© Александр Крашенинников

Повесть

1

"Ну что, медный всадник,- подумалось Валентину. -Ведь предупреждали: расшибешься!"

Ряхов издали поспешно кивнул ему, здороваясь. "Неужто свалили?!" - снова подумал Валентин, Оглядывая на Веденина. Старик, насупясь, вытаскивал из кармана папиросы.

Это его нарочно сердитое лицо вдруг отозвалось в Валентине усталостью, словно он не выспался и сейчас это заметил. Он взял начатый вчера набросок схемы и поехал на завод.

Конечно, и Секичев и особенно Федяхин еще попытаются бить, лягаться. Может быть, даже протащат свой тупоумный электромеханический измеритель. Наверно, так оно и будет. Но и веденинскую идею топить уже не посмеют. Конкурировать же с ней они неспособны - смешно и говорить. Так что теперь лишь вопрос времени.

Входя в метро, Валентин опять почувствовал как бы связанным сонной усталостью. Перрон был полупуст. Пахло тоннельной пылью и слегка - машинным маслом. Мягкое зеленоватое освещение станции словно укачивало. Валентин пошел в дальний конец, где останавливается последний вагон.

Ну что ж, они победили. А ведь были такие провалы, такие поражения, что, казалось, хоть и не живи. Отчего же он, Валентин, будто и не рад этой победе?

Садясь в вагон, Валентин оглянулся. Люди обходили пьяного, как кровяную лужу на асфальте, испуганно, завороженно.

Стояло начало июня - самая цветущая пора. У заводского забора сиял ярко-зеленый куст лебеды с беловатым, еще нежным налетом на листьях, лопух только-только начинал темнеть, и цветы на газоне еще не раскрылись, торчали, как сжатые детские кулачки. Солнце, на миг прорываясь из облаков, било жарко и слепяще.

Заводской двор недавно полили, асфальт блестел, кое-где серовато подсыхая, блестела и ненароком смоченная листва ближних тополей, еще падали с нее пронзительно яркие капли. Пахло сырым кирпичом.

Уже подходя к бетонорастворному цеху, Валентин почувствовал, что работать сегодня не в состоянии. Все-таки напряжение последних дней, вся эта нервотрепка с корреспондентом, бешеные наскоки Федяхина - отзывались. Он казался себе каким-то опустелым, как дом, из которого вынесли мебель и ушли люди.

Да мы и копошимся-то единственно, чтобы прогнать кошмар бессмысленности и бесплодности жизни. Женщина берется шить или вязать. "Для души",- говорит она. Но принуждает ее к этому не потребность в удовольствии - его может дать и телевизор, и книга и прогулка по лесу,- а ужас перед бесцельностью существования. Человеку невыносимо сознавать, что он только ест, спит и зарабатывает деньги. Ведь и он, Валентин, всего лишь обманывает себя своим прибором: чем-то занят, какая-то цель. А в сущности, и его "цель" бесплодна. Разве это не так? Разве его разум, его интеллект, достаточно развитый, объяснил ему, для какого такого высшего блага он столько пережил? Неделями бессонные ночи, паралич лица, еще хорошо, что временный, подлая история с должностью старшего научного сотрудника. А позор развода, бегство из города, возвращение, тоска одиночества. Разве разум, этот сладострастный любитель истин, дал ему то, чего он, Валентин, да и всякий человек ищет: возможности соприкоснуться с высшей гармонией, высшим счастьем?

Не доходя до дверей цеха, он повернул и вышел с территории завода. Призаводская площадь пустовала. Никого не виделось и возле станции метро, простенького бетонного зданьица, похожего на общественный туалет. Но вдали около универсама стояла гигантская, кольцами свернувшаяся очередь. Валентин посмотрел на часы. Двадцать минут десятого. Значит, магазин открыт уже почти два с половиной часа.

Откуда могла взяться эта очередь? Он пошел к метро, на ходу вытаскивая медь для газет. Но в автоматах не оказалось ни одного номера. Это почти невероятно. Он зачем-то посмотрел на пепельно-серое лохматое небо, на гусеницу виадука, на тусклые прямоугольники высотных зданий. Его вдруг взял тупой неосознанный страх.

С годами эта потребность стала мучительной. Он понял, что все люди без исключения хотят осознать, что же они такое и как им жить. Другое дело, что не все умеют самостоятельно думать, и кто не умеет - или убегает от этих вопросов, или прикрывается насмешкой, или делает вид, что умудрен и ему все ясно. Но способны люди к каким-то относительно самостоятельным мыслям или неспособны - жить им трудно, настолько трудно, что они никогда в этом не признаются. Раньше это было для него чем-то наполовину посторонним, отвлеченным. В последние же годы, особенно после неудач и несчастий, он постепенно стал понимать, что все люди поразительно похожи. Одно дерево много больше отличается от другого, чем полуграмотный фанатик-магометанин в песках Сахары отличается от него, Валентина, жителя огромного города, учившегося без перерыва двадцать три года, освоившего интеллектуальные основы нескольких цивилизаций, ученого и атеиста. Это одновременно и обрадовало его - всем трудно, но ведь все живут, значит, есть ради чего,- и удручило: разве так можно жить?

Выходя из метро на окраине, он все-таки оглянулся на город: в небе, как обычно, плавала бесшумная сигара "Общего надзора".

Он свернул к почтовому отделению и набрал номер видеофона своей лаборатории. Дорогое удовольствие, но ему вдруг захотелось увидеть Веденина, удостовериться и глазами, что все в порядке. Долго никто не подходил, наконец позвали Веденина, на экране появилось сумрачное, по-волчьи вытянутое лицо. Он был встревожен и дышал как после бега.

Валентин нажал на выключатель. Вот уж действительно победили! Ему стало жутко.

Он вышел из почтового отделения, не зная, что теперь делать. Впрочем, ехать в лабораторию немыслимо. Он сел под клен на скамью из полуовальных реек. Каким бы ни был Федяхин, но это слишком высокая цена.

Облака сомкнулись плотней, было безветренно, душно. Сквозь пролом в стене пригородного леса виднелся пруд, чайки носились там, вскрикивая как автомобильные тормоза. В ближнем депо кто-то звучно бил кувалдой.

Валентин встал и пошел через лес. Дача Кузнецовых стояла километрах в двух от окраины, почти на самом берегу пруда.

Какой же кошмар был в душе этого матерого, задубевшего в институтских битвах мужика, если он решился на самоубийство! И ведь он, Валентин, тоже приложил к этому руку!

Песчаные дорожки были еще сырыми от вчерашнего дождя, из еловой рощи тянуло свежей влажной прохладой. Усыпанная росой, радужно сверкнула паучья сеть.

Далеко меж горизонтом и облачным полем мелькнул дымчато-голубой просвет. И от его вида Валентин точно ощутил облегчение. Все это так, но у человека есть одна могучая штука - надежда. Выход должен быть, и надо его искать.

Для человека мыслящего слишком тяжело сознавать, что мир - всего лишь бесцельный сгусток боли. Ему слишком трудно знать, что мораль, эта основа из основ,- всего лишь человеческое изобретение и в конце концов ничему не служит. Зачем жить, мучиться самому и других мучить? Вот кричащий вопрос! Зачем Федяхин убил себя и зачем он, Валентин, убил Федяхина? Зачем вообще эта гонка, называемая прогрессом? Ведь в сущности все они его жертвы. Он ломает психику, заставляет перенапрягаться в погоне за успехом. Что, он, Валентин, из любви к человечеству десять лет бьется над индуктометром? Если бы. Но вот и успех, вот победа. Так что же теперь - счастье, удовлетворение? Только самый последний дурак способен на всю жизнь утешиться одной-единственной удачей. Снова гонка, снова-на пределе сил...

Да плевать на все! Зачем они погубили Федяхина. Чтобы он не мешал прогрессу? Прогрессу, смысл которого даже приблизительно никто не знает? Господи, какой абсурд! Ничего не надо. По крайней мере, лично ему, Валентину, ничего не надо.

Да, у человека есть надежда. В конце концов он, Валентин, к своей работе цепями не привязан. И честолюбие насыщать его никто не обязывал. Есть выбор. И он должен его сделать.

Внезапно взгляд упал на чье-то голое колено, торчащее из травы метрах в пяти от тропы. Колено было круглое, белое, определенно женское. Сделав еще . один шаг, он увидел другое колено и меж колен бело-розовое округление. От неожиданности он остановился.

Лежавший сверху мужчина был в клетчатой рубашке-безрукавке. Черный галстук вился из-под его шеи, бессильно опадая женщине на плечо.

Чувствуя, как бешено бьется сердце, Валентин бросился по тропе, В горле встало что-то жесткое и тугое. Он не отдавал себе отчета, почему так разволновался: то ли это было внезапно нахлынувшее сексуальное возбуждение, то ли его поразила невероятность происшествия. Даже в районе похуже, поплоше такая сцена воспринималась бы как самая что ни на есть скандальная. Но здесь, где обитала элита, и элита отнюдь не богемная, а научная, идеологическая! Он просто не мог поверить. Поистине что-то небывалое происходил в городе.

Лишь пройдя метров пятьдесят - на одном дыхании и точно бы с заторможенным сознанием,- он замедлил шаги. Уже виднелись пруд и прибрежные дачи. Роса ночью выпала недаром - небо светлело, кое-где проступали яркие мазки перистых облаков. День обещался ясный, солнечный. Под берегом покачивались лодки: старинные, тяжелые плоскодонки с уключинами, черные от вара - прихоть здешних дачников.

Он вспомнил, что, занятый институтской сварой, уже неделю не читал газет, а радио и телевизора у него дома не было. Опять пришло безотчетное беспокойство, почти страх.

"Вот оно как наплевать-то! - подумал он о себе.-. Чего ж тогда нервничать, колыхаться?!" И вдруг решил, что сегодня же, вот сейчас, у Кузнецовых, сделает первый шаг к тому, чего теперь уж не миновать. Да собственно, зачем он к ним идет!

2

Кузнецовская дача обнесена мощным забором из доски-сороковки, набитой внаклад,- не забор, а крепостная стена. Последний раз Валентин приходил сюда года два назад. Забора тогда не существовало. Валерьян, глава семейства, только-только огораживал дачу легкомысленным штакетником. Да и участок был куда меньше. Должно быть, Валерьян хватанул с того и другого боку по изрядному куску. "Это когда из-за какой-нибудь сотки люди судятся по пять лет! - подумал Валентин.-Титан!"

