Александр Крашенинников

Белый дым

Повесть

Обычно Жека старался отключиться от дребезжащего голоса училки истории и сидел как бы в трансе или в полусне. Но сегодня всё в нём было взбаламучено, как в омутке во время половодья, все крутилось и подрагивало, он то выдвигал свои длинные ноги вперёд, то подтягивал под себя, ездил руками по столу, мял тетрадь, выпрямлялся, будто в следующую секунду хотел вскочить.

В какой уже раз он скосил глаза в глубину класса. Идет второй урок, но на месте нет ни её, ни Шуры. Шура, конечно, прогулять может запросто. Но почему нет Шуры и нет её?

Она снилась Жеке всю прошедшую ночь. Яркий бронзовый колокольчик пропел в середине последней перед пробуждением сцены. Жека накрыл будильник рукой, еще паря в цветущих полях, еще обнимаясь с её бесплотным двойником, и почти тут же встал с кровати. Школа осточертела так, что его едва ли не подташнивало, когда он вспоминал о беспросветной тоске формальдегидов и первых пятилеток, об умильной роже директора, провожающего до автомобиля очередную «коровку», о бесконечных коридорах, по стенам которых летели уродливые яйцеголовые бабочки. Но это было единственное место, где он мог видеть Лену. И Жека ежедневно бежал к этому скопищу своих мучений, как на свидание.

Но сегодня её не было. И не было Шуры. О чем они вчера говорили возле буфета, о чем молчали, когда Жека прошел мимо, как всегда не решаясь остановиться возле неё, даже если она была не одна?

В голосе исторички начала постукивать о стекло металлическая ложечка.

Жека, возвращая себя к реальности урока, крепко потёр глаза кулаками, будто вкручивая в них что-то.

Но было уже поздно. Историчку выводило из себя даже если кто-то просто ронял на пол авторучку. Что уж говорить, когда она замечала, что её бубнения о пятилетках не хотят и слушать.

Поначалу в классе историчку только и звали как Истеричка. Но потом прилепилось другое прозвище: Светик – по имени Светлана Михайловна. Светик была худа, как планка штакетника, горела на работе и не выносила возражений ни со стороны учеников, ни со стороны коллег. Начальство прощало ей многое. Никто никогда не видел, как она идёт из школы или в школу. Казалось, она тут и живёт, где-нибудь в подсобке.

Нет, Жека прекрасно понимал, что он свинья. Училка делает свою работу, ей за это платят. Может быть, она даже получает от неё удовольствие. И он, конечно, не вправе мешать ей зарабатывать свою долю удовольствия. Иначе на фига мы живем, если нас лишать и этого? Но чёрт, чтоб ему оторвало заднюю ногу, зачем врать и прогибаться даже там, где тебя не просят?! Стройки века, величие России! Его, Жекин, дед убил жизнь на строительстве многоэтажек, а вышел на пенсию и умер бы с голоду, если бы не Жекины батяня с маманей.

– Чащин, – вдруг сладострастно потянувшись, сказала Светик, – как ты думаешь, чем было вызвано появление планов индустриализации, получивших название «пятилетка»?

– Сговором Чан Кайши и Эйзенхауэра, – беря со стола тетрадь и дрожащими руками скатывая её в трубочку, ответил Жека.

– Язвишь, да, Чащин? – сказала Светик с придыханием и внезапно с треском ударила указкой по столу. – А ну встань!

Жека медленно поднялся, чувствуя, что лицо у него становится жёлтым и больным, как всегда в минуты стресса.

– Расскажи нам, что такое сговор и что такое заговор. Расскажи, с кем ты был в сговоре, когда подглядывал за девочками в уборной. Кто стоял на стрёме?

Да, конечно, он свинья, настоящий скот. Но этого он никогда бы не сделал. Он никогда не стал бы так унижать человека. Светик прекрасно знает, что он скорее проглотит её указку, чем будет подглядывать за девчонками. Но теперь объясни это им, да и пацанам тоже.

Кто-то из ребят захохотал, другие молча забавлялись, оборачиваясь на Жеку. Жека чувствовал спиной, что нахальнее всех ухмыляется Тушин, Туша. Туша – один из тех, кто западает на Лену, и делает всё, чтобы растереть соперника в прах. И, конечно, он передаст ей слова Светика при первой возможности.

На прошлой неделе Туша купил себе новый портфель с бляшками, застёжками и другими прикидонами за какие-то офигенные деньги, и теперь все селёдки в классе тащатся от этого портфеля. И учится он почти даже без четверок. Будет успешным человеком, у него на роже написано. Туша хоть и жирный и жопа у него отвисает, но в классе может иметь любую девочку. С Леной только ничего у него не получается. Но получится, Жека уверен. Туша растирает всех. Он успешный человек.

Успешность она передается по наследству, как и невезение. Отец у Туши замдиректора по развитию на авиастроительном, где работает Жекин батя. Простым фрезеровщиком работает. И между ними, между Жекиным батяней и отцом Тушина, – целое море, море неудачи.

– Садись, Чащин, – сказала Светик и опять поехала о промышленной революции, фундаменте, на котором стоят все свершения сегодняшней России.

