Александр Крашенинников

Прощай, Разуваевка!

Рассказ

Автобус проворно выкатился на открытое пространство, и Разуваевка вся открылась взгляду. На сердце Полыхалову легла шерстяная, мягкая, но немилосердно тяжелая лапа. Комочки яркого изумрудного мха лежали на серых крышах Разуваевки, коза, привязанная к распушенному обухом топора колу, объедала доверчиво высунувшуюся из палисадника сирень, а в чьих-то воротах мелькнула дыра, за которой ничего не было, кроме грязного корытца, облепленного куриными перьями. Все было позавчерашним, нечистым, и убогим.

А когда Полыхалов сошел с автобуса, где-то вдали темно и глухо заворочалась гроза, точно закашлялось простуженное еще вчерашним дождем небо. Полыхалов почувствовал себя заброшенным и одиноким.

В доме, который Люба присмотрела еще в прошлом году, пахло свежевымытым полом и влажными половиками. Горка оладий румяно светилась на столе.

Окна выходили на речную излучину, и там, на излучине, туманно светились в сумерках фонарики одуванчиков. Листья прибрежной осоки замедленно изгибались под ветром то в одну, то в другую сторону, Полыхалову казалось, что и через закрытые окна он слышит, как с шумом ходят друг по другу их жестяные ножи.

Вдали, за излучиной, над измученными старостью дырявыми крышами деревни мгновенно и ярко пробегали по небу красные трещины, тут же исчезая в сплошной фиолетовой пелене. И то, что эти трещины все никак не могли дотянуться до деревни, что ветер постепенно стихал и ветви огромных тополей уже еле заметно покачивались на фоне светлеющего неба, наполнило Полыхалова покоем и умиротворенностью. Стало ясно, что грозы сегодня не будет.

Он решил выйти в деревню, посмотреть, что такое эта Разуваевка. В прошлом году он был уже здесь, чтобы забрать жену и дочь, но лишь прошел до деревенского магазина и вернулся.

Полыхалову было сорок лет, он знал, зачем живет, и, хотя верил в предначертанность каждой человеческой судьбы, своей собственной управлял вполне успешно. В городе, в ста километрах бездорожья, угрюмых болот и речных переправ у него была большая квартира, твердое положение в крупной  оптовой компании, бокс в подземном гараже, пока пустующий, дочь, недавно вышедшая замуж, и нелюбимая, но преданная жена. Полыхалов часто с удовольствием вспоминал, как приехал когда-то в город на отцовском велосипеде с жареным пирожком в кармане заношенных спортивных штанов, как поступил в политехнический с одной лишь четверкой и бросил его на втором курсе, начав торговать автозапчастями в старой бане на окраине города. Вспомнить было что на фоне нынешнего преуспевания.

В карих с косым монгольским разрезом глазах Полыхалова стояла извечная строптивость и неуступчивость язычника, а губы редко разжимались даже для мимолетной улыбки. Все его облике: в заостренных скулах, в излишне ровной и скорой походке, читалась решительность и готовность противостоять и спорить с чем-то или кем-то, с кем спорить никак нельзя даже язычнику – с колдуном-чародеем, например. Казалось, он не побоялся бы оспорить и решения самой судьбы.

Мужчины этой породы нередко приводят в робость и смятение женщин, которые интуитивно ищут возможности кому-то подчиниться. Ефремовна, хозяйка дома, с самого приезда Полыхалова сказала ровно пять фраз и словно бы хотела, но не решалась добавить к ним еще что-то, а Полыхалов, в свою очередь, большей частью тоже молчал. «Много в деревне живет народу?» – спросил он ее. «Да живут пьянчужки», – только тем и ограничилась их беседа, кроме обычных «здравствуйте!» да «проходите».

На скорую руку разобрав вещи, он так же молча вышел из дома.

Посветлевшее к вечеру небо опустило на деревню зеленовато-сиреневую полумглу, в лугах постукивал колоколец какого-то домашнего животного и его звук тонул в этом бархатном тумане.

