, для каждого из которых весь живой и сочувствующий мир ограничивается единственно его соседом.

– За мостом будет деревня, – сказал жестянщик после долгого и показавшегося женщине изнурительным молчания. – Мы сделаем вот что. Я пойду вперед. Ты доберешься до деревни и одна.

Она не проговорила в ответ ни слова. Не потому что не смела, не потому что считала поступок жестянщика правильным, а потому что поняла: жестянщику, останься он рядом с ней, не хватит решимости принять то, что они должны принять в любом случае. С его стороны тут нет ни капли малодушия, нет бессилия и нет предательства – просто он знает, что не выдержит бездействия. Он сломя голову понесется продолжать бессмысленную погоню, она же останется здесь на этой жаре, беспомощная, как пень под топором корчевщика.

Женщина села на желтую твердую землю, вытянув ноги, а жестянщик пошел дальше, сухой, жилистый и непреклонный.

Перед деревней дорогу перегораживал шлагбаум, и тонколицый усатый таможенник жестко и цепко вглядывался в туманный проем ущелья. На жестянщика он не обратил внимания, будто мимо него всего лишь пролетела ворона или пробежала ящерица. Таможенные посты в ущелье работают по принципу диода, беспрепятственно пропуская только в одну сторону – сверху вниз. Снизу вверх поступает медицинская и продовольственная помощь, в грузах нередко прячут контрабанду, особенно удобрения и другие химические вещества, запрещенные на высокогорье.

Кожу опять начало жечь, будто она сгорела на солнце, вслед за тем жестянщик ощутил как бы озноб, идущий изнутри, из глубины организма. Они уже опять на берегу! Эти жабы, в них больше лягушачьего, кожа ссыхается через четверть часа. Точнее, в них больше человечьего, и это ужасно. Он назвал свою жабу Пипой, от этого обоим еще хуже. Когда промахиваешься с именем – жди беды. Пипы родственники жаб, но все-таки не жабы. Может быть, лучше было дать ей человеческое имя?

Господи, неужели все животные испытывают такие мучения?!

Одним разрывает внутренности свиной цепень, кожу других в кровь раздирают блохи, третьим роют плоть личинки.

На краю деревни, обращенном к выходу из ущелья, стоял грузовик оранжевого цвета с крышей. Задний его борт был откинут на асфальт, так что получилось нечто вроде сходней. Должно быть, привезли продовольствие – на обочине громоздились ящики. В деревне около десятка домов. Здесь, как и на высокогорье, живут ремесленники. Наше воспитание, наше местожительство и наши пристрастия выбирают нам профессию. Профессия же порабощает нас точно так же, как освобождает от самих себя. В этой деревне издавна селились шерстобиты. Собственно, никакой надобности в них уже нет – в городе две фабрики по изготовлению войлока. Но долг шерстобита быть шерстобитом, а не заурядным наладчиком или оператором фабричной машины.

Мост был в начале деревни – дощатая полоса на протянутых от берега к берегу канатах. Но жестянщику уже стало ясно, что жабы им не воспользовались, а перебрались по воде. Они где-то здесь, рядом.

Жестянщик, после того как оставил женщину, неожиданно почувствовал спокойствие. Тяжеловесное и глухое, оно точно отсекло все тревоги о возможной гибели, одновременно освободив зрение, слух и разум. Едва ли не впервые, с тех пор как покинул хижину, жестянщик осознал, что рядом с ним есть другой мир – мир таможенников, шерстобитов, ворон и голубей, которым нет никакого дела до того, будет ли в следующее мгновение еще жить жестянщик или уже погибнет. Это странно утешило его – да, жизнь, непохожая на его собственную, существует, а то он и забыл о ней. Как хорошо, что можно еще подивиться на ее чудаковатость и даже мысленно ругнуть и осудить ее.

Спина, господи, она пылает!

К животу жестянщика привалилась горячая плита, ладони же упирались в песок. Если верно, что человек, осязая, получает десять процентов информации о внешнем мире, то для него, жестянщика, эти десять процентов – весь мир. Весь мир только солнце, песок и горячий камень. Никогда не думал, что так невыносимо стоять на четвереньках!

Крича и размахивая руками он пробежал едва ли дюжину шагов, а грузовик уже тронулся. Жестянщик в отчаянии плюнул.

Озираясь, еще не до конца веря в случившееся, он сел на дорогу. Невыносимо хотелось расплавиться, сровняться с асфальтом, перестать быть человеком. В живот и руки отдавало толчками и вибрацией досок кузова.

Сзади послышался шум грузных поспешных шагов. Это была женщина. Она ковыляла так, будто за ней гналась пантера. Пот, стекая по лицу, размыл кровяные полосы и капал с подбородка, живот прыгал и сотрясался, негнущуюся ногу она вбивала в асфальт, словно хотела, чтобы она там застряла.

– Они заползли в кузов! – крикнул жестянщик.

– Я поняла, – она, не останавливаясь, прошла мимо него, воняя своим распаренным телом на всю округу. – Пожалуй, они нас заметили и стремятся уйти во что бы то ни стало.

Жестянщик вскочил, бросаясь вслед за ней.