Оказалось, тропа выводит вокруг забора безупречную линию - входа нет как нет. Валентин, отыскав круглую дырочку, с надеждой прильнул к ней и в испуге отпрянул; на него смотрел его же собственный глаз. Он постучал в забор кулаком - стена была мягкой и не издала ни звука. Приглядевшись, он обнаружил, что древесный рисунок тщательно имитируется какой-то синтетической штукенцией. За два года своей дачной жизни Валерьян определенно ушел вперед.

Валентин обернулся. Это он и был, Валерьян. Согнувшись под тяжестью ржавой железной штуки, похожей на пулемет, он как-то сурово улыбался, глядя на Валентина. Трудно было узнать Валерьяна; он похудел, стал бриться, надел щегольской серый пиджак и шляпу вроде вьетнамской. Прежде, когда Валерьян еще работал в лаборатории, он походил на молодого красноголовика, приятно выпуклого во все стороны, имевшего лишь одно пустяковое утоньшение - где голова сходится с телом. Теперь же он едва ли не смахивал на отощалую серебристую поганку. Но зато и востроног стал - ведь Валентин не заметил, когда и подошел.

Валентин посмотрел на него. Бледно-голубые глаза Валерьяна глядели светло и радостно.

Валентин вытянул руки вверх. И почти в то же время ребра ему обжали мягкие каучуковые захваты. Мгновение спустя он стоял уже по ту сторону забора. Над забором высилась коленчатая штанга, основанием уходящая в металлический ящик рядом с Валентином. Ящик, должно быть, мог передвигаться - под ним лежали рельсы. С одного боку, подвязанная шпагатом его закрывала знакомая дверца от "ситроена". Зеленая сигнальная лампочка светилась наверху в небольшом круглом возвышении, похожем на человеческую голову.

Штанга нырнула за Валерьяном, но, перенеся его через забор, вдруг остановилась на высоте метров двух. Лампочка подслеповато моргнула.

Он внезапно извернулся и ударил робота по тому самому возвышению. Внутри ящика что-то засипело, как бы вздыхая, лампочка погасла, захваты разошлись, и Валерьян с криком обрушился вниз.

Валентин огляделся. Вокруг, слегка возвышаясь над землей, торчало еще с пяток таких шляп. Похоже, изобретательский гений Валерьяна расцвел наконец в полную силу. Он и раньше был не слаб насчет идей. Но воплощались они в основном на страницах диссертации. И вот пришел их час.

Пространство кругом походило на заросшую бурьяном новостройку. Вдали, чешуйчато поблескивая треснувшей краской, стояла как бы прорабская будка. Валентин тотчас понял, что это и есть дача. А чего, собственно, было ждать после такого великолепного забора"

Валерьян перевернул Капу и снова накрыл одеялом.

Валентин не знал, что и ответить на такое вступление. Он почувствовал, что краснеет - словно это он обозвал Валерьяна свиньей.

Он снова огляделся. Кругом торчали желтые стебли прошлогодней крапивы и репейника, росла молодая мать-и-мачеха, тянулись заросли кипрея, лежала груда рябого, в известке кирпича. Одно только место и было подходящим: возле кривой, необычайно уютной и привлекательной в своей корявости черемухи. Там валялась огромная деревянная бочка.

"Небогато",- сказал он про себя.

Он вдруг кинулся к дверям и выхватил из-за них мегафон.

Капа вздрогнула и едва не вывалилась из гамака.

Валентин вскрикнул, почувствовав, что сел на острие Щепки.

Валерьян метался возле будки, подбирая камешки.

Валерьян выпрямился, и камешки выпали из его руки.

Он забежал в будку и тут же выскочил обратно держа в руке ярко-малиновую тетрадь.

Валентину показалось, что он поехал с чурбана, Что ж это делается?! Ведь в науке сей солдат только и содеял, что за два года продавил три стула, а в литературе... Да он слово "сапог" еще недавно считал французским и несклоняемым! О чем и как он может писать?

Валерьян остановился, глядя вдаль, на зеленый забор.

Валерьян не поворачивался.

Рука чувствуется, знание жизни...

Валерьян внезапно бросился к нему, блестя влажными глазами.

Валерьян опять кинулся подбирать камешки, одновременно другой рукой передвигая стоящие у стены лейки, банки, какие-то корытца.

"Я за ним как за каменной стеной",- вспомнились Валентину давние слова Капы.

"Сожрет,- подумал Валентин.- Откормит и слопает",

Он опять побежал в будку.

"А что ж ты хотел,- сам себе сказал Валентин.- Задешево, за просто так здесь и матерное слово не скажут".

Валерьян вышел, на этот раз держа в руках несколько фотографий.

-А вот он сидит в туалете,- Валерьян протянул ему фотоснимки.- Вот гуляет по лесу с дамой, с чужой женой, между прочим.

Ну и подлец же ты! - сказал Валентин.

И тут Валерьян улыбнулся польщенно.

Валентин понял, что пора говорить о деле.

Внезапно он схватил Валентина за лацканы и дважды ощутимо дернул на себя:

Валерьян с превосходством усмехнулся.

Подожди,- Валентин удержал его за руку.

Валерьян сел против него на опрокинутую лохань. Затрещало проржавевшее дно.

Он посмотрел на Валерьяна. И его поразило, что в лице у того появилось что-то мучительно человеческое, проступила внезапная возможность сопереживания намек на него. В водянисто-синих глазах точно бы шевельнулась мысль, и мысль из главных, из первых, из тех, что всегда должны сопровождать человеческую жизнь. Она, эта мысль, словно проворачивая какой-то механизм внутри Валерьяна, превращала его в человека,

Валентин пораженно взглянул на него. Это что- Валерьян? Откуда в нем эти проблески?

Валентин уже не мог смотреть на него. Валерьян был вовсе не то, что он в нем предполагал! Этот буффон, фигляр умел видеть то, чего порой не видят люди вполне основательные.

Валерьян встал с лохани, возбужденно сделал несколько шагов, снова сел. Уперся пятками штиблет в твердую, утоптанную тропинку меж ним и Валентином. Левая подошва проносилась, виднелся черный от грязи носок.

Валентин был ошарашен, просто не мог произнести ни слова. Несомненно, Валерьян доволен собой и своей жизнью. Брать пример с него! Валентин почувствовал, что у него кружится голова. Ведь он поверил Валерьяну, он поверил, что Валерьян знает то, чего никто не знает! И вот филистерские, повергающие в шок трюизмы!

Валентин с неосознанной надеждой посмотрел на него.

И что же сделал в этот момент Валерьян? Он пукнул. Да, пукнул самым пошлым, издевательским образом. Будто у него за спиной надорвали сырую тряпку - такой был крепкий, сочный звук.

Внезапно за дверью будки забормотал радиоприемник:

"...представитель в ООН заявил, что для тревоги нет никаких оснований. Войска большинства стран мира приведены в состояние боевой готовности. Но это обычные превентивные меры на случай возможных психических атак.

В канадской провинции Альберта обнаружено огромное грибовидное облако, которое при тщательном обследовании оказалось миражем.

Возвращаемся к событиям внутри страны..."

Приемник замолк.

Капа застонала, откидывая одеяло.

Подошла Капа в мятом фланелевом халате. На ее большой розовой щеке оттиснулась клетка гамака.

Валерьян, схватив ее за руку, потащил в дальний угол дачи к плоскому бестравному пустырю. Валентин молча пошел за ними.

Валерьян тащил Капу споро, но с крайней осторожностью. Временами вдруг оглядывал ее, как осматривают личный автомобиль - все ли в порядке, не повреждено ли чего, или как незнакомое экзотическое блюдо - можно ли есть.

"Неужели,- подумал Валентин,- в этом мире все определяет лишь грубая сила, лишь она царствует и покоряет? Ах ты господи, да ведь и я не побежал искать защиты и опоры у какого-нибудь Вади, а сюда кинулся!"

Он чувствовал, что неправ насчет силы, что не может она иметь такую власть. Но додумывать не оставалось времени. Да и, в сущности, ему теперь было все равно. Уж коли плюнул на все и даже не погнушался Валерьяном, какие там могут быть мысли и разговоры о чем-то ином, кроме себя!

3

Валерьянов бункер оказался обыкновенным погре-йом высотой в полтора и площадью три на три метра. Правда, со всеми возможными удобствами: кроватью, двумя креслами, электроконфоркой, стереоскопическим телевизором и даже с туалетом, искусно вделанным в стену, но без двери, дверь-должно быть, пока (или уже) - заменял обрывок ткани, висящей на одном гвозде.

Он включил телевизор. Капа, уже захрапевшая, тотчас встрепенулась.

На экране появилось трое мужчин вокруг треугольного журнального столика, по виду японцы. Давали синхронный перевод.

Валерьян внезапно поднялся.

Его взяла икота, и с каждым иканием из-под пиджака сыпались листовки. На них крупно стояло: "А не сидеть в подвале!"

Валентин быстро выключил телевизор.

Валерьян упал в кресло и ослабевшей рукой провел по лицу, как после обморока. Валентин подал ему воды.

Над головами у них прокатился глухой грохот, стены сотряслись от подземного удара.

Стояла тишина, не было слышно даже обычного гула пассажирских самолетов в пригороде.

Несколько минут они испуганно молчали. Сочно капала в углу вода, от света люстры лица у всех казались зелеными.

Наконец где-то за городом вновь ровно протянул Самолет.

Улыбнулась - неизвестно чему - и Капа. Они подбадривали друг друга. Кажется, Валентин был для них настоящей находкой - в этом погребе, перед лицом неведомого, грохочущего над землей ужаса.

"Телевизор!" - вдруг подумалось ему.

Валентин, помедлив, кивнул.

Капа сделала мощное усилие, чтобы приподняться.

Он вдруг со страстью посмотрел на Капу, и она ответила тем же. Валентин почувствовал, что они соединяются в каком-то безмолвном телепатическом совокуплении.

"Съест,- опять подумал Валентин.- Не выдержит".