От огородов и палисадников шел теплый пряный запах навоза, цветущей сирени и еще чего-то домашнего, сонного и уютного, а от речки тянуло свежей рыбной сыростью и уже подросшими на мелководье водорослями. Сладко и весело было Полыхалову шагать песчаной обочиной дороги, дыша воздухом, напоенным единственно запахами природы.

Полыхалов прошел через мостик с деревянными, кое-где колючими перилами, миновал бетонную избушку продовольственного магазина. Деревня в этот ранний вечер, казалось, пустовала. Только на скамейке, одну ногу которой заменяла тихая с поникшими ветвями береза, сидел одноногий же местный житель и курил, по-стариковски пряча сигарету в кулаке.

Полыхалов прошел мимо старика и внезапно остановился, будто сопротивляясь толкнувшему его в грудь сильному порыву ветра. Повернув голову и словно ища взглядом, откуда мог прийти этот порыв, он увидел стоящую над придорожным рвом женщину в белом. Она, глядя куда-то поверх головы Полыхалова, улыбалась насмешливо, озорно и с наивной расчетливостью – совсем как Мэрилин Монро над вентиляционным люком.

– Здравствуйте! – сказал Полыхалов, чувствуя странное смущение и скованность, ему совершенно не свойственные.

Женщина в белом молча кивнула в ответ и снова улыбнулась, глядя в глаза Полыхалову.

Он смешался окончательно. В голове и груди, там, где, говорят, находится душа, начали у него постукивать молоточки беспокойства, словно он, Полыхалов, должен был сейчас что-то сделать, да по неумению и незнанию не понимал, что сделать и как.

– Магазин уже не работает? – спросил он, слегка поворачиваясь в сторону бетонного зданьица, похожего на большой спичечный коробок.

– Он только до шести, – сказала женщина в белом.

Голос у нее был низкий и чуть шершавый – голос ветра в подсохших июльских травах.

– Если вам что-то нужно, может быть, у меня есть, – добавила она.

– Хлеба разве что, – сказал Полыхалов и вспомнил про гору оладий на столе у Ефремовны.

– Тогда пойдемте, – она повернулась и, не оглядываясь, точно знала, что он беспрекословно последует за ней, направилась по выложенной камнем дорожке к металлическим воротцам в кованом заборе.

Лишь тут Полыхалов заметил, что ее дом скорее походит на небольшую виллу.

Да и внутри ничего не было похожего на избу Ефремовны, крепкую, просторную и по-крестьянски незамысловатую. Здесь, казалось, обитали сами духи современной городской жизни – от плазменного телевизора в красном углу, от плеера, небрежно и неряшливо лежащего в путанице проводов, от смартфона, забытого на письменном столе с полуоткрытой темной пастью, точно бы исходил туманный свет отдаленных площадей и улиц, заполненных автомобилями. Стены гостиной, куда они вошли из прихожей, были оклеены тканевыми обоями с рисунком в духе постмодерна – танцовщик с иронически вывернутыми ногами, в широком голубом плаще на тощем теле, – а с потолка, казалось, падала на голову низко висящая люстра с рассеивателями в виде камешков тех же иронических очертаний.

Войдя в дом, женщина вдруг остановилась и посмотрела на Полыхалова блестящими в полутьме глазами.

– Как вас зовут? – спросил Полыхалов.

– Евгения, – ответила она. – Женя. А вас?

– Геннадий, – сказал Полыхалов и засмеялся ровным и бесстрастным смехом, странно напоминающим его легкую, быструю походку.

Она включила боковой свет, и Полыхалов невольно отступил на полшага назад, словно за окнами ударил проблеск молнии.

Он не сводил глаз с Евгении. Нельзя было сказать, красива ли она. В посадке головы, в необычайно густых черных волосах, в очертаниях вздернутого носика, в глазах, слишком больших для ее сухого, почти аскетического лица было что-то неуловимо неправильное, словно бы недооформленное.