На перемене Жека вышел из школы и прошел в дальний конец двора к баскетбольной площадке. Под кольцом с истрёпанной, почерневшей от дождей сеткой толклась пацанва из младших классов. Мяч стучал об асфальт с гулким резиновым звоном. Жека, ухватившись за верхнюю планку ржавого металлического забора, подтянулся и сел на него, уперев пятки кроссовок в тонкие фигурные поперечины. Достал сигареты.

По городу пушистой мягкой метлой ходил ветер, размашисто прочищал пространства улиц, с шелестом бросая сухую жаркую пыль в кроны деревьев, в глаза прохожих, с хрустальным шуршанием обрушивая мелкие песчинки на окна. На юго-западе из-под земли – в проёме рассекающего город Ленинградского проспекта это было хорошо видно – вздымалась к зениту опушённая шёрсткой перистых облаков огромная кошачья лапа, жгуче-фиолетовая внизу и ярко-белая, сверкающая вверху. На её фоне стояли, медленно подрастая, продолговатые, мучнисто-сиреневые облака. Кажется, собиралась гроза. Над домами лихорадочно чертили какие-то письмена стрижи, словно спеша закончить свое последнее перед дождём послание.

Жека вытащил мобильник, в десятый, наверно, раз за утро набрал номер Шуры. Шура по-прежнему не отвечал. Гудки шли, но трубку никто не брал. Шура единственный, кто сейчас ему нужен. И он не хочет с ним говорить. Или не может. Жека почувствовал, что его окружает жёсткая колючая пустота. Пустота и дальше снова пустота, и дальше тоже.

Жека спрыгнул к салажатам, подхватил мяч и, прицелившись, бросил в корзину на другом конце площадки. Мяч задел кольцо с еле слышным металлическим свистом и прошёл сквозь него. Пацанята замерли, переводя глаза то на мяч, то на Жеку.

– Ни фига себе!

Пустота вокруг Жеки точно бы затвердела и усилилась так, что ему сжало сердце.

Она появилась в школьном дворе внезапно, Жека не сразу её заметил. Но едва увидев, быстро двинулся наперерез.

– Лена!

Она остановилась, глядя на него, будто на незнакомца.

Он никогда не подходил к ней первым. Да и сейчас бы не подошёл, если бы не Шура.

– Приветик! – сказала она.

Её сиреневое, льющееся с груди, с бёдер платье обнимало фигуру ярко, будоражаще и празднично. Нервные, живые, каждую секунду меняющиеся, но всегда ясные черты лица, локоны золотистых волос. Она завораживала Жеку так, что он едва мог говорить.

– Я думал, у тебя уже начались каникулы, – попытался шутить он и добавил: – Шуры в школе нет почему-то…

Да, она была с ним, они расстались десять минут назад. Где были, что делали? Ха-ха-ха! А как он сам думает? Шура классный парень, с ним прикольно. Нет, всё в порядке, не стоит беспокоиться. Привет от него.

Встряхнула прической, повернулась, солнце на мгновение вспыхнуло в прядях и пропало. Каблучки отстучали что-то неразборчивое.

Жека посмотрел ей вслед. Кукла. Красивая и бездушная кукла. Он медленно пошёл к школе.

Шуры в классе не было. Жека понял, что сегодня он уже не появится. Внезапно всё, что с ним сегодня произошло – Светик, Туша, Лена, – показалось мелким и незначащим. Бывало, Шура гулял и по целому дню – его от этого не плющило. Но когда это было? В эту четверть в школе нет примерней ученика, чем Шура.

И чтобы он не ответил на звонок Жеки!

Жека почувствовал, что сердце у него поднялось к кадыку. Подхватив пластиковую папочку, где как всегда ничего не было, кроме пары тетрадей, он вышел из класса, ни на кого не глядя.

2

– Опять летаешь, орёл?! – крикнул ему охранник дядя Витя, когда он спускался с крыльца школы. – Выпрут в ПТУ, добегаешь.

Жека, не отвечая, кинулся к дому Шуры.

Шура жил в другой стороне от школы, чем Жека, в районе Втормета. Двухэтажные крупноблочные дома стояли настырно и неколебимо, будто их вбили в землю гигантской кувалдой. Домам этим было лет пятьдесят, а то и больше. Дощатые облупленные двери подъездов ездили по каменным площадкам крылечек с тяжелым сухим шумом, за ними шли вниз ступени, а дальше были двери квартир, такие же угрюмые, облезлые и неповоротливые, как подъездные.

Здесь жили уборщицы, инвалиды, бывшие крановщики, водители, слесари. Почти каждый пил. Это был район неудачников, людей забытых и ненужных.

Шура жил вдвоём с матерью, отца он не знал, да и она вряд ли знала. В пятнадцать лет да еще по пьяне не всегда знаешь, с кем и зачем спишь. А ей было пятнадцать, когда она забеременела.

В подъезде пахло гнилым тряпьём, разбитое подъездное окно усмехалось торчащими в нем золотыми от солнца осколками стекол.