Валентин уже не удивлялся Валерьяну. Совершенно очевидно, что в этом серо-стальном человеке, где-то очень глубоко, существовало вещество, способное к интенсивной мыслительной работе. Но, кажется, слишком часто, слишком часто Валерьян бывал в бессознательном состоянии. Кажется, это вещество начинало мертветь, зарастать соединительной тканью, покрываться коркой. А во всем виновато безрассудное сердце Валерьяна, которое возбуждалось до обморока, ненавидело до инфаркта, кипело, обливаясь горячей кровью. Которое слишком легко воспламенялось от поднятой к плечу руки.

В серо-синих глазах Валерьяна, казалось, дрожало острое жадное любопытство.

"А ведь убьет,- подумал Валентин,- и будет считать за доброе дело". Ему стало холодно.

Точно бы предсмертный храп раздался с кровати. Валерьян в ужасе вскочил. Капа спала, отвалив челюсть в пухлые розовые округления. Валерьян схватил с кровати клетчатый головной платок. Храп становился оглушительным. Валерьян, не медля ни секунды, подвел платок под Калину челюсть и привязал ее к голове.

Капа умолкла. Тихо было и там, наверху. Несколько минут сидели в полном молчании, вслушиваясь.

"Как же так,- подумал Валентин,- ведь я просил пять дней".

Капа ждала, приподняв руку и рассматривая ногти. другой рукой она держала клетчатый платок и как-то весьма приглашающе помахивала им над самым попом. Узел, стянутый Валерьяном, бессильно волочился по неструганым доскам. Но не было, не было у Валентина желания развязать его!

Он решил идти вслед за Валерьяном. Уже приподняв крышку люка и наполовину протиснувшись в отверстие, он глянул вниз. Капа опять спала, страдальчески исказив лицо.

Наверху наплыли на него неожиданно горячее солнце и хвойный, пахнущий кедровыми шишками ветер. Кузнечик выпиливал свою первобытную музыку. Голова у Валентина вдруг стала ясной, чистой, как бы наполнилась теплой свежестью летнего леса. После погреба это дачное утро ошеломило его.

Над забором, словно бы на взлете выгнув ветви, стояла молодая пихта. Откуда-то наносило гниловато-терпкий дурман болота. Далеко, в чаще, потусторонним, пронзительно печальным голосом кричала неведомо как залетевшая сюда иволга. И так широко и покойно расстилалось молочно-синее небо, так тихо, так величественно уходило последнее облако, так ярко, так обжигающе горели желтые цветы мать-и-мачехи, что Валентин ощутил неодолимую волну радости.

И, не боясь показаться себе сентиментальным, чувствительным, он сел на траву, точно в надежде слиться с этим светлым, тихим, сияюще-печальным миром.

"Да, только это и есть жизнь,- подумал он.- Только в этом и есть радость. Только тут и можно найти спокойствие и умиротворение". Но значит, они существуют?! Да он всего лишь забыл о них! Ведь в детстве, ранней юности часто, очень часто он знал такие минуты.

И в самом деле, он вдруг ощутил в себе как бы дуновение или как бы едва осязаемые, бесплотные пальцы пробежавшие по нервам. Он лег на траву и закрыл глаза.

Неужели это так просто? И неужели нужно столько мучиться и так разочаровываться, так отчаяться, чтобы найти это?

Истошный полупьяный крик раздался в отдалении. Валентин вскочил, выронив из кармана малиновую тетрадь.

Трещал прошлогодний бурьян, словно через него бежало стадо кабанов. Внезапно оттуда, облепленный репейником, вывалился Валерьян.

Да, шла война. Японский император самолично поднялся в атаку. Странное, чудовищное кимоно было на нем. Вглядевшись, Валентин понял, что это великолепный пиджак Валерьяна. На спине и под мышками он был порван, ткань упала вниз, закрыв Валерьяновы ноги до колен и ниже.

Несомненно, Валерьян атаковал провинцию Альберта с ее грибовидным облаком.

Его взгляд упал на Валентина. Выхватив нож, он свирепо кинулся вперед.

Нож был анекдотический, тупой, почти выпадающий из рукоятки, но зарезать мог точно так же, как турецкий кинжал. Валентин метнулся влево, к забору. Там лежала куча всякой дряни: опилки, битое стекло, обрывки бумажных мешков, старая, пузырями вздувшаяся фанера, какие-то колья, обломки штакетника. Он схватил мощную березовую палку, почти жердь. Валерьян приближался, мутными, дурманными глазами глядя ему в живот. Валентин отступил назад, еще надеясь, что сознание вернется к Валерьяну. Валерьян. отвел руку для удара, и Валентин, подняв палку, сунул ее вперед. Конец палки попал Валерьяну в солнечное сплетение. Он икнул, вытаращил глаза и остановился.

Валентин молча смотрел на него. Лицо Валерьяна из бледно-синего становилось розоватым. Как бы смущение вдруг промелькнуло на нем. Оглядев себя, он

поспешно скинул пиджак и пошел к погребу. Валентина он, очевидно, не заметил.

Спускаться вниз не захотел. Приподняв ножом крышку люка, долго смотрел в щель. Лицо стало угрюмым, недовольным, он с силой захлопнул люк. Валентин пошел к нему. "Ага, все же совестно стало,- подумал он, глядя на Валерьяна.- Банзай полоумный".

И тут Валентина осенило. Капа! Какой, должно быть, сладкой, сахарной была бы она для Валерьяна, имей он хоть небольшое сомнение в ее супружеском целомудрии. Ведь он. Валерьян, никогда не останавливая на достигнутом. Старая, давно освоенная любовь к Капе, конечно, приелась ему. Вперед и только вперед к новым горизонтам! Но Валентин не оправдал ожиданий.

В тяжелой задумчивости, словно бы не желая разговаривать с Валентином, Валерьян пошел к будке. Носок на его голой ноге пролез к щиколотке и болтался там, как обрывок лошадиных пут. Внезапно он остановился. На земле перед ним лежала оброненная Валентином малиновая тетрадь. Он поднял ее и открыл

Да, этого следовало ожидать. Человек, кричащий "Банзай!" на стыке эпох, должен страдать не только затемнением сознания, но и обширными провалами памяти.

Они прошли мимо мусорных баков, и Валентин выбросил тетрадь в один из них - где тряпка. Второй бак доверху заполнен пустыми коробками из-под тортов,

Валерьян - он шел впереди - внезапно обернулся к Валентину. Глаза его источали горе.

Очевидно, коробки из-под тортов пробудили в нем пригасшую страсть к Капе.

"Демократия может быть обеспечена лишь чистотой наших рядов,- раздался глухой механический голос.- Вчера начальник нашей префектуры..."

Валерьян встал на тропинке, вытянувшись в струнку, слушая. Валентин бросился к будке, рванул дверь.

Эти говорящие штучки здесь на даче опасны. "Надо следить в оба",- подумал Валентин.

Валерьян нашарил под будкой кроссовки, надел и почистил брюки.

Они прошли через пустырь, усеянный кирпичом, свернули к забору в противоположный от погреба угол.

Он встал на карачки и полез куда-то под кусты смородины, бормоча:

Внезапно из-под него выскочила рябая курица и бросилась бежать, неистово хлопая крыльями и кудахча. Валерьян вылез, радостно держа в руке яйцо.

Он отряхнул пропитанные жирным черноземом брюки.

Они подошли к черемухе.

Валентин не знал, что и ответить. Конечно, и к Валерьяну можно в конце концов привыкнуть, но, пожалуй, лишковато становилось его. Валерьяна.

~~ Ладно,- примирительно проговорил Валерьян, садясь на высокий липовый пенек.- Как же мы его разделим? - ом посмотрел на перемазанное землей ипометом яйцо.

Он ловко отколупнул ногтем большой кусок скорлупы и вылил яйцо в рот.

Валерьян замялся, отвел взгляд.

Валентин криво улыбнулся.

4

Снова минуя лесопарк, Валентин подумал, что за все время, пока был на даче, ни разу не вспомнил о лаборатории, о Федяхине. Вообще у Валерьяна он как-то странно отключился от событий личной жизни, словно они вовсе уж и не важны. И Валерьянова усадьба опять стала казаться местом почти привлекательным.

Нет, мир Валерьяновой дачи если чем и отличается от мира большого, то в лучшую сторону. Здесь Валерьян один, а там валерьянов тысячи и миллионы.

Если бы человек мог оставаться человеком, не общаясь с себе подобными, то Валентин, конечно, предпочел бы такую жизнь. Но это невозможно. Так лучше уж выбрать Валерьяна. Ведь кроме прочего у него бывают и светлые минуты.

И как же Валерьян прав насчет единоличной, индивидуальной веры! Главное, такая вера возможна, Валентин только что в этом убедился - выйдя из бункера. И какое ему дело до всего остального мира, когда высшую и, может быть, самую прочную радость дает лишь отъединение от этого мира.

За деревьями проступил пластиковый павильон магнитной дороги. Над ним, то поднимаясь, то опадая, плавал полосатый красно-белый флаг "Объединенных дорожных концессий". "Какому остолопу пришло в голову вывешивать эту арестантщину!"-привычно, механически выругался Валентин.

Душевнобольной шел по насыпи, тыча себе в грудь пальцем и бормоча. Вдали, сияя, уползал в небеса червяк спирального небоскреба, детище Сэмюэля Кортца, тоже сумасшедшего, которого почему-то немногие решались признать таковым.

Прежде чем ехать домой, Валентин решил позвонить в лабораторию. Нет, зачем лукавить, он вовсе не испытывал потрясения от смерти Федяхина. Случись такое с Ведениным, это стало бы для него настоящим несчастьем, горем. Но и Федяхина, этого интригана и карьериста, все-таки жаль. Жизнь одна - и так нелепо ее кончить!

Лимонно-желтое почтовое отделение стояло у ближнего к городу перелеска. Зал автоматов, верней зальчик - видеофон и три телефонных аппарата,- пустовал. Валентин зашел в одну из телефонных будочек.

Веденин взял трубку почти тотчас.

Федяхин жив и будет работоспособен самое большее через месяц.

Только сейчас Валентин понял, в какую попал западню. Откажись он от дальнейшего участия в работе, Веденина просто-напросто заклюют. У старика светлая, уникальная голова, но защищать свои идеи - тут он как пятилетний ребенок. Отказаться было бы подлостью, предательством.

Но нет, эта мышиная возня ему осточертела! Пусть думает что хочет, все, с него хватит.