Но Полыхалов ничего не замечал из-за глубинных желтоватых огней, колеблющихся в ее зрачках. Точно бы сама душа, внезапно переселившись в огромные ее глаза, подавала оттуда какие-то тайные знаки.

Евгения повернулась внутрь дома и словно рассеяла по гостиной это мерцающее свечение. Полыхалов молча последовал за ней, ничего не видя, кроме тугих прядей ее волос и поджарой подростковой фигуры.

– Какой ты… – вдруг сказала она, опять останавливаясь и на секунду взглядывая на него. – Ты, наверно, очень сильный и властный.

На улице, мотая то в одну, то в другую сторону литой латунный звон колокольчика, прошла коза, потом все стихло, потом надвинулся глухой натужный звук трактора, опять все стихло, и больше ничего уже не было слышно ни вблизи, ни в отдалении.

Она отошла к компьютерному столу и, повернувшись к нему спиной, оперлась ладонями об изогнутую его кромку. Полыхалов молча остановился перед ней, не зная, что сказать и как сказать.

– Вы, кажется, говорили что-то насчет хлеба, – точно забывшись, опять перешла она на «вы» и осторожными пальцами откинула за ухо густую черную волну.

Полыхалов внезапно сделал шаг вперед и, судорожно дыша, обнял ее. Она вся подалась к нему и крепкими сухими руками с силой обхватила его за спину – так, словно только и ждала его появления в ее доме и теперь боялась, что он в следующий момент уйдет.

Потом, когда схлынул первый приступ страсти, вдали за окнами опять на мгновение раскрылась красная пасть какого-то гигантского зверя, и через секунду послышался приглушенный расстоянием рык. На улице потемнело от преждевременных сумерек, в соседних домах зажглись огни. А тополя над рекой нервно и шумно задышали, точно собираясь изо всех сил сопротивляться животному напору грозы.

В полуоткрытое окно к дивану, где они лежали, влетел прохладный пресноватый ветер, напоенный одной лишь влагой недальнего дождя.

– Ты, что же, одна живешь в этих хоромах? – спросил Полыхалов.

– Муж в отъезде, – она прижалась к нему и крепко обняла за голову, как бы давая понять, что не хочет дальнейших расспросов. – У него два предприятия там, в городе.

От ее влажного тела шел запах ромашек, слегка отсыревшей придорожной пыли и молодых листьев.

– Завтра будет знать вся деревня, – сказал Полыхалов.

Она не ответила.

– Почему ты не поинтересуешься, кто я и зачем сюда приехал? – спросил он.

– Я знаю, кто ты и зачем здесь, – сказала она.

Над крышей, сотрясая дом дрожанием и гулом, ударил заполняющий все небо треск исполинского березового полена, расколотого исполинским же топором.

Она вжалась в Полыхалова так, словно от этого зависела вся ее жизнь. И Полыхалов под раздирающими уши ударами грозы опять накинулся на нее, не помня себя, забывая обо всем на свете. Они, как два насмерть перепуганных зверя, переплелись, впиваясь друг в друга всеми частицами своих мокрых от страсти, горячих тел и точно спасаясь от этого ужасного грохота.

Они почти не спали в эту ночь, и каждый знал, что запомнит ее на всю жизнь, что никогда и ни с кем у него больше не будет таких ярких, ослепительных и уничтожающих все вокруг минут.

От крыши, от листьев палисадника, от каменной спины проложенной к дому дорожки шел спокойный и мощный гул нескончаемого ливня, небо дрожало и плавилось от раскаленных разрывов в его набухшей черной оболочке, а в стороне, над другими домами, лопались огромные пустые железные баки.

Бесшумный, как подводная лодка, промчался по дороге автомобиль, сверкающие нити перед ним впивались в темные дрожащие лужи.