Не сказать, что Жека бывал здесь с радостью, но его тут ничего не напрягало так, как в школе или дома. Этот мир был для него своим, а тот – нет.

Но сейчас и в этих подъездных запахах, и в оконной ухмылке, и в разноцветной географии облупившихся панелей чудилось ему что-то чужое и враждебное.

Марина, Шурина мать, была дома. Ну, хоть что-то за весь день.

– Проходи, – она смотрела на него так, будто с самого утра ждала его появления.

В квартире было полутемно. Здесь всегда стоял сумрак от балкона над окном и огромных берёз, растущих почти вплотную к стене.

– Привет, – сказал Жека. – Шура дома?

Вопрос был, конечно, идиотский. Все равно что сказать: «Не знаешь, морозы уже кончились?» Был бы Шура дома – прорезался бы сразу. Но Жека в умники не записывался, да и Марина все поняла бы, даже не скажи он вообще ни слова.

– Что случилось? – в ее светлых рыжеватых глазах задрожала тревога.

Марина в свои тридцать два выглядела девчонкой. Немного потёртой и всегда как бы слегка глюканутой, но уж никак не бабой. Пару раз Жека видел её на дискотеке. Шура ненавидел, что она ходит дергаться вместе с малолетками, а Жеке нравилось, что она не закисает, как многие другие еще моложе её.

– Не знаю, – сказал Жека. – В школу сегодня не пришёл. Мобильник молчит. Я подумал…

– Да ладно, – перебила она, – куда он денется. Пива будешь?

На столе валялись черные шкурки от бананов, стояли две бутылки пива, одна из них наполовину пустая. Радужные соты пены светились в желтоватых рассеянных лучах, идущих от окна.

Жека сел к столу. Марина прошла на кухню, вернулась, держа в руке еще два банана, таких же угольно-черных. Она передвигалась по квартире быстро, нервно, точно куда-то спеша. Ее сухое сильное тело в один мах пролетело от порога кухни до стола. Но и усевшись – с наклоном вперед, подав к Жеке свое некрупное, живое лицо, – все никак не могла успокоиться: отодрала пластинку банановой шкурки, протянула Жеке открывалку, сдвинула на край стола тарелку с остатками какой-то еды.

– Не работаешь сегодня? – спросил Жека, открывая бутылку.

Пиво было тёплым и пресным.

– Да ну её, эту работу. Как ни торгуй, что ни делай – покупатели лаются, хозяин рычит.

Она опять как бы в атакующем усилии подалась вперед, наклоняясь так, что в разрезе кофточки стали видны небольшие круглые груди, соединённые туманным таинственным изгибом. На правой виднелось звёздчатое пятно, похожее на пигментное.

Кофейные от загара пальцы слегка подрагивали, когда она потянулась за пивом.

Интересно, что она сказала бы, если бы он обнял ее и предложил пойти в постель. Как это вообще бывает у других? Туша тот не вылезает из вторметовской общаги. Иногда и на ночь там остается. Его послушаешь – всё просто. Другие гёрлы только в комнате недовольны. Ну, оно и понятно: кому понравится, если в двух шагах от тебя кто-то возится, а ты лежишь колодой и заснуть не можешь.

Кажется, Марина заметила его быстрые напряжённые взгляды. На лице у неё появилось выражение недоверчивого ожидания, как у щенка, которого собирается погладить незнакомый ему человек.

– Мишка на работе? – спросил Жека как можно равнодушнее.

Мишка – сожитель Марины. Тяжелый случай. Из-за Мишки у Шуры и Марины вечный напряг и разборки.

Марина, положив запястья на край стола, слегка развела ладони в стороны и ничего не ответила.

– Как твои дела? – сказала она. – Куда собираешься после школы? Всего лишь год с небольшим остался.

– Не знаю, – Жека опять глотнул из бутылки, хотя ему не хотелось. – В МГУ.

Она захохотала. Не засмеялась, а именно захохотала – слегка даже запрокинула голову, так что стал виден неровный ряд верхних зубов с чёрными отметинами кариеса.

Но Жека даже не улыбнулся. Он смотрел на её смеющийся рот, на выпуклости маленьких грудей, на тонкую мальчишечью шею, и ему было жарко в каменной прохладе комнаты.

Внезапно она перестала хохотать, её лицо стало серьёзным и даже строгим, она внимательно, с тем же напряжением недоверчивого ожидания посмотрела на него.

Жека встал и, зайдя ей за спину, неловко обнял за грудь. Ему казалось, что толчки его бешено бьющегося сердца отдают ему в руки через её тело.

– Пойдём, – сказал он, не слыша собственного голоса.

– Пойдём, – отозвалась она. – Куда?

Он растерялся, не зная, что предпринять дальше.

– Садись, – сказала она. – Допивай пиво.

Жека отнял руки от ее груди и выпрямился.

– Покажи, что у тебя там… – попросил он.

– Где там? – она повернулась к нему, глядя на него снизу вверх точь-в-точь, как это делала Светик перед очередным приступом гнева.

– Там, под трусами, – хрипло сказал Жека и почувствовал, что всё его тело горит, будто в парилке.