Валентин вышел из почтового отделения, чувствуя себя сволочью. Цена за свободу возрастала катастрофически. "И ведь это еще не все,- подумал он.- А мать? А что я скажу Лиде, как у нас с ней будет дальше? Безработный бродяга, пария, зачем ей нужен такой".

Он вспомнил день, когда впервые открыто вступился за Веденина. Старик невидяще ходил по коридору, почти наталкиваясь на стены. Нос у него, и без того малиновый, багровел, как сырое мясо. Полчаса назад у него со стола сняли дисплей. Секичев спокойно отключил его и перенес к себе - де Веденин занимается на работе посторонними делами. Расскажи Валентину кто-то другой, он никогда бы не поверил, что такое возможно. Наглость Секичева так возмутила его, что он тут же, в лаборатории, едва не избил этого ящера.

"Нет, нет, нет! - снова сказал он себе.- Даже ради Веденина. Если нельзя иначе, пусть подлец, но с меня хватит".

Над городом висело уже пять патрулей "Общего надзора". Вдали, в небе восточной окраины, обнимая всю округу ровным шмелиным гулом, протянул ракетоносец.

Внезапно слева выстрелил светло-синий, едва различимый на фоне неба зонд Научного ведомства. Чуть покачиваясь, он завис на высоте километров двух. Валентин, напрягаясь от подступившего страха, огляделся. Если психотронные снаряды действительно существуют, что против них может сделать один-единственный зонд, Даже оснащенный новейшими излучателями...

Странно, забавно, что он, Валентин, отступивший от этого дурацкого мира, так боится за свою жизнь. Но ведь ни один человек, пока он живет, чувствует, мыслит, неспособен полностью избавиться от этого страха. Оно, это чувство, питает жизнь, и нелепо подавлять его или спрашивать, зачем оно имеет такую власть, пока для жизни есть надежда.

Для его, Валентиновой жизни, надежда есть, она не потеряна, и смерти он сейчас не хочет даже больше, чем когда работал в лаборатории.

Он невольно свернул на узкую глинистую тропинку под тень тополей. Идти открытым местом было как-то неуютно.

И все же разве убыло в мире ненависти и страха? Кто бы мог подумать, что так возвысится Япония? По-прежнему сходят с ума в своих сектантских склоках арабские страны. А внутри Северного союза? Это ж только на бумаге все решено и улажено. Медведь бы их задрал со всеми их героико-патриотическими поползновениями!

Еще в метро он начал приглядываться к горожанам. Люди выглядели обычно: деловитыми, спешащими, спокойными, смешными, уставшими, веселыми, грустными. Но везде он чувствовал какое-то странное, похожее на отчужденность напряжение. Так бывает у неловких, неумелых актеров: сценическим эпизодом каждый из них внешне связан с другим и в то же время внутренне отъединен, и не только от партнера, но и от своей роли. Это была деревянность не физическая - люди двигались свободно, раскованно,- а как бы психологическая: и говорили не в той интонации, и смеялись словно по подсказке.

Валентину вдруг пришла фантастическая мысль: а если психическое оружие, о котором столько теперь говорят, уже пущено в ход?! Ведь даже ребенок не может не заметить; что-то происходит. Происходит что-то жуткое, тем более ужасное, что люди не в состоянии сопротивляться.

Но едва вошел в прихожую, ему захотелось прочь отсюда. Один вид этого расчерченного геометрического уюта, этой блочной комфортабельности, этих рас-считанно незаметных, слитых с объемом помещения полок, антресолей, дверей, стенных шкафов, этого вместилища цивилизованной рассудочности - уже вызывал отвращение. Он прошел на кухню. Вдали на автостраде бешено мчалась разноцветная механическая река. На полке жарочной плиты лежало нечто похожее на бифштекс - произведение Пепсика, кухонного робота. Шибало перцем, сбоку бифштекс был зеленоватым. Должно быть, Пепсик опять ошибся в дозировке. Валентин нажал клавишу. Робот послушно смахнул бифштекс в мусоропровод.

Зачем он сюда приехал? Валентин с тоской оглядел стены и для чего-то потолок, прошел в гостиную.

Да, слишком просто было бы все объяснить одиночеством, неустроенностью личной жизни. Вся эта бешеная, выматывающая гонка... Куда?

Вот этот вопрос, он бьет под корень, на срез. Куда?! Бога нет, потусторонней жизни нет. Есть наука, но наука, как и прежде, бессильная. Где учение о счастье способное удовлетворить всякого человека? Всякого, а не только философа с разжиженными от умствований мозгами, евнуха в гареме книг и микрофильмов.

Но, может быть, такое учение нереально, недостижимо, не говоря уже о самом счастье? Может быть, идея рая, это неумелое, детское сочинение человечества, так и останется единственным утешением? Да, были утописты, был колосс Маркс, так переменивший лицо мира, были другие честные и всем понятные люди. Но ведь и у них будущее - всего лишь слабое, неубедительное и не слишком богатое мечтание. Так что же: высшая, как говорили в старину, благодать в том, чтобы жить и сохранять жизнь? Это так похоже на змею, заглатывающую себя с хвоста. Это недостойно человека, существа, у которого есть разум, пересоздающий жизнь, и воображение, ведущее его вперед, к изобретаемым им же целям.

Неужели нет ответа, нет выхода? И как жить, если их нет?

Подгибая ноги, он встал на колени и лег грудью на софу, словно в приступе физической боли. Вдруг действительно начало колоть сердце, он сполз на пол.

Прохладный воздух, идущий понизу, понемногу привел его в себя. Он поднялся и сел к столу.

Нет, жить здесь больше нельзя. Он устал, никто не знает, как он устал в этом гладком, однообразном, нудном мире. Быть каторжанином, прикованным к стенам, к ежедневному метро, к распорядку лаборатории, к поспешным и неискренним - да, он чувствует! - ласкам Лиды? И ради чего? Нет!

Пусть Валерьян, пусть эта бредовая бочка (есть же и погреб, он забыл!), но уйти, уйти, уйти! Да, он не изобрел ничего нового, он знает, чем во все времена заканчивались эти "уходы". Ну так что же, лучше броситься из окна, с двенадцатого этажа? У всякого человека могут быть моменты, когда в нем включается нечто не зависящее от рассудка. И оно, это нечто, почти всегда указывает верный путь.

Валентин машинально выдвинул ящик стола. Вот зачем он приехал сюда! Под стопкой импортной пластиковой бумаги лежал старинный фотоальбом с обложкой под кожу. Объемное изображение розового куста в каплях украшало его.

Как мы злимся на удручающую банальность настоящего и как охотно мы прощаем ее прошлому! Настоящее обыденно, плоско и незанимательно, прошлое - священно в своей бесхитростности и мудро. Как любим мы вспоминать, как любим мы отголоски былого! "Тогда все было лучше",- говорим мы.

Но, сознавая, что это не так, мы тем не менее правы. Да, там все было лучше, потому что там наш идеал, и не отвлеченный, а вполне конкретный, реальный. Тот идеал, черты которого по неумению и незнанию упускаем в настоящем. Они, эти черты, обнаружатся лишь потом, позже, когда мы станем старше, опытней, когда наша память узнает их.

Валентин вытащил альбом и начал перелистывать. Мать, молодая, черноволосая и черноглазая, с хозяйственной сумкой у деревянного забора. Свисает гроздьями репейник, похожий на виноград. Брат в школьной форме с ранцем на спине. Отец за рулем микролитражки, сумрачный, крепконосый, как дятел. Пустынная деревенская улица, у ближнего палисадника на щепках и корье стоит собака с признаками всех пород на свете.

Да, наверно, и отцу, и матери, и ему самому, тогда еще мальчику, все это казалось слишком привычным, не заслуживающим внимания. Отчего же он сейчас так жадно, без малейшего намека на грусть и меланхолию воспоминаний, вглядывается в эти фотографии? О чем думали отец и мать, что их вело в жизни? Отец вскоре погиб, нелепо, несправедливо - на него упал высоковольтный провод. Мать пережила его теперь уже на четверть века. Оба они за все свои годы ничем не запятнали себя, вели жизнь простую, трудовую, крепко сбитую, надежную. Они - так ему теперь кажется - всегда знали, чего хотят и чего могут ждать от будущего, всегда знали, куда идти, и как будто никогда не сомневались в правильности, безошибочности своей судьбы.

Нет, не кажется и не как будто, а так на самом деле! Мать, которая тридцать лет подряд лечила овец, телят и свиней, ведь как она гордилась и гордится орденами, медалями, похвальными грамотами! Да, она знает, что жила достойно, отнюдь не напрасно, и одно это сознание способно перевесить все неизбежные неприятности, тяготы и беды жизни. Надо съездить к ней - может быть, сегодня же, он уже неделю не был у брата.

А вот и он сам, Валентин, ушастое, чем-то очень удивленное существо в вельветовом костюме. Щеки словно у хомячка, круглый русский носик, как мягкая пуговка, прилепленная прямо в середине лица. Самая большая мечта - иметь пластиковый карабин, стреляющий резиновыми пулями, как у соседского Ромки,

Пятнадцать лет. Мягкие русые волосы - в отца - подняты ежиком, но не стоят, разваливаются вправо и влево- первые, несостоятельные, претензии на моду. Отроческое одиночество, неясная тоска, желание уехать - куда-нибудь! - стремление к яркому, сильному, героическому. Кокон детства уже раскрошился, пора лететь. Голос пробудившейся личности. Освоить мир, найти славу. Какая прекрасная, наивная пора! Никогда ей уже не быть.

Двадцать три года, последний курс. Юность, но уже точно знающая, чего она хочет. Взгляд растрепанно-ироничен, по-студенчески насмешлив, но и жёсток, упрям. Два изобретения, диплом с отличием. Рывок в жизнь, решающий.

Двадцать шесть! Вот она, та черта, вдоль которой всю жизнь шагали отец и мать. Разве он не был, как они, трудолюбив, бескорыстен, самоотвержен? Положим, не ему так думать о себе, но все-таки жил как положено. Да что говорить - если бы не он, на идеи Веденина - впрочем, действительно фантастические- до сих пор смотрели бы как на галлюцинации сумасшедшего.