– Никогда не поверю, – заорал он ей в спину, – что они всего лишь хотят попасть туда, откуда пришли, туда, где изнасиловали нас с фотокорреспондентом! Не верю, что это всего лишь инстинкты!

– Да кто тебя заставляет верить, – грубо, почти злобно отозвалась она, не поворачиваясь. – Они хотят освободить нас от себя и самим освободиться.

– После того как использовали нас в качестве инкубаторов! – жестянщик подпрыгнул, будто наступив на крапиву. – И как они освободятся, если освободят и себя, и нас?

– Они не осознают этого, – сказала женщина, кривясь от боли, но продолжая свое отчаянное ковыляние.

– Не осознают?! – жестянщик, кажется, готов был вылезть из самого себя. – Не говори мне этого, не говори. Слышать не могу!

Они были уже в середине деревни. Женщина, скосив глаза, глянула на жестянщика. Жестянщик профессионал, это удача, что он в свое время научился так ловко обращаться с металлом. Иначе бы им не попасть на высокогорье. Кому там, на высокогорье, нужны программисты, писаки, инженеры и другие винтики. Там, на высокогорье, где властвует природа, а не человек. Но он, жестянщик, слишком умен – настолько, что уже становится просто глуп. Он не видит разницы между ним и женщиной, между ним и жабами. Он не понимает, что жабы, отбросив роль детей, пытаются взять на себя роль родителей, но разве можно это сделать в одночасье. Жестянщик дитя века и чересчур большое значение придает иррациональности. Тогда как все в мире объяснимо и нет никаких загадок. Туман многозначности и алогичности не внутри произведения, а внутри читателя. Тем более когда речь идет о книге, которая написана никем.

Боже, в минуты жестокой жары и смертельной опасности философия ударяет в голову, как моча, называемая шампанским. Боже, сохрани женщину в здравом уме и ее женской сущности! Боже, тебя нет, но ты защищаешь нас от самих себя.

– Что же нам теперь делать?! – спросил жестянщик, как бы обращаясь к самому себе, и обогнал женщину, ковыляющую теперь далеко не так споро.

Он, жестянщик, словно зашит в кожаный мешок, стенки которого поливают кипятком. У жабы нет грудной клетки, она дышит, расширяя и вновь сжимая ротовую полость, во рту жестянщика с мучительной замедленностью работает клапан вакуумного насоса. В живот толкают горячие доски кузова, ладони елозят по ним, им не за что уцепиться. Он, жестянщик, будто рыба, выброшенная на берег, нет надежд ни на жизнь, ни на скорую смерть. Остается только бить хвостом и в немом крике разевать рот.

Жестянщик вдруг остановился, оглядывая деревню. В конце концов есть же в этой стране полиция, медицина, ветеринарная служба. Почему они ограничились профилактическими прививками? Те, кто живет в долине, думают, что уж их-то несчастье никак не коснется. Но, похоже, нас становится все больше, похоже, природа превращает людей в свое зрение, слух и осязание. Она продолжает насилие. О чем они думают там, в полиции, медицине и ветеринарной службе?

Но как его украсть? Дети поднимут шум. Собственно, им и шуметь не надо – нет сомнения, что жестянщик и женщина давно под прицелом внимательных глаз, за ними давно наблюдают из глубин затененных комнат.

Только не смотреть, только не смотреть на велосипед, лучше вообще закрыться руками, все их мысли читаются по их лицам – таковы уж они, люди высокогорья. Жестянщик и женщина повернулись к детям, как завороженные, глядя на них. Мальчик и девочка подняли головы и выпрямились, держа в руках свои розовые лопаточки с прилипшими к ним песчинками. Казалось, они хотят что-то сказать или крикнуть, но от страха не могут произнести ни звука. Молчали и жестянщик с женщиной, не решаясь ни отвернуться, ни заговорить.

"Что их так напугало? – подумал жестянщик. – Мы не бандиты".

Как пули, ожидая их крика, он тяжело повернулся к женщине. Господи, настоящая жаба! Она глядит на них, как жаба, недвижно, выпукло и бессмысленно. Да ведь так можно и сглазить ребятишек, превратить в уродов или колдунов.

– Эй, послушай, – свистящим шепотом сказал он ей. – Бери велосипед и что есть духу кати к нижнему концу деревни. Жди меня там.

Она перевела взгляд на него, не спрашивая, не ожидая пояснения, а как бы укоряя своими тяжеловесными круглыми глазами.

– Ну, – толкнул он ее в бок. – Иди.

Женщина осторожно двинулась вперед, но не к велосипеду, а вниз по дороге. Лишь пройдя с десяток метров, она резко повернула и, хромая, сотрясаясь всем телом, кинулась к калитке, где стоял велосипед. Она схватила его так, что чуть опрокинулась вместе с ним, и лицо ее, секунду назад красное и распаренное, посерело от ужаса – сейчас ее поймают или подстрелят из винтовки.