– А чё никогда не видел?

– Не видел.

– Садись, – повторила она серьёзно.

Жека схватил бутылку с пивом, сделал два отчаянных глотка и кинулся к двери. И уже с порога обернулся:

– Шура когда ушёл из дома?

Он смотрел поверх головы Марины. В её соломенных волосах стоял желтоватый туман.

– Вчера, – сказала она спокойно. – Ничего, побегает – вернётся.

– А если нет? – Жека всё же нашёл в себе силы посмотреть ей в лицо. В глазах Марины с рыжей сеткой на дне покачивались отражённые от стены отсветы окна.

 Она ничего не ответила.

Жека выскочил из квартиры.

3

Он почти бежал по улице. В голове толклось что-то сухое, пыльное, жесткое, казалось, нет ни одной мысли – лишь горячий, волнами перекатывающийся песок. От одного мимолетного воспоминания о том, что произошло в квартире Марины, ноги у него начинали запинаться, дыхание сбивалось. Идиот! Такого идиота нет во всём городе! Лохман, одно слово. Туша перепихнулся бы с ней, не вздрагивая, а для него это, как прыжок с утеса.

Он ненавидел себя, Марину, весь белый свет.

Временами у него мелькало, что Марина все же мать его дружбана. Не тот объект, к которому надо бы клеиться. Но какое это всё имеет значение, когда он не сделал того, что должен был сделать. Он должен был с ней переспать. Тем более что и она была не против, он же видел. А он и здесь лопухнулся.

Способен ли он вообще хоть к чему-то, кроме баскета?

Дорога домой лежала мимо школы. Жека свернул на Машиностроителей, чтобы обойти её стороной. «Трудармия, – говорит про школу Димон из одиннадцатого «А». – Колхоз животных. Трудодни бы здесь еще давали».

Хотя Жека не просекает, чего Димону-то жаловаться. Он уже финиширует, а учиться дальше у него, похоже, нет нужды.

Через перекрёсток бежали к школе лягушата из начальных классов. На спинах подпрыгивали рюкзачки, будто пытаясь соскочить на землю.

Жека вдруг почувствовал себя виноватым, что прогуливает. И эта мысль, что другие заняты делом, а он болтается по улице, перебила в нем то, что произошло у Марины. Он внезапно вспомнил, зачем собственно пошёл к ней.

Какого беса, ведь Шура пропал!

Жеке стало предельно ясно: с Шурой что-то произошло. Но что могло случиться? Чтобы Шура в течение суток не дал знать даже матери, где находится! Не тот чел.

И она ведёт себя так, будто он всего лишь вышел за хлебом.

Шура последний месяц ходит смурной и неразговорчивый. Конечно, есть из-за чего. Сеньков сдернул с него очки и сунул под Климову. Климова уселась на них своей костлявой задницей так, что треску было на весь класс. Без очков Шуре – ни читать, ни писать. Жека на следующей перемене вправил Сенькову и зрение, и слух, но очки-то еще купить на что-то надо было.

Жека и Шура и без того были в классе «монголами», а тут Сеньков с Тушей склеили других, и жизнь у них пошла совсем мимо класса. Жеку не трогают, он и Туше может залепить так, что на полжизни запомнится, а Шуре то волосы подпалят зажигалкой, то пнут мимоходом.

Да еще Семёнова, Сёма, завуч, наехала на них, что пили пиво в школьном коридоре. Жека отмолчался, а Шура написал объяснительную: «Я и Чащин пили не пиво, а водку большими гранёными стаканами и закусывали пирожками с капустой. Прошу винить не нас, а продавцов, которые продают водку малолеткам…»

Жека хотел бы видеть завуча, которая стерпела бы это. «Она и так подавилась, а ты ей кость в горло ещё заталкиваешь, – сказал он Шуре. – Может, полегче надо».

Но говорить это Шуре всё равно, что пытаться залить ведром озеро.

Послезавтра педсовет, и как всё это Шура объяснит Марине, Жека в ум не возьмёт.

Однако из-за этого сбегать из школы, из дома?

Впрочем, отчего Жека решил, что Шура всего лишь сбежал, а не произошло с ним что-то серьёзнее?!

От этой мысли ноги у Жеки сами по себе стали замедлять шаг. Шура он только на людях отчаянный и непробиваемый, а из-за Ленки шрамы от порезов на руках носит.

Идти домой было рано. Да и что он там потерял? И Жека с Машиностроителей свернул не налево, по Лётчиков, а направо, к шоссе 40-летия Комсомола, идущему к озеру Пригородному. На южном берегу озера была у них с Шурой поляна, куда они уходили, если становилось совсем муторно и хотелось побыть вдали от всех.

На шоссе стоял рёв двигателей и было тяжело дышать. Жека сошёл с тротуара и двинулся лесной тропинкой. Здесь пели птицы, среди молодой травы сияли сиреневые звёздочки медуницы, под тёплым ветерком, взволнованно трепеща, вскидывалась и вновь опадала листва.

Жека никогда не понимал, зачем люди живут в городе, когда есть такие клёвые места.