Отчего же он перешел эту черту? Отчего этот разрушительный протест против всего окружающего, эта вечная неудовлетворенность, эти бесконечные поиски? Неужели они всего лишь признак больного сознания? Нет! Они - примета того извечного духа, который движет историю. Пусть это хвастливо, самонадеянно и высокопарно, но это так. Есть честные незамысловатые труженики - может быть, самые счастливые люди на свете, и есть другие, к которым как-то принадлежит он, Валентин.

Нет, в прошлом не найти ответа. Он захлопнул альбом.

С гардины над окном дугой свисала серебряная паутинка, синевато вспыхивая в лучах солнца. Паучок жил в углу за письменным столом. Валентин не трогал его: пауки звери тихие, уживчивые. Все ж и квартира не пустует.

Мимолетное воспоминание о Веденине зацепилось в памяти, растревожило. Он засунул альбом обратно в стол и вышел из квартиры.

Вход в институт с его шестью дверями, как всегда в это время, в середине дня, походил на леток пчелиного улья; шли на обед и с обеда. Столовая была и внутри здания, но ведь известно, что в соседнем институте всегда кормят вкуснее, к тому же день такой ясный, теплым.

Веденин как всегда лишь чуть приоткрыл дверь и боком протиснулся в узкую щель. На нем щегольские, с прямоугольным носком туфли и мятый, просиженный, вытертый, с гармошкой на сгибах костюм. Заметив Валентина, он сделал неровный шаг, посмотрел куда-то на его подбородок и молча прошел мимо.

Валентин сошел на асфальт с чувством тяжкой, непоправимой вины. Никогда не думал, что Веденин ему так близок. Он потерял друга, и друга, пожалуй, самого верного, самого лучшего из тех, что когда-либо имел.

Ни разу с той поры, как он развелся, не было ему так тяжело.

Лишь через два квартала от института он вспомнил о Валерьяновой бумажке. Адрес был полностью во вкусе Валерьяна. На бумажке стояло лишь два слова: "Сашка Чемодан". Валентин медленно побрел к метро.

5

Как сладко пахнет мир в начале июня! Схлынул снег, кончилась холодная, ледяная весна, выстрелила трава, развернулись листья, пошел яблоневый, черемуховый, а там сиреневый цвет. Отогрелась земля пролился летний, почти горячий дождь, теплый туман встал на пригородном озере, за озером сопрел в своей тяжелой шубе прошлогодний провалившийся стожок. Убежала с люка отопительной сети кошка, вывели птенцов победившие зиму воробьи и голуби, упал подточенный сыростью забор вокруг десятилетней новостройки. Женщины надели босоножки, мужчины сняли пиджаки, пенсионеры расселись по лавочкам. Пришло лето.

Мириады запахов растеклись по округе. Травянисто, терпко, как-то жестковато пахнет полураскрывшийся черемуховый цвет, тонко, прозрачно, печально -опадающий. Светло и волнующе - яблоня, тяжело, головокружительно - сирень. Неяркий, сыроватый, слегка банный запах у молодого березового листа. Подземельем, почвой, грибами тянет от срезанной липовой ветки, но воздухом, ветром и солнцем - от ветки сосновой.

Как весело пахнет прибрежный, вымытый волнами песок! Крепкий запах осоки течет от болотца. Мягко, едва уловимо веет из леса нагретой пихтовой смолой.

Радостна даже вонь сгнившей в овраге собаки. Лето!

Полон запахами и город. Это не кисловатый дурман зимних одежд в переполненном вагоне, это не прохладная бесцветная свежесть снега, это не теплый чесночный дух столовых и кафе. Это яблоневый, сиреневый, тополиный ветер, это резкий сухой запах пыли, это аромат дождя из внезапной тучи. Это невероятное столкновение французских, арабских и прочих духов. Легкий запах пота, свежей сорочки, польского крема, вдруг набежавший в тесной толпе. Аромат детского тела и молока, невесть откуда взявшийся. Розовое дуновение женских волос. Вот что такое июньский город.

Человек с нюхом, по прозвищу Чемодан, начинал с этого, с самого простого, с запахов. Тогда он еще носил свою настоящую фамилию, звонкую, но неприличную. Будто бы даже Высранцев. Почему он принял себе прозвище Чемодан - необъяснимо. Впрочем" имея такую фамилию, соглашаешься на что угодно.

Восемнадцати лет он приехал из отдаленной северной деревни и с первого взгляда полюбил город. Блеск, разнообразие, верчение, кручение, сияющая красота и вечная переменчивость - что притягивает всех нас, то понравилось и ему. Вскоре он уже не мог жить без города, привязался к нему как собака. Вот тут-то и навалилась страсть бродить по улицам. Он с детства был сентиментален и меланхоличен и теперь, гуляя по городу, мечтал, вспоминал, думал. Однажды он отличил от других запах июльской липовой аллеи, потом ветер пригнул к нему струю из вытяжного окна городской бани, потом химический завод ударил больничным духом азота. Постепенно с ним произошло то же, что с алкоголиками, коллекционерами и наркоманами. Он втянулся, стал маньяком.

Может быть, человеческая природа вообще такова? Разве способны мы не объедаться, не запиваться, не занюхиваться, не залеживаться? Разве умеем вслед за тем устоять против силы, толкающей нас в полную трезвенность и недельные голодания? Разве не впадаем в тихое помешательство кактусоводства, разве не стекаемся в воинствующие женские объединения, разве не создаем агрессивных военных союзов, назначенных для поддержания мира?

Так или иначе, а бывший деревенский парень пропал - окончательно и бесповоротно. Из робкого неофита он за месяц превратился в матерого охотника и знатока. Он бросил работу - на заводе резинотехнических изделий - и, ударившись в свою страсть, спал урывками и почти ничего не ел. Скоро он освоил городские запахи в совершенстве.

Но - вот совпадения! - именно в это время он познал сладость слушать и передавать слухи. Да и как: неужели этого можно избежать, принюхиваясь в толпе к кожаному ремешку дамской сумочки или посредине Разноголосой очереди вдыхая разящий аромат винограда "Изабелла"?! Он переродился, резко повысил квалификацию. Что значит умение отличить смрад проквашенной котлеты от вони гниющего ромштекса в сравнении со способностью предсказать повышение цен на луковое перо! А ведь именно это ставит на разные ступени любителя запахов и любителя слухов.

И как же мерзко, чудовищно рядом с этими достижениями звучала его фамилия! Конечно, все-то и дело в том, что Высранцев. Только лишь желанием побыстрее сменить ее объясняется появление Чемодана. Необдуманно, опрометчиво, а переиначить уже нельзя - пристегнулось так скоро и прочно, как это бывает с одними прозвищами. Впрочем, разве мог он зваться, допустим, Яснопольский, или Хозяин, или Шнырь? Никакой он не Хозяин и тем более не Яснопольский, но ведь и не Шнырь. Чемодана он, конечно, выбрал не долго думая, интуитивно, но интуиция его, пожалуй, не обманула. Впрочем, сто рублей за просто так не дадут.

Полгода спустя его знал весь город. Он, как в пучине сладострастия, погряз в пожирании слухов. Он поедал их десятками. И каково же было его торжество, каково опьянение, когда он вдруг ошарашивал людей сногсшибательной новостью! Разумеется, ради таких моментов можно не спать сутками, перенапрягаться до изнеможения. Что и делают тысячи и миллионы Чемоданов в самых разнообразных областях человеческой жизни.

Да, город платил соответственно его самоотверженной работе. Что там деньги - он стал знаменит. Последняя мышь в подвале Роспотребкооперации и та слышала о нем. И это всеобщее признание было, конечно, много и много ценней мусора материальных благ.

Однажды он отменил солнечное затмение. Верней, перенес его на день позже. Сонмища народу высыпали на улицу в час, назначенный Центральной обсерваторией. Многие, как в старину, держали в руках закопченные стеклышки. Затмения не произошло! Впоследствии оказалось, что напутал компьютер. Но Чемодан-то предсказал правильную дату еще за неделю, он-то ведь разнес это по всему городу. И как ни говори, правота его подтвердилась незамедлительно.

Слава сначала приятно развлекала его, потом стала досаждать, потом он чуть не заревел от осложнений, вызванных ею. Ведь ему, Чемодану, и теперь надо жить, пастись, питаться. Однако где бы он ни появился, дорогу преграждали обезумевшие толпы с требованием ну пусть не автографа, а хотя бы оттиска ноги на цветнике. Он делал след, его выкапывали, разламывали по кусочку и понуждали ко второму, к третьему...

Пришлось передвигаться бегом - так легче было отбиться. Правда, и тут с него однажды, на ходу, сняли штаны, разорвав их на мельчайшие - чтоб всем хватило-кусочки. Он увеличил скорость и тем спасся. Он бегал быстро, очень быстро, у себя на Севере обгонял оленя. Вот так, на большой скорости теперь и стал жить.

Всеобщее поклонение осточертело ему, начало так раздражать, что он иногда, в надежде отвратить почитателей, по-обезьяньи хлопал себя рукой по заднему месту. Толпа ревела, как море. Слышались выкрики: "Александр Семенович, исполните лунное затмение!"

Да, все мы находимся в вечной погоне за наслаждениями. Чемодан познал, что из всех наслаждений слава иногда пытка самая жестокая.

В конце концов случилось то, к чему все и шло. Группа озверевших поклонников, от которой он особенно неистово убегал, все-таки догнала его и повесила на столбе электропередачи, памятнике промышленной архитектуры. Повесила не до смерти, всего лишь за шиворот. Но кто висел таким образом да еще на высоте десяти метров, знает, что это немногим лучше повешения смертельного.

Это произошло как раз туманным июньским утром в Селезневском лесопарке. Столб стоял в стороне от пюдных мест, был крайним из десяти таких же, оставленных для потомков. На этом столбе, если не кричать, провисишь неделю, и не будет ничего удивительного. Подавать голос Чемодан не хотел - унизительно.

Кому-то, может быть, такое соображение показалось бы нестоящим, мелким, но не Чемодану.

На случай дождя он был в синтетической куртке необычайно прочной, имевшей к тому же на месте вешалки несокрушимую стальную цепочку. За эту цепочку его и повесили на огромный гвоздь-двухсотку. Дважды в стороне проходили люди. В тумане их не было видно, но шорох шагов Чемодан своим тренированным ухом улавливал отчетливо. И все-таки выдержал, не закричал. На что надеялся человек?