Жестянщик же что есть мочи бросился вдоль улицы. Подбегая к другим машинам, стоящим у каждого второго дома, он вспарывал камеры колес ножом. Дети молча наблюдали за ними – с любопытством, но без боязни. Молчала и деревня. Молчала и не двигалась, никто не вышел, никто не крикнул о разбое людей высокогорья. От этой невыносимой тишины и недвижности жестянщику в голову точно вонзилась раскаленная игла. Мир, окружающий жестянщика и женщину, ведет себя так, будто его нет, не существует. Какая помощь, какое соучастие, он, этот человеческий мир, не находит в себе даже мужества на враждебность к ним. Чудовищное равнодушие, оно как эпидемия. Особенно оно свирепствует там, где белоснежные стены и посыпанные кирпичом дорожки.

Женщина уже взобралась на велосипед, ставший сразу хрупким и ненадежным под ее широким телом и, виляя рулем, клонясь то в одну, то в другую сторону, покатилась под уклон. Дверь одного из домов наконец распахнулась, появился мощный мужчина в грубом черном фартуке. Жестянщик прыгнул на дорогу, догоняя женщину.

– Это копсы! – крикнул мужчина за плечо и повернулся.

Жестянщика точно ударили в лицо. Это страшилище назвало его помесью крысы с жабой! Он оглянулся: мужчины уже не было. Да, копсы украли велосипед. Все равно как если бы ветер повредил крышу сарая. Никто не виноват. Как набег грызунов, как разор, учиненный лисицей. Третий с нижнего конца дом. Что он скажет, если подбросить ему жабу и она сделает с ним то, что с другими?

Жестянщик догнал женщину лишь далеко за деревней, где скалы вздымались так высоко, что не было видно солнца. Она сидела на велосипеде, точно поставленный торчком огромный мешок картошки. Жестянщику стоило немалого труда остановить ее – дорога по-прежнему была крута.

– Садись на багажник, – сказал он, не узнавая собственного голоса. Будто колесо проскрежетало по сухой глине.

Она сошла с велосипеда, но продолжала держать его за руль, точно не в силах расстаться. Здесь, в черной тени скал, хотя и было жарко, но по крайней мере не палило солнце, она же дышала, раскрыв рот, хрипло и тяжело, как северная птица, оглушенная зноем. Юбка у нее съехала вниз, обнажив часть спины, а футболка так обтянула тело, что груди растеклись по нему от самой шеи до живота.

– Неужели ты думаешь, что мы догоним грузовик? – сказала она.

– По горной дороге быстро ехать невозможно, – он пристально посмотрел на нее. – Ни вверх, ни вниз. Ни на гоночном автомобиле, ни на вездеходе. Вряд ли они далеко от нас.

Жестянщик, задрав голову, посмотрел вверх. С вершины этой скалы грузовик, должно быть, как на ладони. Возможно, виден и город. Они все дальше спускаются в долину. Духота все невыносимей. Если грузовик увезет жаб в город, у них не будет никаких шансов выжить. В городе, где мертвые арыки, пыль, чад, где все пропитано бензиновой гарью.

Он перекинул ногу через раму. Женщина заползла на велосипед, расставив ноги, приподнявшись на цыпочках и надвигая на багажник свое массивное свинцовое тело.

За поворотом была другая скала, но меньше и не такая крутая. Солнце обрушилось на жестянщика и женщину, выпивая их, прожигая им спины и головы. Дорога виляла меж горами и рекой, пробивала скалы, опять выходила на берег. Крутизна спуска была такой, что не позволяла жестянщику отвлечься ни на секунду.

Ноги женщины почти волочились по асфальту, тело съехало по багажнику и привалилось к жестянщику. Поясницу охватило прохладой. Должно быть, температура воздуха выше температуры человеческого тела. Ощущая эту странную влажную свежесть, жестянщик впивался взглядом в повороты дороги, и мысли его горячечно прыгали. Женщина расползлась по его спине, будто желе, ее плоть проникает в его плоть и будоражит так, словно он лег с ней в постель.

Жесткое седло велосипеда толкало жестянщика в пах, по заду елозил живот женщины, воображение перескакивало от грузовика к водопаду и плесу, затем к горячему асфальту дороги, где он овладел женщиной.

"Что такое любовь? – думалось ему. – Всего лишь неуемное желание половых сношений с данной особью и только с ней. Может быть, это звучит немного плоско и цинично, но вся человеческая жизнь – процесс накопления такого цинизма. То есть, в сущности, того, что можно назвать правдой".

Да, человеческая жизнь это постепенное и непрерывное сбрасывание одежд. Господи, ты, конечно, не вразумишь нас, тебя самого бы кто-нибудь вразумил. Но зачем ты нас искушаешь? Может быть, ты в самом деле любишь нас?

Жестянщик сдвинулся назад, прижимаясь к женщине. Опасность, особенно серьезная, всегда возбуждает в нем то, что, на первый взгляд, никак в такой ситуации не должно возбуждаться. Смертельная опасность распаляет его, толкает к женщине.

Но женщина не хочет жестянщика. Ее руки разбиты о камни, превратились в сплошные коросты, ее ноги не сгибаются, жир ее тела плавится на солнце, жара полудня пробрала ее до костей.

– Мы не сумеем их догнать, – ее голос тоже дрожал, и жестянщик не мог определить, от страха или от проснувшегося желания.