Ветер забрасывал дождь в окно, воздух в доме стал свежим и легким.

Они забылись коротким неспокойным сном, и Полыхалову приснилась черемуха в белом плаще. Вдали, за черемухой, был виден широкий влажный луг, сверкающий рассыпанными по нему бусами, и сиреневая лента реки.

Это была река его детства, и луг тоже оттуда, из тумана прожитых им, казалось, уже бесчисленных лет.

Каких-нибудь полчаса спустя он внезапно проснулся, будто от негромкого возгласа. Женя лежала, повернувшись к нему, и молча смотрела на него.

За окнами стояла тишина, только падали капли, цокая в лужах под деревьями.

– Дождь, – сказал Полыхалов.

– Нет, – ответила она.

– Дождь.

– Нет, – сказала она.

За окнами было еще темно, и в той стороне, где должно было стоять солнце, виднелось только темно-серое недвижное пятно.

– Почему ты живешь в этой деревне? – спросил Полыхалов. – Здесь нет даже тротуаров. А там, в переулке, я видел, во всех домах разбиты стекла.

– Я очень хотела бы уехать отсюда, – тихо сказала она. – Все бы отдала, чтобы уехать.

– Почему он держит тебя в этой тюрьме?

– Я хотела бы уехать, – повторила она.

Полыхалов повернулся к ней, угадывая в темноте, что она легла на спину и смотрит в потолок.

– И я хотел бы уехать, – внезапно сказал он.

Он не понимал, зачем это сказал. Ему вспомнилось, с каким тщанием и радостной бестолковостью собиралась сюда Люба, как в счастливой улыбке начинали подрагивать ее губы, когда она заговаривала об этой затерянной в глубине лесов деревне.

Полыхалову прожить здесь месяц вдвоем в одной комнате казалось пыткой. Но она была его женой, и она ждала этого лета, будто последнего в своей жизни. Что могло бы заставить его сейчас покинуть Разуваевку? Лишь какое-то страшное событие, о котором он не хотел даже думать.

– Когда она приезжает? – спросила Женя, словно угадав его мысли.

– Через два дня.

Женя опять повернулась в его сторону – Полыхалов в темноте ощущал все движения ее почти невесомого тела – и посмотрела на него.

– Значит, у нас всего два дня, – сказала она, раздельно и с ударением произнося слова.

– Откуда ты родом? – спросил он. – Ты не похожа на здешних.

Она не ответила, только улыбнулась.

– Вечером я снова приду к тебе? – полувопросительно сказал он. – Кто твои соседи? Если заметят, может быть, по крайней мере, не сразу разболтают?

– У того, который справа, две «Тойоты», одна белая, с левым рулем, – сказала она и больше не добавила ничего.

Полыхалов встал, чтобы одеться. Поднялась и она и, каким-то неведомым чутьем отыскав в темноте его брюки, рубашку, свитер, молча подала ему.

Ее проворная легкая фигурка передвигалась по гостиной деловито и расчетливо, словно она делала привычную домашнюю работу.

Но когда он, стоя у порога, повернулся, чтобы попрощаться, она вдруг обняла его за шею и склонилась щекой к его плечу. Полыхалов почувствовал, как ее тело дрожит от беззвучных рыданий.

– Что же я буду делать целый день одна? – сказала она, выпрямляясь и вытирая слезы. – У меня нет никого, кроме тебя.

Полыхалов растерялся и не знал, что ответить.

На дворе стоял туман. С водостока, с веток и листьев, сочно разбиваясь о лужи, падали тяжелые фиолетовые капли, и это, казалось, были единственные звуки во всей окрестности.

Полыхалов обернулся. Евгения стояла на крыльце, и все в ней казалось ему и горестным, и упрямым.

– Я здешняя, – сказала она и крепко закуталась в накинутый на плечи платок. – Но я все здесь ненавижу.

Полыхалов отворил тихие воротца и вышел на улицу.