Но мы всегда знаем, на что надеемся. Чтобы человек умер от голода, подвешенный как кукла! Да еще человек в зените, в апогее, всеми почитаемый, всем необходимый - такого в мировой истории не бывало.

Валентин нашел его конечно же не случайно. Еще сидя в вагоне метро, он спрашивал себя, зачем ему эта комедия с Чемоданом. Разве может он что-то знать, когда ни слуху ни духу ни в одной газете, ни по одному из теле- и радиоканалов? Ну, положим, он действительно о чем-то таком осведомлен. Но какое дело до этого ему, Валентину? Ради Валерьяна? Это же смешно.

И все-таки его вдруг неодолимо потянуло к Чемодану. Обывательский божок, одно слово которого тут же растекалось по всему городу, один жест производил телотрясения в массах, он действительно должен знать нечто недоступное Валентину, да и другим людям. Угрюмый политик, воинственный маршал, беспощадный предприниматель, положим, управляли миром, но и сами были им точно так же управляемы. Они, действуя от имени народа, порой слишком далеко уходили от него, чтобы вообще знать и понимать жизнь.

И только кумир способен видеть в человеческих массах - а значит, в самой жизни - нечто такое, что ставит его выше всех властителей, не отделяя в то же время от земной почвы. Иначе он не был бы кумиром. И дельца, и политика бранят, критикуют, всякий знает, что надо им делать, а чего не надо. Но перед искусством кумира мы просто молчим.

Не значит ли все это, что он познал, угадал в человеке те глубины, которые составляют основу жизни? Он один, пусть на короткое время, умеет вдруг делать всех нас счастливыми. Он знает в нас то, для чего, собственно, мы все живем: он раскрывает нам наш идеал. Он пробуждает в нас неодолимое стремление преклониться перед идеалом. Все равно, певец он, актер или площадной Чемодан. Разве невероятные предсказания Чемодана не есть совершенство?

И кому, кроме кумира, знакомо счастье полного слияния с толпой, сознание своей необходимости этим огромным массам? Бывают ли у человека еще когда-нибудь минуты столь же полные, столь же глубоко исчерпывающие наше бытие?

Нет, конечно же вовсе не ради Валерьяна поехал Валентин к Чемодану.

В общежитии Чемодана не оказалось. Случайный прохожий сказал Валентину, что вчера поздно вечером видел его возле Селезневского лесопарка. Так весьма просто он вышел на его след. Валентин, конечно, никогда бы не сознался, но, в сущности, его привело к Чемодану то же самое, что влекло сотни и тысячи почитателей разных сортов.

Но в какой неудачный, непродуктивный день! Висеть в рукавах куртки, в абсолютном, рыбьем молчании - какое еще положение, какое состояние кумира может быть неблагоприятней для посетителя? Положим, Валентин вовсе не был энтузиастом Чемоданова искусства, но это еще хуже. Почитатель по крайней мере увидел бы тут возможность быть полезным идолу. Валентин же лишен такой благодати, он-то пришел по делу. Да жив ли Чемодан?

Издали казалось, что не жив: Чемодан напоминал резинового медведя на бельевой прищепке, из которого выпустили воздух. Косматая голова свесилась, носки ступней опустились, а пятки поднялись, руки бессильно сдвинулись к животу.

Валентин бросился к столбу. Дело, казалось, простое; залезть и, обхватив Чемодана одной рукой, разорвать куртку другой. Но куртка может лопнуть в любой момент! Надо спешить! Два десятка мощных рывков - в школьные годы учитесь, товарищи, лазить по столбам! - и... Валентина с силой толкнули в макушку. Как же он нашел мужество, не растерялся, не расцепил рук! Еще рывок. Удар рубчатой подошвы чуть не сбросил его вниз. Валентин поднял голову. Чемодан молча смотрел на него из-под густых, каких-то сиренево-рыжих бровей. Нос его заметно двигался вправо и влево.

Валентин спустился на землю.

Ответствовало молчание. Но в ясных синих глазах Чемодана медленно, трудно замерцало сомнение. Кажется, он думал, может быть, впервые за последние годы. О чем же? Неужели мысль, что здоровые ноги лучше переломанных, только сейчас пробилась к нему? Трудно поверить, но это было именно так.

Чего вы ерепенитесь? - повторил Валентин.

Ох, Чемодан знал чего! В стороне, за блоком подземных гаражей, послышался неясный гул, как бы мощный шорох - так бывает, когда по травянистому лугу идет большое стадо. Чемодан смотрел туда, взгляд его становился все более надменным. "Поклонники!"-понял Валентин. Чемодан из своего позора хотел сделать новую ступень славы! Слитая в едином порыве масса, конечно, сотворила бы из него мученика, страстотерпца. Это спасение, безусловно, ни в какое сравнение не может идти с тем, которое он, не будь столь мужествен, вымолил бы криками.

До чего же гибок и могуществен человеческий разум! Как упорно, целеустремленно, мощно мы доказываем себе и другим, что вовсе не слава нужна нам в жизни, что она суетна, банальна, поверхностна, вообще неприятна. И коснись она человека хоть одним немощным лучиком, он совсем распояшется - до того, что всякий упорный почитатель будет - сначала в душе - назван безмозглым, бестактным, тупым быдлом. (Точно бы не он сам создал себе это быдло!) Согретый, даже накаленный этим лучиком, человек в конце концов стеной отделится от поклонников, а то и вовсе спрячется в безвестности. Вот что может наделать ум человеческий.

Но некая глубочайшая тоска однажды все-таки прорвется через нагромождения этого большого ума. И вдруг родятся мемуары, на примере конкретной судьбы поучающие людей, как жить. Или старуха после двадцатилетнего молчания запоет перед всеми козлиным голосом.

Это лучик. Что же тогда говорить о тропическом солнце Чемодановой славы! Как ни бегал он от нее- быстрей оленя! - а в конце концов жадно повернулся к ней лицом.

Над Валентином нависла опасность. Застань толпа его здесь - кто там будет разбираться, он ли повесил Чемодана, мог ли повесить. Он не снял Чемодана с гвоздя - одного этого вполне достаточно.

Что же делать? Отказаться от общения с Чемоданом он не хотел, да и не мог. Где выход?

На глаза попался патрубок с наконечником для полива газона. Вот что нужно! Ведь Чемодан висит здесь добрых полдня, утром же в общежитии наверняка пил чаек с маргарином.

Валентин прислушался. Гул шороха близился. В его распоряжении оставалось минут пять-шесть. Он быстро повернул кран полива. Зажурчала, призывая, вода.

Судорога изменила лицо Чемодана. Он сжал колени и потянулся рукой к тому самому месту пониже живота. Раздался треск рвущейся ткани, и Чемодан повис уже как-то боком к столбу. На спине куртки, под воротником, образовалась прореха. Чемодан отчаянно гребнул рукой, подзывая Валентина к себе.

Да, хоть мы и духовные повелители, а простая физиологическая потребность побеждает нас.

Оказавшись на земле, Чемодан никого ждать уже не стал. В два прыжка скрылся за кустами акации. Валентин, помедлив, оглянувшись, последовал за ним.

Роли поменялись. Теперь уже Чемодан был в руках Валентина. В любой момент Валентин мог организовать разделку Чемодана на талисманы.

Чемодан, не привыкший к такому обращению, все-таки побежал, для порядка огрызаясь.

Под угором в зарослях ивняка они остановились. Чемодан дышал как загнанный - его организм еще не адаптировался к лесному воздуху. Вообще он был измучен, похоже, от тишины у него кружилась голова.

Он сел на землю, почесывая, должно быть для облегчения, за ушами.

И все-таки это было верховное существо!

Валентин, как мог, представился.

Валентин задумался.

Чемодан коротко всхохотнул.

Валентин не то что озадаченно, а как бы не зная, что сказать, сел на чисто отмытую дождем плиту песчаника.

Глухой гомон, едва-едва, но все же различался в отдалении.

Как же он все-таки был молод, почти юн! Он, конечно, зарос и, несмотря на бега, слегка обрюхател. Но лицо у него осталось чистое, ясное и невинное. Оно, это лицо, поразительно контрастировало со стариковской умудренностью Чемодановых речей. Должно быть, он действительно кое-что пережил и кое-что думал, находясь сначала в муках безвестности, а потом в муках славы.

И вот оно что, оказывается: он на самом деле дурак, но не природный, а развившийся в дурака! Хотя, конечно, атавизм рассудка еще резко присутствовал.

Они замолчали, не глядя друг на друга и каждый думая о своем. В кронах шелестел ветер, временами листва переворачивалась, снежно белея изнаночной стороной.

Внезапно они заметили, что гомона возле столбов уже не слышно, Валентин взобрался на угор, покрытый редким сосновым лесом. И вправо, и влево, и прямо на них двигались меж деревьев люди. Некоторые были уже на расстоянии метров в сто. Он скатился вниз.

Да, жить они хотели! Они ринулись через лес, не щадя здоровья. Поймай их преследователи, кто знает, чем это кончится. Чемодан только что отвисел полдня, Валентин еще помнил страх, охвативший его у столба. Они вовсе не желали стать жертвой, пусть и основных, человеческих потребностей.

Но тяжелейшее затруднение подстерегало их. Вылетев из ивняка, Чемодан внезапно шмякнулся о громадную кряжистую сосну. Ведь он, Чемодан, все последние годы знал лишь безупречную прямизну городских улиц, лишь идеальные плоскости асфальтовых равнин. Он не умел увертываться от летящих прямо в лоб стволов. Он терял ориентировку.

Валентин, подняв его, вытолкнул на просеку. Рев, почти стадионный, обрушился на лес. Их заметили. Вряд ли двадцать метров отделяло их от вражеского авангарда. Они бросились вдоль просеки.

Валентин оглянулся. Их догоняли. Чемодан не мог бегать здесь так же, как в городе. Он и вообще-то был спринтер, если опасность подолгу не уходила, отсиживался на чердаках. До ближайшего чердака километра два. Он терял силы.

Мощное сопение упиралось им в спину.

Чемодан медлил. Куртка была импортная, японская.

Как бы вой пожарной сирены взлетел над лесопарком.

Валентин, напрягая все силы, выдрал из Чемодановой спины синтетическую полосу, бросил преследователям. Передние споткнулись, словно их дернули за ноги, и, падая, полетели вперед. Образовался гигантский клубок. Собачий визг и кошачьи вопли вырвались из-под него.