Он толкнул ей в руки велосипед, и она вцепилась в него, будто боясь упасть. Теперь она стояла чуть наклонившись вперед, опираясь одной рукой о раму велосипеда, другой о руль. Жестянщик зашел сзади и рывком поднял юбку. Она вздрогнула, выпрямляясь, но он уже прильнул к ней, прорываясь меж ног. Кажется, ей это пришлось не по нраву, ее бедра сжались. Жестянщик, однако, не отступал и, переменив тактику, стал осторожно ласкать груди, живот, ягодицы. Уклониться значило бросить велосипед, который при этом мог выйти из строя, и она, молчаливо, покорно ожидая, чем завершатся его манипуляции, опять слегка согнулась в поясе. В конце концов ей стало ясно, что он не претендует на задний проход. Она закинула левую руку за себя и обхватила его голую сильную ягодицу. Лишь сейчас ему удалось окончательно добраться до цели.

В нос жестянщику ударил резкий болотный запах. Пришлось отвернуть лицо в сторону. Женщина сначала мерно, потом все быстрее стала делать колебательные движения, напирая задом ему в пах. Запах усилился, пот ручьями стекал по их телам.

Пустынная дорога, страшная полдневная жара, и они втроем с велосипедом. Жестянщик на мгновение как бы посмотрел на себя со стороны. Ничего, это все в порядке вещей, это даже более обычное дело, нежели покупка лимонада. Вот уже отступило чувство опасности, мысли о возможной смерти больше не мучают его.

Несколько минут спустя жестянщик ощутил нарастающую боль в головке члена. Женщина прекратила двигать задом и стояла теперь опустив голову с видом ко всему привыкшего мула.

Он повернул ее к себе. Велосипед с грохотом упал, бряцая язычком звонка. Но и перемена позиции ничего не дала. Все та же боль, та же вонь, перемешанная сейчас с одуряющим запахом подмышек – так пахнет загаженный мышами и отсыревший деревянный ларь. Сухость все усиливалась, жестянщик точно входил теперь в футляр из замши.

Прошло, должно быть, четверть часа. Ни он, ни она ничего уже больше не хотели, кроме как быстрее закончить. Они то ложились, то вставали, менялись местами – все напрасно. Было ясно, что тот, кто распоряжается их судьбой, оставил их.

Внезапно жестянщик рывком отделился от женщины, сел на корточки, в ярости колотя кулаками по асфальту. Покрасневший обессиленный его член медленно опал, точно бы наполовину ускользнув в тело жестянщика и высматривая из своей норы, какие еще напасти таит эта чудовищная жара, эта бесконечная черная дорога. Кулаки жестянщика долбили дорожное полотно, голова тряслась, глотка завывала, блики солнца бегали по голым бедрам.

Жалость охватила женщину, сдавила ей горло, жалость к жестянщику и к самой себе. Боже, мы действительно виноваты, мы слишком многого хотим от жизни, мы ждем от нее благословения на каждом шагу. Вместо того, чтобы укрываться от врагов и жить в благостях высокогорья, мы должны были бы поселиться на берегу большого болота, выпустить в него отделившуюся от нас плоть, купить ружье и денно и нощно быть начеку и трудиться, защищая себя и выстрелами отпугивая цапель и других хищников.

Мы хотим заслониться от опасностей и самой смерти пламенем оргазма, ежеминутно ударяя по кремню. Но кремень раскрошился, трут размок, а спичек у нас никогда и не бывало. Жестянщик воет, как раненый зверь, и женщине самой хочется завопить, но внутри у нее все горит, и между ног, и в той стороне, где сердце, поэтому она и рта не может раскрыть, не может произнести ни звука.

Боже, никогда не прощай женщину и жестянщика, чтобы они уже окончательно стали язычниками.

Жестянщик наконец затих, приложив ладони к асфальту, будто осязая биение земной коры и пекло разогретой солнцем дороги.

– Нам нужно ехать, – сказала женщина, поднимая велосипед.

Жестянщик встал. Да, нам нужно ехать, нам нужно ебаться, рожать, нужно есть, пить и нужно умирать. Одни долги, одни обязательства. Почему они никогда не становятся правом?! Если бы человек сражался за право умереть, его жизнь была бы исполнена смысла. Жестянщик взобрался на велосипед.

Обессиленные, измотанные, они опять устремились в погоню. Теперь лишь бешеная езда спасет их. Дорога металась перед глазами жестянщика, будто змея, которой прищемили хвост. Вот-вот они должны были выскочить из ущелья в предгорья – скалы начали отступать, русло реки расширилось, ее коренные берега отстояли теперь друг от друга на добрую сотню метров. Рябые галечники отмелей, бурые откосы гор, одинокая полуразрушенная хижина на том берегу, выгоревшее от солнца небо и ни промелька, ни взмаха, ни легчайшей тени – ни единого живого существа.

Проклятье, дорога извивается, как перерубленный червяк, они едва не угодили в кювет!

– Ой, – сказала женщина. – Кажется, грузовик остановился, стоит.