Туман, сплошной и землисто-серый в окнах дома, на улице слоился, его плотные белые волны опускались к земле, внезапно светлея и как бы очищая воздух от ночной темноты. Лишь внизу, над поймой реки, оставалась неспокойная розовая зыбь, постоянно меняющая свои очертания. Справа из-за леса поднималось солнце, покойно и ясно освещая и пойму, и уставшие от ночного грохота деревья, и чей-то старческий огород с трубочками отставшей от жердей коры.

В воздухе стояли запахи влажного перегноя, молодой травы, острые ароматы крапивы и сырых досок.

От асфальта поднимался теплый пар, Полыхалов шагал сквозь него, не замечая луж, и  мальчишеская радость, от того, что он живет в этом мокром, напоенном запахами и розовым светом мире, стучала в нем молоточками где-то возле горла. Временами вдруг вставали перед ним огромные зеленые глаза на сухом, почти монашеском лице, и он готов был бежать, подпрыгивая от счастья.

Ефремовна еще спала. Полыхалов прошел в свою комнату – туда вела отдельная дверь, – и остановился у окна. От мысли, что до вечера целый век, его охватили такой страх и такое нетерпение, что он едва не выбежал из дома в поле, чтобы ходить там до изнеможения, увязая в раскисших бороздах.

За окном светло и чисто поднимался новый день. Туман окончательно согнало, луга парили, а бурая вода разбухшей от дождя реки свивалась в кольца и с размаху отесывала берега до желтовато-белых, дрожащих под ее напором корней.

Полыхалов вспомнил, что завтра вечером должна приехать Люба, и огляделся. Комната, где им предстояло провести целый месяц, была чистенькой и опрятной, с толстым комодом на кривых ногах, с горкой подушек поверх веселого шерстяного покрывала.

И то, что он каждый вечер теперь будет ложиться на эту кровать с женщиной, которая вдруг стала не просто нелюбимой, а ненавистной, заставило его упасть в подушки лицом вниз.

За стеной послышались тихие шаги Ефремовны.

Полыхалов поднялся, чтобы переодеться. И вот тут, стягивая с себя отсыревший в тумане свитер, внезапно понял, что должен делать. Это был не просто счастливый выход, это был выход единственный.

– А вот та женщина, которая живет напротив магазина, давно замужем? – спросил он у Ефремовны, запивая чаем оладьи, которые она опять напекла ему.

– Она без мужика живет, – сказала Ефремовна спокойно и деловито, словно о человеке нездешнем, постороннем. – Мужик у нее убился в городе на заводе.

– Начальство тоже убивается, – помолчав, добавила она.

Полыхалов вернулся к себе в комнату. Солнце, вливаясь через тюлевую занавеску, рисовало на стене малиновую сетку, а за окном еще потные от дождя листья чуть покачивались на ветру и бросали на стекла продолговатые живые тени.

Полыхалов лег на кровать. Но сон не приходил, он не в состоянии был даже закрыть глаза.

За стеной, в переулке, напрягаясь, вырвался из грязи трактор и поспешно побежал вниз, к реке.

Полыхалов вышел на улицу, чувствуя, как жжет в глазах и ломит виски. Внезапно его словно бы ударило током. То, что он задумал сделать, разорвет в клочья все, к чему он шел столько лет, разрушит всю его прежнюю жизнь. Возврата к тому, что было, уже не будет никогда.

Но все в нем дрожало и переворачивалось, когда он вспоминал нежные и страстные руки Евгении, ее полные мягкие губы, ее уютный голос, шепчущий что-то, должно быть, ей самой не до конца понятное. Он понимал: или поступит так, как нужно сейчас поступить, или убьет все лучшее, что могло бы быть у него впереди.

Единственной его заботой сейчас было, чтобы никто и ничто не помешало ему сделать задуманное, хотя он и не видел силы, которая могла бы ему помешать.