Он-то сам зачем живёт?

Да если бы ему кто сказал, зачем он вообще живёт!

Нет, на полном серьёзе, построить у озера дом, ловить рыбу, продавать её на рынке и на это жить. А кругом тишина, только птицы да ветер да трава да деревья и голубое небо. Еще бы Лена рядом…

Ну да, Лена, компьютер, баскет… «Феррари» ещё во дворе или «Форд», на худой конец. Размечтался...

И опять внезапно, без всякой связи с предыдущим, вспомнилась Марина, её грудь с пигментной звёздочкой, потом в сознание вонзилось: Шура! С Жекой всегда так бывало: думает о чём-то, а потом раз – и совсем о другом, о том, чего не додумал раньше. Шуру школа напрягает еще сильней, чем его, Жеку, – потому что у Шуры никогда нет денег. О чем говорить: у Шуры нет нормальных джинсов, ходит в каких-то подштанниках.

Деньги! Люди рвут друг другу глотки из-за денег. Тех, у кого их нет, раздавливают в лепёшку. Тем, у кого они есть, облизывают задницы. Кто такой, например, Сеньков? Слабоумный придурок. Но папашка у него где-то чем-то заведует и поставил в школе оборудование для горячих обедов. Фёдор, директор школы, его теперь не только до машины провожает, но вслед за машиной выбегает за ворота. Сенькову, конечно, в частной гимназии бы учиться, но он хочет здесь – чтобы было перед кем выпендриваться. Жека не столько за Шурины очки сунул его мордой в снег, сколько за горячие обеды. Пусть прочувствует!

Когда Жека вышел к озеру, стало по-летнему жарко. Далеко в глубинах горизонта с южной стороны подросли белые пушистые птенцы облаков, округлились, увеличились в размерах и, блистая округлыми боками, поплыли к озеру. Покрывала огромных теней, краями сползая в лощины, поднимаясь на склоны, распластались на прибрежных лесах и глади озера.

От стоящих на опушке сосен маслянисто и пряно пахло нагретой хвоей, в малиново-сиреневых медовых головках клевера неподалёку, натужно жужжа, трудились шмели в опушённых шёрсткой галифе.

Жека сел на огромную корягу возле воды, бросил в траву папку с тетрадями. Между озером и шоссе было довольно большое болото, и сюда, на поляну, редко кто заходил. Жека привалился спиной к торчащему вертикально корню коряги и вытянул ноги вдоль её ствола.

Всё внутри него дрожало, он никак не мог успокоиться. Он сам не понимал, зачем сюда пришел. Умиротворённость этого загородного уголка, завораживающая в другие дни, сегодня не приносила никакого облегчения, голова горела, он ни на чём не мог сосредоточиться.

Солнце всё более удлиняло белый след на воде и всё больше клонилось на грудь дальнему холму. Темная, густо-маслянистая волна слегка вспухала у берега, робко накрывая песчаную отмель и так же осторожно уходя.

Жека сам не сказал бы, сколько тут сидел, пытаясь примириться сам с собой. На противоположном берегу светло-синюю завесь приближающихся сумерек начали прокалывать розоватые звёздочки костров, оттуда долетали осколки смеха и голосов, а здесь, на крохотной лужайке, отделённой от остального берега болотцем, было фантастически тихо и покойно.

Жека поднял папку, собираясь уходить, когда вдруг почувствовал, что не один здесь, на поляне. Он замер, не решаясь оглянуться. Позади него хрустнула ветка. Он резко обернулся.

Под огромной берёзой, наполовину скрытый тенью от её ветвей, стоял Шура – в тех же висящих тряпкой, похожих на подштанники джинсах и жутком, кажется, никогда не стиранном свитере жёлто-зелёного цвета. Волосы у него были всклокочены, лицо в пятнах грязи. Видок – приснится, жизни будешь не рад.

– Шура! – крикнул Жека и вскочил.

– Не подходи! – сказал Шура. – Я не могу с тобой говорить, иначе… Передай матери, что жив.

– Шура, что случилось?! – Жека бросился к нему.

– Не подходи! – повторил Шура.

– Да позвони хотя бы!

– Не могу. У меня нет мобилы.

– Куда ты его дел?

Шура не ответил.

Джинсы возле правого колена были у него порваны, в дыре светилась худая коленная чашечка.

– Дай денег, – сказал он.

Жека сунул руку в карман.

– У меня с собой только пятьдесят.

– Положи на корягу.

Жека выгреб из кармана все лежавшие там бумажки и положил, где только что сидел.

– Теперь уходи, – сказал Шура.

– Да объясни хотя бы в двух словах!

– Иди! – повторил Шура.

Жека, оглядываясь на него, медленно двинулся тропой, по которой пришел сюда. Шура, как хищный зверёк, пригибаясь и точно летя над травой, скользнул к коряге, схватил деньги и молча скрылся в лесу.

Жека, ошарашенный, потрясённый, застыл на месте.