Жестянщик прислушался к самому себе. Да, кроме ударов руля, руки ничего не чувствуют – ни дрожи двигателя, ни скольжения по гладким доскам кузова. Грузовик действительно встал.

– Что это значит? – крикнул он, не оборачиваясь, и пригнул голову, будто в ожидании удара.

Вместо ответа она лишь крепче ухватилась за него, до боли вцепившись пальцами в рубашку, оттянув кожу.

Несколько минут они мчались в полном молчании, слышен был только свист шин да толчки встречного ветра в ушах. Держать равновесие на такой скорости с грузом в семьдесят пять килограммов на багажнике требовало от жестянщика сосредоточения всех оставшихся сил.

Ущелье вырвалось в предгорья внезапно. Дорога сделала поворот, и за отлогим холмом открылась внизу долина. Слева торчала из сизого марева телевизионная башня, а впереди жестко, настырно вздымалась горстка небоскребов. Над городом, как всегда, висела слоистая смесь отработанных газов и копоти. Она скрывала от глаз квартал, где когда-то жили жестянщик и женщина.

Но жестянщику уже не нужен ни этот квартал, где стоит розоватый дом с полукруглыми балконами, ни весь этот город, накрытый колпаком собственных испражнений.

"Может быть, – подумалось жестянщику, – все, что произошло со мной и другими, это попытка природы избавиться от человека, превратив его в самое себя?"

– Смотри, – крикнула женщина из-за его плеча, – они остановились возле кафе.

Дорога впереди уходила в долину прямая, как водонапорная башня. Километрах в пяти от них на площадке перед низеньким бетонным зданием действительно стоял знакомый оранжевый грузовик с закругленной крышей. Жестянщик почувствовал, как спазм голода сжал ему внутренности. Со вчерашнего вечера во рту у них ничего не было, кроме речной воды. Вода немного солоновата и плохо утоляет жажду. От этого меньше хочется есть, но всему существует предел. Сколько ни защищайся от голода при помощи воды, в конце концов он заберет так, что не будет никакого терпения.

Хуже всего, если жабы сейчас выберутся из кузова. Река уже далеко в стороне, а растительности, которой все-таки богата долина, здесь нет. Они заползут под камни, чтобы задыхаться и умирать, пока женщина и жестянщик, разыскивая их, сходя с ума, будут бегать по окрестностям.

Если же им сейчас удастся настичь грузовик, они наберут еды – в кармане у жестянщика целых три цвинга – и все вчетвером сядут под дерево есть. Уж тогда-то жестянщик ни на мгновение не отведет глаз от жаб, не отпустит их от себя даже на локоть.

Если, конечно, в кафе им что-нибудь продадут, людям высокогорья.

Жестянщик нажал на педали так, что стало больно суставам, а женщина, вскрикнув, дернулась назад. Велосипед прыгал и дребезжал, заднее колесо пробивало, непрерывно, как свихнувшийся, бренчал звонок – должно быть, раскрутилась гайка. Будто огромная неуклюжая погремушка, они скатились с холма. Уклон дороги стал меньше, скорость снизилась, но жестянщик, не желая сдаваться, еще ожесточеннее заработал педалями.

До цели оставалось вряд ли больше километра, когда водитель вышел из кафе, держа в руке небольшой сверток, должно быть, с бутербродами. Люди долины следят за своим весом и не едят ни супов, ни бифштексов – фрукты и бутерброды. Приблизясь к грузовику, водитель остановился, глядя на жестянщика и женщину.

Жестянщик что есть силы закричал и попытался взмахнуть рукой. Взмах получился коротким и невнятным – велосипед качнуло, руку пришлось опустить на руль. Водитель понял его жест по-своему и, приветственно вскинул раскрытую ладонь. Рывком поднялся в кабину.

– Идиот! – заорал жестянщик вне себя. – Стой! Стой, идиот!

Грузовик тронулся.

Жестянщик, стиснув зубы, навалился на педали.

– Давай я сойду, – прыгающим от тряски голосом сказала женщина. – Вдвоем нам за ними не угнаться.

Жестянщик промолчал. Можно подумать, что в одиночку он непременно догонит. Автомобили этой марки набирают скорость до ста пятидесяти километров в час.

Что они там делают, в темной утробе фургона? Сидят недвижно, пытаются выбраться наружу? Одна из них крутит педали велосипеда, по ее спине катятся раскаленные гроздья пота, а другая сидит, боясь шевельнуться, чтобы даже малейшим движением не помешать ей?

Внезапно грузовик еще более снизил скорость, почти остановясь, и медленно, плавно повернул направо. Это позволило жестянщику выиграть несколько десятков метров. Но когда он и женщина достигли поворота, грузовика нигде не было, он исчез. Дорога, по которой он ушел, тянулась до южных предгорий и была почти пуста – в этот час неимоверной жары жизнь в долине замирает.

Жестянщик остановил велосипед и с открытым от испуга и изнеможения ртом повернулся к женщине.

– Я сойду, – сказала она. – Ты поезжай. Они не могут быть слишком далеко.