Он прошел по улице от поймы к возвышенности, где деревня кончалась, и сел у опушки леса на ствол поваленной березы.

Отсюда была видна вся окрестность: еще мокрые, измятые грозой деревья, заброшенные дома с прорубленными ветром крышами из толя, стая домашних гусей, недоуменно бродящая вдоль переполненной водой реки, ощипанный деревенской живностью луг и одинокие тополя на нем. А дальше, вниз по течению, густые и плотные заросли ивняка, под ветром внезапно обнажающие серебристый подбой своих стрельчатых листьев.

И этот луг, и гуси на нем, и одинокие тополя опять напомнили Полыхалову места его детства. Он и в прошлом году смирился с выбором Любы единственно потому, что Разуваевка показалась ему родной сестрой деревни, где он вырос.  Полыхалов всегда знал, что есть только две силы, способные по-настоящему поддерживать нас в этом мире: любовь к женщине и любовь к родным местам.

Из ворот с правой стороны улицы вышел старик в калошах, повесил ведро на крюк водоразборной колонки и нажал на рычаг, наваливаясь на него всем телом. Белый пух реденьких волос на его голове медленно и плавно клонился под дуновениями ветра то в одну, то в другую сторону.

Вода из колонки ударило в ведро, и оно закачалось, пружиня и сопротивляясь.

В стороне холодно и ярко горели красные окна дома под ажурной черепицей. Взгляд Полыхалова остановился на этом доме, и сердце у него застучало. Ему захотелось видеть Евгению так, что у него задрожали плечи и стали влажными глаза.

Он вскочил и быстро прошел к опушке леса, потом обратно. Ноги у него запинались, и дважды он едва не упал, запутавшись в обильной и цепкой траве.

– Господи, что же это такое?! – пробормотал он, чувствуя, как в голове у него все плывет и плавится. – Господи!

Окончательно измучившись, он выбрал подсохшую, уже нагретую солнцем полянку, лег на траву лицом вниз и мгновенно уснул.

Проснулся он с ощущением неведомого, но безмерного счастья, которое теперь, казалось, навсегда поселилось в нем. Все вокруг было праздничным и веселым: поднявшиеся после грозы малахитовые стрелки озими, ослепительные осколки солнца в лужах и даже темные желобки шифера на крышах.

Полыхалов встал и направился к дому Ефремовны. В переулке опять шумел трактор, раздвигая колесами размокшую красную глину. Но на асфальтовой дороге, по которой Полыхалов приехал в деревню, не было ни автомобилей, ни какой-то другой колесной техники.

– Под Ездовой снесло мост, – сказала Ефремовна. – Теперь надо ждать до завтрева. Покамест не схлынет вода. Потом уж через брод. Каждое лето так.

От полной плотной фигуры Ефремовны, от ее мужицких плеч исходили тот покой и та уверенность, которые дают лишь долгие годы жизни на одном месте и работа, приносящая зримые, очевидные результаты.

– А в деревне стоит?

– В деревне стоит. Чего ему сделается? Он на каменных сваях.

В душе Полыхалова вспыхнули незримые и бесшумные фейерверки. Ему нестерпимо захотелось пройти к мосту, а потом мимо дома под зеленой черепицей и хотя бы краешком глаза увидеть ее, хотя бы взглядом прикоснуться к ней. Но до вечера оставалось уже не так много времени, и он смирился, слушая, как ожидание новых счастливых часов тонко и напевно звенит в нем.

Неожиданно для себя он начал складывать обратно привезенные им вещи, поспешно и с отвращением расталкивая комки жениных кофточек и юбок по углам сумок.

Было еще светло, еще изумрудно светился краешек неба над лесом, когда он прошел мимо одноногого деда к дому Евгении. У соседского забора, матово белея, стояла новенькая «Тойота», обращенная лобовым стеклом к дороге, как бы уже подобравшаяся к прыжку и готовая вылететь на асфальт.

Окна соседского дома были темны и глухи.