4

Он ломился к шоссе через лес прямо по болоту. Ноги срывались с кочек, воды в кроссовках было, кажется, больше, чем в болоте. Какая-то большая чёрная птица сорвалась в стороне с веток и, шумно ломая крыльями воздух, исчезла меж деревьев.

Шура не выходил у Жеки из головы, дыра на колене так и стояла перед глазами. Он всегда был такой: будет ходить голый, голодный и несчастный, а помощи не попросит. Ну, разве что маней немного, как сейчас. А потом подойдёт к тебе как ни в чём не бывало, вернёт деньги и ни слова, только пальцы расставит, как америкосы, в этом идиотском приветствии, буквой V: всё, мол, в порядке.

Но сейчас, Жека это видел отчетливо, всё было слишком серьёзно. Что за фигня с ним случилась, почему он не захотел говорить даже с ним, Жекой? Дружбан, мать его за ногу!

На душе у Жеки было муторнее некуда. Теперь и Шура отвернулся от него. Хуже всего, когда ты никому не нужен. Тогда и тебе не нужен никто, и жизнь становится пустой, как голое зимнее поле.

Выбравшись к шоссе, Жека остановился. Дома привяжутся олды: где был, почему не учишь уроки, когда повзрослеешь.

Почему он должен отчитываться за каждый шаг, точно пацан?! А хуже всего, когда они начинают учить тебя жизни: делай то, а это не делай, вот у нас в твои годы…

Да насрать на то, что было у вас в ваши годы! Насрать и размазать, чтобы пахло и подходить не хотелось.

И Жека неожиданно для себя повернул не направо, к дому, а налево, к переходу через шоссе. Отсюда через лесопарк можно было выйти к центру города.

У входа в лесопарк он достал из кармана мобильник и отключил его.

В лесопарке шумно возилась птичья живность: птахи, мелко вскрикивая, хлопали на лету крыльями, как листы упавшей тетради под ветром, кто-то неугомонно шуршал в зарослях черёмухи. В траве пробовали начать свою неумелую песню кузнечики.

Шагая асфальтированной дорожкой, Жека потерянно вслушивался в эти лесные шумы, которые люди принимают за беззаботную радость от наступления тёплых дней. На самом деле и тут сплошные беспокойства, смятения и тревоги: надо, чтобы самочка заметила твоё пение, надо устроить гнездо, надо успеть до холодов вырастить птенцов. И всё ради чего? Ради того, чтобы и повзрослевшие птенцы выпрыгивали из себя перед самочками, зимой падали замертво от морозов и бескормицы или мчались на юг, прилетая на место обессилевшими комочками костей и перьев.

И если такова жизнь, то хрена ли она стоит?

Лесопарк кончился внезапно. У самого его края звенели трамваи, мчались автомобили, оглушительно шипя шинами и терзая воздух газами и громогласным бормотанием глушителей.

Куда можно пойти в городе, если в кармане только мелочь? Шляться по тротуарам? Жека свернул к железнодорожному вокзалу. Уехать бы, на фиг, подальше от этих мест и этой жизни.

Жека уехал бы точно. Как в фильме «Брат», красиво и стильно. Если бы не Шура. Ну, не может он его бросить, даже если тот отказывается от помощи!

Вокзал, как всегда, кишел. Визжала несмазанной осью старушечья тележка. Огородники в маскировочных штанах несли в мешках веники саженцев. Лазутчики, е…на мать!

Туристы, как верблюды, тащили свой идиотский скарб. Сейчас они приедут к скалам, разведут костёр, сядут и будут говорить, кто кого обидел на работе и почему в городе не метут тротуары.

Шёл по привокзальной площади патруль – старлей и два курсанта, – на каждом новенькая шинель с каменной грудью. Вот кого Жека не выносит, так военных. Стопудово им в жизни не повезло, поэтому они решили, что надо жить по струнке – может, это придаст ей какой-то смысл. Когда лечь, встать, поесть, посрать, что почитать, что посмотреть по телеку, о чём можно думать и о чём нельзя – все решено за них, головы пустые, как баскет, наверно, если стукнутся об асфальт, то зазвенят.

 Жека зашел в полупустую закусочную. Дамочка лет на десять старше его, осторожно ела пирожное, отставив мизинец с алым ноготком. Ухоженная гёрла, волосы закручены, как на бал, бровки начернены. А так ничего особенного, носик чересчур уж провален. «Быстрей бы замуж, надоело накрашиваться», – вспомнил Жека анекдот.

У входа, запивая пирожок водой из грязной пластиковой бутылки с оборванной наполовину этикеткой, сидел бомжара в чёрных, затёртых до блеска штанах и с кровяной губой.

Жека взял чаю и сел напротив него.

– Куда путь держишь, дед? – стараясь быть как можно развязнее, сказал он.

– Какой я тебе дед. Дедом я буду, когда тебя похоронят. Чего тебе? – равнодушно ответил бомж.

– Так. Думал, может, вместе.

– Как зовут?

– Евгений. Жека.

– Николай, – сказал бомж и, откусив от пирожка, стал жевать так, будто у него болели челюсти. – Чё, предки достали?

Жека пожал плечами.

– Да всё достало.

– Свободы хочешь?