Валентин на секунду остановился, не в силах отказать себе в удовольствии полюбоваться.

Чемодан поспешно сдергивал рубашку и брюки. Кажется, в виду поклонников он терял умственные способности с катастрофическим успехом.

Они пробежали вряд ли пятьдесят метров, когда их снова начали настигать. Впереди, топоча, как слон, бежал огромный детина в окровавленном фартуке. С бороды у него свисала слюна.

Да, почитатели собрались самые разнообразные! Мать семейства бежала меж кустов, обливаясь то ли слезами счастья - Чемодан перед нею! - то ли отчаяния - почти погублен злоумышленником! Пенсионер ковылял за нею, тыча в воздух палкой и что-то бормоча. Позади него восторженно мчался юный школьник, прогулявший урок. В авангарде же сбился мощный кулак. Мясник в этом кулаке был всего лишь большим пальцем. Остальные казались если и слабее, то совсем немного. Присутствовал даже мастер спорта - правда, по русским шашкам.

Когда впереди завиднелась телебашня монорельсовой дороги, был пожертвован второй носок. Чемодан бежал в одних трусах. На повороте мастер спорта закидал Валентина шашками. Одна, белая, с треском ударила Чемодана по затылку и раскололась.

Валентин зашел сзади, самоотверженно готовясь принять толпу на себя, если она все же их настигнет. Впереди теперь мчались две юные легконогие особы в микроюбках, месяц назад вошедших в моду. Собственно, юбок на них не было, присутствовали только лаковые ремешки от них - у одной красный, у другой черный.

Спасительный город приближался. Оставалось пересечь транспортную магистраль. Но это могла бы сделать только птица - автомобили шли, можно сказать, без просвета. Чемодан рванул вдоль дороги.

Автострада была кольцевой! Они могли бегать здесь до Нового года.

Валентин схватил Чемодана за волосы и затолкал в трубу водостока. Минуту спустя они, вонючие, перемазанные илом и нефтепродуктами, выбрались на другой стороне. Толпа стояла в полном замешательстве. Валентин заглянул в трубу. Аракченов застрял в самом узком месте, на середине пути. Он скреб под себя ногтями, шипел, как крыса, но не двигался.

Чемодан скинул с себя трусы. Валентин с изумлением посмотрел на него.

6

На другой день Валентин проснулся поздно, с ощущением, что переспал. Ломило голову, мышцы связывала как бы не телесная, а психическая усталость. Он лег на спину и положил руки под затылок, чтобы приподнять голову.

Встреча с Чемоданом неожиданно переменила направление его мыслей. Как же он упустил ту простую истину, что всякое счастье предполагает ограниченность бытия?! Человек может быть счастлив только в те моменты, когда выключены отрицательные эмоции, критическое мышление. Больше того, счастье - это эмоциональная узость, сухость, черствость, даже моральная глухота. Тоска, страх, боль, сострадание изначально присущи нормальному человеку. Куда он от них уйдет? Куда он уйдет от мучительной потребности мыслить? Может быть, это будет путь Чемодана?! Счастье в принципе невозможно! Ни одна религия, ни одна вера не дадут успокоения.

Человечество знает десятки, может быть, сотни утопий, начиная от рая и кончая современными философскими и религиозными учениями. Что же в них? Да известно что: свобода, равенство, братство, добро, справедливость, праведность, материальное изобилие. Хорошо, пусть это достижимо, пусть со временем сбудется. Но человек-то внутри себя не станет счастливей! Одно лишь извечное чувство неудовлетворенности способно измучить его при самых высоконравственных отношениях между людьми, при самом полном изобилии. Так что же тогда значит любая вера, которая всегда есть вера в утопию?!

Выходит, ни наука с ее истинами, ни религия с ее мечтаниями? Неужто жить как живется и ни о чем не думать? Не пытаться приоткрыть ту единственную жизненно необходимую нам тайну? Просто уйти в поиски радостей, отдаться потоку ощущений?

А может быть, и так, может быть, и так! Ведь он уже выбрал, он выбрал Валерьянову дачу.

Имя Валерьяна внезапно напомнило, зачем он был послан одним умалишенным к другому. "Брат у тебя изобрел такую штуку, от которой мир полетит вверх тормашками,- сказал ему вчера Чемодан на прощание.- Сейчас он на территории Юго-Западного Союза". Какую штуку, почему на Юго-Западе - ничего этого не узнал Валентин: Чемодан мгновенно скрылся в подъезде первого же на их пути дома.

Разумеется, произойти может всякое. Луна столкнется с Землей, тихоня и чревоугодник Денис улетит на Юго-Запад и оттуда станет угрожать человечеству. Но разве у него, Валентина, нет своих забот, нет своих вопросов? И пока он их не решит, какое ему дело до Луны и человечества? Да имеет ли оно вообще право существовать, это самое человечество?!

Он рывком поднялся, надел шлепанцы. Часы показывали половину одиннадцатого. Он прошел в бытовой блок квартиры, побрился и принял душ,

На кухне опять начался нудный спор с Пепсином. Позавчера Валентин, был таким дураком, ввел в него данные о состоянии своего организма. Пепсик вытолкнул на завтрак паровую котлету.

Валентин взял котлету.

За окном на автостраде лился вдаль все тот же разноцветный поток. Солнце уже поднялось высоко и стояло позади безликой громады Водного института. Белые кучевые облака медленно тянулись по небу.

Робот замолчал.

Отчего же он, Валентин, так спокоен перед возможностью, почти ощутимой реальностью всеобщего конца? Почему все они бездеятельны и безмятежны? Разве наше сознание не в силах вообразить себе такую катастрофу? Почему мы не боимся? Неужели на нас так действует гипноз толпы - как все, так и мы, сообща и умирать не страшно?

Пепсик предложил чаю, но Валентин, не слыша, встал и прошел в гостиную.

Нет, пока он, Валентин, жив, никуда ему не уйти ни от тревоги за судьбы других людей, ни от поисков своей собственной судьбы. Он не может не сопротивляться призраку всеобщей смерти и смерти своей личной. Не есть ли это сопротивление та сила, которая единственно формирует смысл бытия и составляет наше предназначение, которая единственно дает радость и определяет нашу волю к жизни?

Ведь это совсем не то плоское чувство самосохранения! Как он раньше не мог видеть?! Жить для человечества, даже рискуя собственной жизнью,- вот что это такое! И тут вовсе не импотентный альтруизм. Разве человек не получает плату за свои усилия в виде благодарности других людей? Наше существование оплодотворяется и направляется желанием благодарности - как бы мы ни скрывали этого от самих себя и в какой бы форме она, эта благодарность, ни проявлялась.

Да! Пусть это неполно, примитивно, схематично, пусть, может быть, не ново, но это его открытие, его собственное! И на самом деле, разве нет в нем хотя бы частицы правды?

Валентин взволнованно прошел в спальню, потом на кухню, снова в гостиную.

К черту Валерьяна! Зачем ему этот фарс? Нет, положим, сила, толкнувшая его на дачу, знала, что делает, она не ошиблась. За сутки, всего за одни сутки он столько увидел и столько передумал, сколько ему не довелось бы и за год, сиди он по-прежнему в своей лаборатории. Но сейчас-то зачем ему Валерьян и все остальное?

Он вернулся на кухню и, стоя у окна, машинально стал пить чай. Боковой переулок, как всегда, полон людьми - здесь располагалось несколько антикварных магазинчиков, таких же древних, как их товар. Две молодые женщины в белых блузках самозабвенно купались в каком-то разговоре. Белесый мужчина, помахивая ключами, подошел к одной из них, и она протянула за спину руку, ладонью вверх, двигая пальчиками. Мужчина, словно не замечая, стал смотреть куда-то вдаль. Пальчики задвигались энергичней, почти замелькали. Он раздраженно положил ключи на эту неумолимую руку и повернулся.

В центре над лесом небоскребов как-то печально мигало разноцветное панно световой газеты. Индикатор времени в ее правом верхнем углу показывал двадцать пять минут двенадцатого.

"Чем занимается сейчас Лида?" - вдруг подумалось ему. Последний раз они виделись неделю назад, это было вечером. Значит, сегодня она работает во вторую смену и должна быть дома.

Он поспешно пошел, почти побежал к видеофону. Собственно, ведь на всем свете у него никого нет кроме нее - какой бы чужой она иногда ни казалась. Мать? Что там мать - к старости, тем более к старости родного человека, можно чувствовать лишь жалость. Брат? Сын, живущий от него за полтысячи километров? Люди, которые, в сущности, никогда не были близкими. Веденин? Веденин!

Подойдя к аппарату, он несколько секунд стоял, унимая вдруг поднявшееся волнение.

Лида всплыла на экране в полупрозрачном голубом пеньюаре. Она обрезала волосы под мужскую прическу, и это вдруг сделало ее старше и как-то недоступней.

Она хмуро и натянуто улыбнулась. Ее светлые ресницы не были подкрашены, и от этого - он не мог бы сказать почему - она показалась близорукой.

Она промолчала, не глядя на него. Как бы некая напряженность появилась в выражении ее лица.

Валентин оглушенно посмотрел на нее. Вдруг начало жечь во рту.

Они, казалось, целую вечность молча глядели каждый в свой угол.

Он потянулся к кнопке выключателя.

Эта мучительная улыбка, перекрывшая, отменившая всю банальность ее прощальных слов, ударила его почти физической болью,

Она выключила аппарат. Валентин отошел от видеофона, ощущая, как чем-то невидимым и тяжелым его пригибает книзу.

Нет, он и на секунду не допускал, что появился третий. Как ни говори, их отношения никогда не были столь мелочно приземленными, чтобы заменять их плоской чувственностью. Третьего не могло быть уже потому, что они любили друг друга. Но это лишь значило, что на самом деле окончательно и всерьез.

Он встал к подоконнику, уперевшись взглядом в пустоту за стеклом.

Она по-прежнему любит его, он убежден в этом!

Но и быть с ним рядом не может! Они оба слишком самолюбивы, слишком избалованы, слишком привыкли подчинять, а не подчиняться. Они слишком индивидуумы, чтобы стать единым существом.