Евгения ждала его все там же, на крыльце, сияя и светясь всей своей тоненькой фигуркой.

Они не успели дойти до дивана, как их бросило друг к другу и они начали раздеваться, глядя один на другого тревожными и счастливыми глазами.

Сумасшествие судорог и полной отрешенности от окружающего длилось до полуночи. Потом в полутьме – только слабая бирюза неба лилась в окна – Полыхалов встал, чтобы напиться.

Во дворе, точно восковая, недвижно блестела листва кленов, а вдали за переулком фантастически, причудливо освещенная ночным сиянием бежала быстрая, исчезающая в траве тропинка.

Меж чугунных прутьев забора все так же матово светилось крыло «Тойоты».

Полыхалов вернулся в сырую от их пота прохладу простыней.

– Как же ты можешь ненавидеть родные места? – спросил он, приваливаясь к ее спине и обнимая за нагую грудь.

– Деревню свою я люблю, а ненавижу здешнюю жизнь, – она провела пальцем по обоям.

– Так почему же не уедешь отсюда? – сказал он совсем как прошлой ночью – с той же интонацией и тем же выражением лица.

– К кому, с кем? С каким-нибудь сонным майским жуком?

Из-за конька соседней крыши показалась тихая лодочка месяца. От деревьев протянулись слабые тени.

– Это наша последняя ночь, – сказала она так, что сердце Полыхалова на миг задержалось с ударом, а потом зачастило, будто ему сказали, что жить осталось два дня, не более.

– Нет, – он прижался к ней плотно, как только мог.

Она повернулась к нему, глядя на него сумасшедшими влюбленными глазами.

– Ты сказала, что соседская «Тойота» стоит во дворе.

– Я так не говорила. Я сказала только, что у соседа две машины. И я с детства мечтала уехать отсюда на такой машине.

Сейчас самое время было спросить ее о муже и о том, зачем она ему солгала. Но она вдруг посмотрела на него с такой печалью и надеждой, что Полыхалов не мог произнести ни слова.

Он рывком встал и оделся.

Весь двор, всю улицу, всю деревню заполняло сиреневое свечение небес, перемешанное с желтым светом месяца. Тишина стояла такая, что ровные быстрые шаги Полыхалова отдавались у него в ушах.

Лишь в первый момент его удивило, что машина не заперта и ключ находится в замке зажигания. Собственно, кто и куда мог ее угнать? Через деревню проходит одна-единственная дорога, а вокруг леса и болота.

Полыхалов сел на сиденье, свежо и мягко пахнущее искусственной кожей, и повернул ключ зажигания. Двигатель завелся сразу, и его домашнее приглушенное урчание  отозвалось в нем мальчишеским возбуждением и азартом.

Он оглянулся на дом Евгении. Она стояла в окне, наблюдая за ним с улыбкой недоверия и радости.

Это было незабываемое, лучшее в их жизни путешествие. Они взяли с собой минимум вещей – только чтобы переодеться где-нибудь в дороге. В кармане у Полыхалова лежала банковская карта, и все, что им нужно было, – добраться до ближайшего отделения Сбербанка.

На запад дальше Ездовой дороги не было. Полыхалов повернул на восток. Дорога, на удивление добротная, гладкая, взлетела на пригорок, и внизу, там, где копились черные тени, вдруг вспыхнули матово-белые черемуховые заросли, заискрился под месяцем ручей, наплыло густо-фиолетовое поле медуницы. Они, объединенные внезапным порывом, счастливо улыбаясь, на мгновение взглядывали друг на друга и начинали смеяться, как дети, отыскавшие друг друга в какой-то захватывающей, увлекательной игре.

Дорога перед ними раздвоилась.

– Куда? – спросил Полыхалов.

– Направо.

«Тойота» послушно качнулась вправо.

– Прощай, Разуваевка! – высунувшись из окна, закричала Евгения, взмахивая красной, пламенеющей в ночи косынкой.