Жека опять неопредёленно дёрнул плечами.

Николай помолчал, будто что-то обдумывая.

– А спляши мне. Может, возьму с собой.

Жека очумело уставился на него.

– Как это спляши?

– Весело и с удалью, – Николай отпил из своей жуткой бутылки. – Свобода, она того стоит. Вот говорят, свобода внутри человека. Слыхал?

– Ну, слыхал.

– Свобода внутри человека, но внутри другого человека. Твоя свобода внутри того, кого любишь. Он и сделает тебя свободным.

– А ты не сделаешь? – сказал Жека, пытаясь иронически ухмыльнуться.

– Почему я? Ты мне на фиг не нужен. Но я покажу, где найти то, что ты ищешь. Давай спляши.

Николай в упор посмотрел на Жеку.

– Ты серьёзно? – сказал Жека.

– Ну, давай, давай. Не дрейфь.

Теперь уже и буфетчица заинтересованно повернулась в их сторону.

Жека встал и, натянуто улыбаясь, присел, вывернул правую ногу в сторону, перенёс тяжесть тела на неё, выбросил вперёд левую, и вдруг что-то в нем будто проснулось, что-то древнее, забытое, но сохранившееся в крови. Он ухарски бросил в стороны руки и пошел вприсядку меж столов.

Буфетчица хохотала, тряся огромной грудью, дамочка с алыми ноготками застыла с куском пирожного во рту. Николай выхватил из мусорной корзины два пустых пластиковых стакана и принялся отбивать ими по столу в такт Жекиной пляске.

Жека отпихнул в сторону стул, стоявший у стола дамочки и внезапно бросился на колени перед ней. Николай взвыл и с хрустом сломал стаканы.

– Ну, хватит! – крикнула буфетчица. – Ансамбль Моисеева устроили тут!

Жека поднялся, чувствуя, что внутри у него пустеет, как в русле ручья, отведённого в сторону.

– Дайте коржик, – попросил он буфетчицу. – Деньги кончились.

– Ещё чего! – сказала она, но, помедлив, взяла с прилавка коржик, протянула Жеке.

Жека подошёл с коржиком к дамочке:

– Хочешь?

Дамочка испуганно вскочила и выбежала из закусочной.

Жека растерянно посмотрел на буфетчицу, на Николая и, чувствуя, что на глаза навертываются слёзы, поспешно вышел.

Привокзальная площадь жила своей муравьиной жизнью. Огромные часы на фронтоне вокзала подбирались к одиннадцати вечера, но здесь всё спешило и суетилось. Держа на плече чемодан, пробежал к поезду мужик с качающимся вверх и вниз мягким брюхом. Деловито бродили по площади цыганские девочки с грязными ладошками.

Жека протянул коржик одной из них, но она ловко увернулась и отбежала.

У Жеки вдруг начали трястись губы.

Он положил коржик на выступ у основания одной из вокзальных колонн и быстро отошёл. Уже с другого конца площади обернулся. Над коржиком, собравшись в кружок, трудились голуби.

Жека подходил к подземному переходу, когда сбоку меж прохожих мелькнуло тревожно знакомое сиреневое платье. Он сдвинулся в сторону, вгляделся внимательнее и замер.

Лена!

Жека резко повернулся, следя за ней.

Что она здесь делает в одиннадцать вечера? Туфли на высоком каблуке, причёска… Мать моя хулиганка!

Таких девчонок, как она, надо расстреливать. Сколько пацанов в их школе ходят из-за неё без головы! И главное, была бы она в самом деле стерва или там оторва безбашенная. Но ведь добрее, чем она, во всем городе не найдёшь. Из-за этой её доброты всё и происходит. Она никому ни в чём отказать не может. Некоторые, конечно, лажу гонят, но Вадька из девятого «б» точно целовался с ней. Просто попросил, и она позволила. Жека сам видел. Он этого ухаря потом за уши оттаскал, как котёнка, – Вадька ему до плеча едва достаёт, смотреть не на что.

Все знают, что Жека из-за неё порвёт любого, и она сама знает, а всё равно делает, что хочет – из-за этой своей покладистости.

Почему в жизни всё так происходит: кого больше всего любишь, те больше всего тебя мучают? Вот еще олды…

О родителях Жека додумать не успел: Лена с привокзальной площади повернула к автобусной станции. Он бросился за ней, стараясь, чтобы она его не заметила.

Из толпы молодых ребят возле привокзального магазинчика ей что-то крикнули. Она не ответила, даже не обернулась.

Когда надо, гордая. Вот с ним, с Жекой, тоже такая.

Лена подошла к фруктовому павильончику возле автостанции. И тут произошло такое, что Жеке перекрыло дыхание, и он остановился не в силах двинуться дальше. Из-за угла павильончика выдвинулась мальчишечья фигура и встала перед ней.

Это был Шура! Надорванная штанина джинсов всё также светилась голым коленом.

Лена тоже остановилась и протянула ему руку.

Жека, обалдевший, уничтоженный, смотрел на них во все глаза.

Оба внезапно оглянулись, будто ища кого-то глазами. Жека отпрыгнул за фонарный столб. Сердце колотилось, как после тяжелого матча.