Она еще не успела договорить, когда он опять нажал на педали. Если вопрос только в том, что он должен оставить ее здесь, то ему не надо совета, он знает, что делать. Как он покинет ее, женщину, которой грозит опасность погибнуть в любую минуту! Разве он не любит ее? Разве жизнь не перемешала их души, сотворив из двух одну?

Бедра и голени жестянщика превратились в бруски из железобетона, соединенные проржавевшими сочленениями. Они насилу двигаются, насилу катят каменную глыбу велосипеда.

Ремесло жестянщика безнадежно. Бидоны, фляги и тазы выходят из-под его рук и начинают новую, отдельную от него жизнь, а он остается, ограниченный рамками своей профессии, как стенами тюремной камеры. Он остается, берет в руки лист жести и расчерчивает его. Все начинается снова. Изготовленные им предметы теснятся в его сознании, в его душе, распирают его, их ребра болят от укусов напильника, от ударов киянки, их ужасает огонь, щелок и другие вещества и стихии, воздействию которых они подвергаются в своей новой жизни. Они созданы жестянщиком, они его воспитанники, они формируют его судьбу, а он лишен возможности влиять на них.

Они мчались еще, должно быть, четверть часа. Руки жестянщика дрожали, пот разъедал кожу, а ноги будто исчезли. За все время им попались навстречу лишь два автомобиля: прогулочный “пежо” в стиле ретро и красный пикап с голубой полосой на борту, из тех, что обслуживают закусочные и буфеты.

– Эта дорога ведет к парковому комплексу, – сказала наконец женщина. – Что там делать грузовику гуманитарной службы?

– Верно, – ответил жестянщик, и ему понадобилось усилие, чтобы остановить ноги, не крутить больше педали.

Они поехали назад, и женщина теперь во все глаза всматривалась в окрестность. Это была северо-восточная часть долины, удаленная от города и менее всего обжитая. Порой встречались даже невозделанные участки да и деревья вдоль дороги были тощими и полупрозрачными. Что могло здесь понадобиться водителю грузовика?

Они обнаружили его, когда подъезжали к шоссе, идущему с высокогорья. Грузовик стоял возле очистных сооружений и двое в фиолетовых робах переносили из склада в кузов пластиковые мешки. Возможно, это был концентрат канализационных стоков, очищенный от вредных примесей и используемый в долине как топливо, возможно, контрабанда. Жестянщик навалился на педали всеми остатками сил, всей яростью души. Натянутая до предела цепь велосипеда заскрипела, звонок задребезжал еще отчаянней.

Грузчики остановились, с изумлением глядя на эту странную, потустороннюю пару, на перемазанную кровью и грязью могучую женщину и жестянщика, измотанного жарой, выкатившего от напряжения глаза.

– Там в фургоне были жабы, – закричал жестянщик, подъезжая. – Где они?

Велосипед остановился. Они едва не упали, сходя с него. Ноги отказывали жестянщику, он на всякий случай ухватился за седло.

Грузчики молчали, не сводя с них глаз. Один из них, невысокий сухощавый малый, насмешливо щурился и по выражению его лица было видно, что он ничего не сказал бы им, людям высокогорья, даже если бы знал ответ на их вопрос. О чем говорить двум мирам, хотя они так похожи друг на друга. Любая беседа – беседа чувств. Здесь они слишком разные.

Из-за грузовика вышел водитель и остановился, опершись рукой о кузов. Жестянщик повернулся к нему. Какое-то время они молча рассматривали друг друга – один заяц, другой кролик.

– Я положил их вон туда, – сказал наконец водитель, показывая на бетонный чан сгустителя-отстойника.

Внутри жестянщика вмиг все замерзло. Он продолжал смотреть на водителя, будто ожидая, что он поправится.

– Ведь им нужна вода, разве не так? – в голосе водителя не было издевки или иронии, он звучал равнодушно, а то, пожалуй, даже участливо.

Да, им нужна вода, но не канализационные стоки, состоящие из химических соединений и экскрементов. Напрасно объяснять водителю, он это знает, но понять не в силах. Понять значит прочувствовать. Жители долины не склонны к этому.

Лед внутри жестянщика превратился в кипяток. Он что есть силы побежал к металлической лестнице в несколько ступенек, ведущей к верхней кромке отстойника. В лицо ударило зловонием, словно кто-то выплеснул на жестянщика помои.

Отстойник был полон. На его поверхности плавали бытовые нечистоты и кал, покрытые пленкой нефтепродуктов. Судорога пробежала по лицу жестянщика. Он погрузил руку в омерзительную кашу и провел ею налево, потом направо. Пальцы не нащупали ничего, кроме вязкого скользкого месива. Смрад закупорил жестянщику ноздри, он дышал ртом, экскременты проплывали в двух сантиметрах от его раскрытых губ.

Наконец он понял всю нелепость, все безумие своего поведения и выпрямился. Убейте меня лучше сразу, убейте! Зачем вы подвергаете меня этим мукам и унижениям? Кому от этого будет хорошо, кто этим спасется? Дайте мне жить или уже окончательно отнимите жизнь!