Может быть - и не может быть, а наверняка,- когда-нибудь она поймет, что нет ничего хуже, тягостней такой свободы и независимости. Да разве он не убеждал ее? Он столько раз убеждал без всякой пользы, что и сам уже стал сомневаться в своей правоте. Она слишком молода, у нее слишком мало опыта. Ведь ей всего двадцать два!

Ну что ж, пусть! Пусть! Может быть, это неизбежно. Она должна прийти ко всему сама.

Но как же он, что ему-то делать?! Чем заполнить эту гнетущую пустоту? Куда идти, зачем жить?

Он отошел от окна, ощущая внезапную апатию. Сел на софу.

Но спустя две-три минуты на него накатила такая волна тоскливого нетерпения, что он готов был сейчас же, в шлепанцах, бежать из квартиры все равно куда. Он повалился на подушку, делая глотательные движения, чтобы не разрыдаться.

7

Спустя два дня он перебрался на дачу Валерьяна. Не то чтобы он по-прежнему видел в этой жизни какой-то выход, какое-то успокоительное для себя решение, не то чтобы отчаялся до нежелания жить - напротив, разрыв с Лидой вдруг пробудил в нем неистовые, деятельные силы. Но он не знал, куда и как направить эти силы, он был в растерянности. Он не видел, чем заняться даже в бытовом, житейском плане. Сцепив, что называется, зубы, вернуться к тому, что было раньше, - где-то размеренно работать, жить, как все горожане? В его нынешнем взвинченном состоянии это казалось невозможным.

Лида стала для него мучительным, тяжким поражением. Он просто не мог выбрать ничего другого, кроме Валерьяновой дачи.

Между тем события здесь катились своим невероятным, но не случайным ходом. После второго пришествия Валентина хозяева дачи окончательно переселились в погреб. Конца света ждать недолго, и они не хотели ничем рисковать.

Валентин обосновался в вагончике, собирал по кустам куриные яйца, смазывал робота и от тоски делал длительные пробежки вдоль забора. Робот с грохотом носился за ним, подлаивая от радости, как собака.

Пробегая мимо погреба, Валентин всякий раз слышал сопение, быстрый шепот и вскрикивания. Там происходило что-то ужасное, сладострастно-мучительное-можно было лишь догадываться.

Так Валентин их в своем вагончике и принял: одного как разбитного киноактера, второго как изрекающего мораль главу.

Никогда, товарищи, не смотрите на горбатый нос и на гладкие щеки!

Валентин располагал старика посадить в красный угол, под плакат с изображением земледельца и надписью: "Что посеяно, то пожнем в кратчайшие сроки!" Молодой должен был выбрать место сам. Но старик, Раздолбаев, сел на низенькую - обуваться - табуретку у порога, почти к поганому ведру. А молодой, Баев, стоял и стоял в каком-то сумрачном ожидании, пока Валентин не догадался принести ему стул.

Туча мрачных, кладбищенских предчувствий обняла Валентина. Что ни скажи, а существовал он теперь незаконно, без соответствующих санкций! И зачем он только проделал в заборе дыру - а он ее проделал,- не доверился роботу, хоть и шутнику, но другу по-собачьи надежному!

Было стыдно и за обстановку: тощие дерюжные нары, дощатый, три дня не скобленный стол, картинка из журнала "Ситуация": чей-то крупный голый зад, может быть, вовсе и не женский.

А вы попробуйте сделать то же самое, предлагали Баев и Раздолбаев, и увидите, пережевано или нет и кем пережевано. Этим они побивали девяносто процентов своих недоброжелателей. Невероятно, но лишь немногие могли придумать что-либо не похожее на стереотип.

Это пропаганда ложных взглядов, говорили еще десять целых и девятьсот девяносто девять тысячных процента.

Но ведь существует стократ мощнейшая пропаганда взглядов правильных, восклицали Баев и Раздолбаев, чего вы боитесь? Люди не роботы, сами найдут, где правда, где ложь.

Наконец отсеивалась одна тысячная процента. Но вся-то штука в том и заключалась, что это были сами Баев и Раздолбаев, непрерывно обвиняющие и обличающие друг друга!

По поводу краснобайских споров существовал, конечно, еще один сакраментальный вопрос: "Да зачем вам это надо?" Баев и Раздолбаев тяжело, невесело смеясь: "Зачем человеку жить?"

Так вот они и жили, как кошка с собакой, под крышей одних и тех же вопросов, кормясь у одного хозяина - вечного стремления к истине.

Оппортунист! - ответили Баев и Раздолбаев почти в голос.

Он на мгновение замолчал.

Баев протестующе приподнялся. - Погоди! - сказал Раздолбаев.- Тебе слова еще не давали. Так вот. Кто сказал, что мы за всю нашу историю не приблизились к человеческим идеалам? Жить нам труднее, чем нашим предшественникам? Скучней, неприятней, болезненней? Кто и где это доказал? Человеку, который исстрадался без гомосексуальной свободы, может быть, ему скучней, неприятней, болезненней, чем человеку, который триста лет назад всю свою жизнь умирал от туберкулеза? Или, может быть, инквизиция учреждение более нравственное, чем современные суды? Мы кричим, из кожи вон хлопочем о свободе, о демократии, о правах, а что было, скажем, в 1492 году? Или что, может быть, мы не справились с экологическими проблемами и перенаселенностью? Может быть, мы денно и нощно избиваем своих жен и детей? О чем вы говорите, вы, паразитирующие ретрограды?! - Раздолбаев несколько раз возбужденно ткнул рукой в направлении Баева.

Раздолбаев развел руками.

"Да,- подумал Валентин.- Хоть и не средневековье, а где-нибудь в укромном месте наверняка бивали друг друга. До чего задорны!"

Он был захвачен спором. Действительно, ни тот, ни другой не высказали никаких откровений. Все, что они говорили, Валентин если не знал, то смутно чувствовал. Но, странное дело, его собственное понимание всех этих вещей становилось ясней, тверже, проступала в них, может быть, для него одного пригодная, лишь ему необходимая нитка.

Долго молчали все трое.

Гости поднялись.

Валентин, ошеломленный, молча стоял на своем месте, пока они не скрылись из виду.

С этой минуты мысли о брате ни на миг не оставляли его. И в какой-то момент он вдруг понял, что обязан принять личное участие в этом деле. Он, именно он должен спасти брата, а вместе с ним, может быть, и всю человеческую жизнь.

Он вполне сознавал неисполнимость, безумность своего намерения. Что вообще может значить всякий отдельно взятый человек в подобных случаях? Международное, лишь властями разрешимое дело. Ему ли вмешиваться!

Но он не мог, неспособен был оставаться в стороне. Разве он, Валентин, мышь или кролик, чтобы не осознавать себя частью всего человечества, не отвечать за его судьбу, не искать вместе со всеми общий путь?! Разве он не должен сделать все, чтобы человечество продолжало жить, идти к своей тайной цели?

Визит Баева и Раздолбаева был последним толчком, выбившим его из бездействия.

Во второй половине дня он позвонил в лабораторию. Веденин, как всегда, был на месте.

К вечеру он начал замечать, что сознание у него временами как бы выключается. Он вдруг переставал воспринимать окружающее. Это не было беспамятство. Он видел перед собой барханы с редкими кустиками молочая, дальние горы, безжизненно-голые, с острыми ребрами утесов, синевато-желтое раскаленное марево горизонта, отвратительную розовую фалангу, ползущую возле ног. Потом опять проступала облупленная будка, мусорные баки, заросли крапивы, тяжелый куст сирени с темными, почти фиолетовыми цветами.

Из погреба ничего не слышалось, кроме сытого урчания, и Валентин в ужасе отходил прочь. Он невольно стал соучастником! Он хотел бежать с дачи, но что-то

удерживало, хотел открыть погреб, но тут же оставлял эту затею.

Робот уныло катался вдоль забора, волоча за собой бесполезную штангу. Иногда он вдруг хватался ею за голову - должно быть, в отчаянии от человеческих пороков.

В девятом вечера Валентин заказал по телефону билет в столицу Юго-Западного Союза Эль-Катаиб...

На другой день он шагал бескрайней пустыней. По его расчетам, до Румайлы оставалось три часа ходу. В Эль-Катаибе он разузнал, что на северо-восточной окраине этого городка есть средневековая тюрьма - исторический памятник. Дениса могли содержать там.

Невероятнее всего было то, что его беспрепятственно пропустили не только в Эль-Катаиб, но и дальше, в глубь страны. Он все же решил не испытывать судьбу и последние двадцать километров пошел пешком.

Но что такое даже двадцать километров в пекле пустыни! Он едва тащил ноги. Тело под рубашкой было словно в горячей соленой ванне, глаза слезились, песок прожигал тонкую подошву городских ботинок. Но он шагал и шагал.

Странно, ему не думалось, что конкретно он будет делать, когда достигнет цели. Найдет ли брата? И если Даже найдет, что потом? Он понимал, что с ним в любую минуту может случиться солнечный удар, что он просто-напросто обессилеет и погибнет, может быть, в двух шагах от города. Он сознавал, что его могут заточить в той же самой тюрьме и ни одна душа в мире никогда ничего не узнает о нем. И все-таки шел, подчиняясь неодолимому стремлению найти, спасти.

Глинисто-желтый песок кое-где нависал козырьками, недвижные волны шли по спинам барханов. Все живое куда-то попряталось. И ни одного ориентира, кроме солнца!

Человека на отдаленном бархане он заметил, когда тот вскинул руку. Беззвучная ослепительная вспышка ударила его в грудь, и он увидел перед собой залитый светом тоннель. Он напрягся в стремлении рассмотреть, что там, в конце тоннеля. Казалось, в яркой его глубине и есть тот скрытый недостижимый смысл, которого он так отчаянно искал. Да, там другая, неведомая людям жизнь! Он почти видел ее. Он вытянулся, стараясь упасть в этот тоннель. Он уже различал неясные, туманные контуры, там кто-то был, кто-то ждал его. Тоннель внезапно погас.

Вторые сутки брат с матерью искали его по всему городу. Никто ничего не мог сказать им. Но специальный отдел "Общего надзора" уже занимался этим случаем.

Солнечное, дождливое, ярко-синее, туманно-серое, шло по земле лето. И в дальнем лесу, и в пригородном парке, и на городских улицах как-то по-особенному веяло той прекрасной тайной, которая одна делает нашу жизнь такой дорогой и необходимой нам.