– Прощай! – крикнул и Полыхалов, нажимая на газ. – Прощай и ты, сосед, неумно оставляющий машину у самой дороги!

Они миновали узкую лощинку и болотце, где задиристо и страстно кричали жабы и лягушки, вымахнули на другой пригорок, и обоим показалось, что они летят с него не по асфальту, а по воздуху, по горячей волне первой в жизни любви.

Месяц, который на выезде из Разуваевки, был у них слева, теперь светил прямо в лобовое стекло «Тойоты».

– Машина принадлежит не соседу, а мне, – вдруг сказала Евгения. – Точнее мужу.

– Вот как?! – Полыхалов на секунду повернулся к ней. – Почему ты мне сразу не сказала?

– Если бы сказала, мы никуда бы не уехали. И нам не было бы так хорошо вместе. Украсть машину у женщины, с которой ты провел две неполных ночи, да еще украсть вместе с ней самой, для тебя было бы слишком пресно.

Полыхалов опять посмотрел на нее и засмеялся в голос.

– За эти две ночи ты узнала меня так, как жена не смогла за двадцать лет совместной жизни, – сказал он. – Как ты говоришь: было бы слишком пресно?

– И мы не были бы так счастливы, – повторила Евгения. – А для меня это, может быть, последний шанс уехать. Все равно куда.

– Значит, и ключ в замке зажигания оставила ты?

Она ничего не ответила.

Впереди показалась еще одна деревня: узкие улочки, смирные молчаливые дома, будто большие уставшие животные, идущие на водопой.

– Емезово, – сказала Евгения, вдруг тоже засмеявшись. – Потом будут Ненастье, Недогонки…

– Прощай, Емезово! – крикнул в сиреневую темноту Полыхалов. – Прощай, Разуваевка!

Фары полоснули по кирпичному боку магазинчика, радостно залаяла собака, и почти тотчас они вылетели за пределы деревеньки.

Неурочная – еще целых два месяца до августа – скользнула с неба звезда, светло и празднично прошагала в полуночи березовая рощица, расцвеченный купавками проплыл мимо приболотный луг.

Не сбавляя скорости проскочили Ненастье и Недогонки, в полуночном сне разбросавшиеся по берегам небыстрой речушки.

Они были в пути уже больше часа, но ощущение внезапно обретенной свободы, нетерпеливое ожидание еще чего-то более высокого и яркого, чем было у них до этого, не покидало их ни на минуту.

Опять показался из-за леса месяц. Теперь он медленно качался справа от машины, там, где сидела Евгения.

– Сейчас будет вершина горы Липовой, – сказала она. – Можно еще прибавить. Там хороший асфальт.

Полыхалов послушно и радостно нажал на газ.

– Но ведь Липовая рядом с Разуваевкой, – он всмотрелся в долину, открывшуюся перед ними.

– Здесь нет другой дороги, – сказала Евгения. – Емезово, Ненастье и Недогонки – это все. Дальше ничего нет – леса, поля. Дорога здесь идет по кругу.

Они промчались по развилке, которую миновали два часа назад.

– Значит, дорога привела нас обратно? – еще не веря, спросил Полыхалов.

– Прощай, Разуваевка! – тихо сказала Евгения и опять взмахнула своим огненным размашистым платком.

Вся ее гибкая фигура точно бы трепетала от счастья, так отчаянно и так неожиданно всколыхнувшего ее жизнь.

И Полыхалов, поддаваясь ее  безумному опьянению, вместо того, чтобы снизить скорость, прибавил газу.

Перед ними грубо и напористо вырастал бетонный куб магазина, напротив него в ночной дымке блестела под месяцем ажурная черепичная крыша, а за ней стояли огромные широкие тополя.

Вокруг было тихо, так тихо, словно никто не решался спугнуть то, что они нашли этими короткими летними ночами в забытой всеми деревне.

21 мая – 8 июня 2009 года

На главную