Губы жестянщика еще бормотали неизвестно к кому обращенные проклятья, а он уже обернулся, будто спрашивая совета у жителей долины. Низкорослый грузчик все так же одними глазами усмехался, остальные стояли, глядя на жестянщика то ли с любопытством, то ли с испугом.

– Я посадил их на кромку, – крикнул ему водитель. – Две спрыгнули на землю, остальные внутрь.

– А может быть, упали, – добавил он, помолчав.

Жестянщик посмотрел на покрытую нечистотами руку, С пальцев падали ошметки. Он встряхнул ее и вытер о бетон.

– Если бы это были наши, мы бы уже задохнулись, – хрипло сказала женщина. – Они убежали.

Жестянщик огляделся. Женщина всегда говорит правду. Он еще жив, значит, они убежали. Но здесь негде укрыться – песок и галечник. Кроме вон той рощи, она совсем рядом.

Жестянщик спустился на землю. Его трясло. Будто внутри организма ходил ветер, стремясь вырваться наружу. Больше он не в состоянии выносить того, что сделала с ним проклятая жаба. Он должен получить свободу, любой ценой, он ни перед чем не остановится. Разве такая жизнь, как эта, лучше смерти?

Он еще раз огляделся. Жители долины нестерпимо чистоплотны. Даже тут, среди говна и вони, у них все подметено и прибрано. Нет, вон там, похоже, валяется то, что ему надо.

Водитель и грузчики безмолвно смотрели им вслед. Они бегут так, будто пришел дополнительный фургон с продовольствием. Только люди высокогорья могут вести себя подобным образом. Это все из-за того, что они живут слишком далеко на востоке. А ведь не так уж давно они были как все, они были тоже людьми долины. Если бы муниципалитет не начал делать прививки, это могло случиться с каждым из нас. Но даже такое несчастье не повод, чтобы переселяться на высокогорье. Их никто не гнал из города. Видно, уж так устроены эти люди, такая уж порода. Как они кричат! Они грязны, как бегемоты, а запах их подмышек и ртов может поспорить со зловонием отстойников. Они вызывают жалость, а это худшее, что может случиться с человеком.

Жестянщик был сильнее и проворнее женщины. К тому же ей мешало поврежденное колено. Но он слишком устал, когда гнался за грузовиком, и уже через два десятка метров начал спотыкаться. Она приближалась, все так же неразборчиво, дико крича. В рощу они вбежали почти одновременно. Она была небольшой, вряд ли больше ста метров в поперечнике и состояла из огромных тополей, тутовников и акаций. Посредине меж деревьев блестела вода канала. Жабы, несомненно, устремились к воде, они почуяли ее издалека.

Но жестянщик не успел пробежать, вернее прошататься, в сторону канала и нескольких шагов, как женщина обхватила его сзади за талию. Ее тяжелое плотное тело напряглось, и жестянщик оказался в воздухе, она приподняла его, как свернутые в рулон соломенные маты. Жестянщик отчаянно дернулся, но она держала его крепко, более того попыталась перевернуть и положить на бок – может быть, это образумит его. Теперь она не кричала, лишь пыхтела жестянщику в затылок учащенной и хрипло. Тогда жестянщик стал колотить ее дюралевой трубкой по плечам, по рукам, по бедрам.

Женщина готова была завопить от боли, но лишь стиснула зубы. Один из ударов пришелся по больному колену, она застонала и на какое-то мгновение разжала руки. Этого оказалось достаточно, жестянщик вырвался и побежал, хрипя и качаясь.

И опять она, как уже много раз бывало, вернее оценила ситуацию. Она не стала догонять его, а повернулась и, как могла быстро, заковыляла назад, к краю рощи. От фургона до канала более двухсот метров, жабы, конечно, не могли достичь воды так быстро. Вряд ли они ушли дальше окраинных деревьев.

Жестянщик понял свою ошибку слишком поздно. До канала оставалось совсем немного, когда он заметил маневр женщины и остановился. Но и ей не повезло – жаб на том участке не было. Она кинулась вдоль кромки рощи, ломясь меж ветвей и стволов, как спасающаяся от волков олениха. Жестянщик побежал ей наперерез. Теперь их разделяло метров тридцать. Женщина опять начала кричать, отчаянно, ожесточенно. Глаза у нее смотрели в одну точку. По-видимому, она была в шоке.

Грузчики снова принялись за свое дело. Да и какая им, в сущности, забота, пусть жестянщик и женщина делают друг с другом что угодно. А если эти комические жабы важнее для них, чем элементарные правила поведения, так потому они и живут на высокогорье. Тут совершенно нет ничего необычного.

Жестянщик увидел жаб в трех метрах от того места, где только что пробежала женщина. Одна из них тяжела, как бы сонно переваливалась через выступающее из земли корневище, другая, будто поджидая ее, сидела, прижавшись к стволу тополя. Жестянщик, чувствуя, как что-то в нем лопнуло – от ярости, ненависти? – с силой наступил на первую. У него, жестянщика, железные пятки – корневище перерубило жабу пополам. Другую он ударил дюралевой трубкой. Беловатая жидкость, брызнувшая из нее, окропила кору тополя. Но и этого показалось ему недостаточно, он принялся топтать их, втирая в землю, в дерево, в сухую жесткую траву у корневищ.

Самозабвенная дикарская пляска длилась несколько минут. Он извивался, как поджариваемый, вскрикивал, бормотал, выбрасывал руки вверх, потрясая дюралевой трубкой. Он праздновал свое поражение, и радость его была такой, что в конце концов звуки застряли в его глотке и он ничего не мог произнести, кроме мычания.

Внезапная тошнота заставила его остановиться. Живот скрутили спазмы, сознание стало как бы суживаться и одновременно разжижаться. Он выронил трубку и сел на землю. Судороги прошли по его телу, глаза остановились, он почувствовал нарастающую боль в области сердца, и в то же мгновение его переместило в глухое замкнутое пространство, звенящее, как огромный рой насекомых.

Вырвал его из этого звона оглушительный стрекот. Он открыл глаза. Низко над рощей летел вертолет, и заходящее солнце отражалось от его серебристого фюзеляжа. Жестянщик провел рукой по лицу. Неужели он жив?! Одолевая слабость, он сел. Да, он жив, хотя жабы мертвы. Он сломил жабье заклятие и остался жить! Ему никак в это не верилось, и он стал ощупывать голову, точно желая убедиться, что она на месте.

Вертолет уже был далеко. В кронах деревьях шумел ветер.

Жестянщик медленно, опираясь о землю руками, встал. Оранжевый грузовик исчез, возле отстойников никого не было. Только жирные тяжелые голуби, кое-как переваливаясь, ходили возле мусорных баков. Он двинулся в ту сторону, где по его прикидке должна быть женщина.

Она лежала лицом вниз на сухой пыльной земле, подобрав по себя руки, и ее футболка была мокрой от пота. Жестянщик бросился к ней так, будто все решали какие-то секунды, мгновения. Она пошевелилась и застонала.

Всю ночь до самого рассвета жестянщик и женщина поднимались на высокогорье. Пекаря возле водопада уже не было, камни, которыми они завалили его, кто-то разбросал, и они не сомневались, что это сделал он сам.

Ветер, начавший дуть еще днем, постепенно усилился почти до ураганного, ущелье, наполненное шумом деревьев, тяжко и тревожно дышало, река рокотала, и жестянщик, прислушиваясь к этим звукам, думал о том, что радость освобождения слишком тяжела, она сродни чувству победителя, одному из самых неприятных. Торжествовать над поверженным и глупо, и неинтересно. Но преодолевая усталость, голод и отупение, жестянщик принуждал себя радоваться. В конце концов и горевать нет причины. Все идет хорошо. Скоро они доберутся до деревни.

Ну а что касается жаб, кто посмеет утверждать, что они были их детьми? Разве есть у инкубатора родительские права и обязанности? Разве может он испытывать родительские чувства?

Дорога блестела в свете луны, и над горами нереально яркие горели звезды. В долине никогда не бывает такого пронзительного неба.

Приближалось высокогорье, когда жестянщик почувствовал, что его ноги будто холодит, а голова сотрясается от ветра. Он увидел себя огромным деревом, подсвеченным огнем отстойника. Напряжением воли ему удалось отогнать наваждение.

Женщина шла, как пьяная, волоча за собой поврежденную ногу, будто ненужную деревяшку. Жестянщик поднырнул ей под мышку и закинул ее руку себе на плечи. Теперь они ковыляли, как единое существо – ком истерзанной, но еще живой материи.

Разумеется, это не было ни счастьем, ни душевным спокойствием, ни даже просто ощущением удачи и благополучного исхода. Это было всего лишь забытьем взаимопомощи. Тела их переплелись так плотно, как этого не бывало и в мгновения оргазма. Может быть, жестянщик и женщина наконец нашли то, что не могло обмануть или предать их.

Когда они достигли выхода из ущелья на высокогорье, было почти светло. Вдали блестело озеро, в кустарниках прыгали птицы. До восхода солнца оставалось вряд ли больше получаса. Над хижинами деревни уже поднимались дымы.

Их заметили издалека, и крашенинник, сосед, вышел навстречу. Ветер трепал полы его грубого брезентового плаща.

– Несчастье, – крепким, ясным голосом сказал он, остановясь в двух десятках шагов от них. – Ваш ребенок упал в канаву и захлебнулся.

Мгновение спустя жестянщик почувствовал, что ступни ног ему щекочут земляные черви, по его жилам течет сладкая вода жирной приозерной почвы, а в глаза бьют лучи восходящего солнца, скрытые от других жителей деревни горами. Он был великолепным серебристым тополем, и его крону омывало сияющее бирюзовое небо. Он был теперь частью мертвой, но вечно живой природы и получил наконец полное и бессрочное освобождение. Жестянщик понимал, что именно к этому стремился с самого начала, именно на этом он остановил свой выбор, когда вчера утром вышел из хижины.

– Что произошло, того уже не миновать, – сказал он, посмотрев на женщину.

Она не ответила, тихо глядя на тонкую полоску песка на противоположной стороне озера.

Жестянщик, проследив за ее взглядом, увидел лишь стайку розовых чаек возле берега и сверкающие капли росы в траве за песчаной полосой.