Заметили они его или нет? Ничего нет хуже, если заметили. Шпионить за Леной и его лучшим другом! Он на это не пошёл бы, даже если бы дело шло о предательстве.

Когда Жека осмелился наконец выглянуть из-за фонарного столба, ни Шуры, ни Лены уже нигде не было видно.

5

Олды, конечно, уже стояли на ушах. И даже дед Виталий вышел из своей комнатёнки и, шаркая войлочными чунями, бродил по квартире, будто в поисках собственной юности, которая вдруг объявилась перед ним да тут же исчезла.

Мать, как всегда, набросилась с ходу:

– Ты башкой своей хоть иногда о чём-то думаешь? Ты про нас с отцом сегодня хоть раз вспомнил? Времени первый час! Позвонить нельзя было?

Жека старался не слушать, но на мозги всё равно капало. Да чтоб им треснуло, он пацан-первоклассник – в девять дома, в десять спать?!

Но ещё молчала гаубица. Батя сопел, смотрел в пол и не говорил пока ни слова, но уши у него всё больше багровели – верный признак, что и он не удержится.

Жека прошел к себе, бросил папку с тетрадями на стул перед компьютером. Монитор мимоходом отразил его взлохмаченные волосы, в которых застряла сетка лесной паутинки с прицепившимся к ней крохотным жёлтым листочком.

– Когда за ум возьмёшься? – сказал батя заезженную фразу, от которой у Жеки сводило скулы. – Я, помню, в твои годы…

Чтоб ему надавали по заднице сковородкой! Если бы Жека не научился в такие минуты отключать органы слуха и вообще саму способность что-то воспринимать, он не знает, что с ним было бы.

Бубнение бати начало накаляться и становилось всё громче. Жека шмыгнул в туалет, щелкнул задвижкой.

Так-то! На горшке оно переносится лучше.

И ведь не скажешь, что батя у него мужик вредный. Скорей, наоборот. Нормальный мужик и за него переживает. У других хуже. Мейджору Димона всё до фени, кроме работы и коллекции унитазов. Коллекционировать горшки – до этого ещё дойти надо! Димон в школе и говорить об этом боится – только Жека знает да Шура.

У Толяна из их класса папульку вообще перемкнуло. Алконавт последнего разряда. Сам себя скоро пропьёт.

А у Жеки батя – нормальнее некуда. Не пьет, не курит. Деньги в дом, должность старшего инженера оставил, пошел фрезеровщиком, пятьдесят тысяч в месяц забивает, маманю одел – собаки во дворе перестали лаять, сидят с открытыми ртами.

А ненормальный это он, Жека. Но куда деваться в этой жизни ненормальным, тем, кто хочет оставаться самим собой и не хочет подыгрывать большинству?

– Самим собой он желает быть! – словно подслушав его мысли, разорялся батя. – А ты сам-то себя знаешь? Знаешь, что такое быть самим собой?

Жека опять отключился. Тут же помимо воли в сознании всплыли Шура и Лена.

Значит, ей-то Шура доверился, а ему не хочет?

Хуже всего было, что они встретились втайне от него. Шура давно на неё западает. Но если и её потянуло к нему, могли бы сказать честно.

Где-то с краю сознания Жеки било, что свидание у Лены и Шуры вовсе не лирическое. Но обиду и ревность подавить не удавалось. С ней всё ясно. Но он-то ему друг или нет?

– Вот я как раз хотел с тобой посоветоваться, – батя подошел к туалету, снизил децибелы, и теперь Жека опять приобрел способность его слышать. – Минивэн хочу купить, летом всей компанией на озёра поедем, деда прихватим. Со «Шкодой» только не знаю, что делать…

– Не нужна мне «Шкода», – сказал Жека.

– Да понимаю, машина не молодёжная. Как раз хотел с тобой посоветоваться. А ты опять зверинец из нас тут устроил…

Понимает он! На самом-то деле ни фига не понимает. Машина это здорово. Допустим, «Феррари» это уж совсем круто, но и на «Шкоде» рассекать по городу было бы классно. Только машину Жека хочет свою, им самим заработанную.

– Лучше продать её, – сказал Жека.

– Да я тоже так думаю! – обрадовался вдруг батя и грозные ноты в его голосе окончательно исчезли, даже звук шагов стал добрее. – Купим «японца», навигатор поставим.

– Спутниковую антенну ты еще хотел заменить, – напомнил ему Жека. – Чтобы не двадцать каналов принимать, а пятьдесят.

Батя не заметил иронии.

– Ну! – сказал он. – Не на Мадагаскаре проживаем. В цивилизованной стране! По-человечески пора жить.

Вот ты поспорь с ним, что и пяти каналов много. Видеть одни и те же рожи, одни и те же сюжеты, одни и те же фильмы… Цивилизация! У этой «цивилизации» только та цель, чтобы выкачать как можно больше денег и на эти деньги построить новые механизмы по выкачиванию денег. Да устроить свою жизнь комфортнее. Покакал – автоматика задницу вымоет и салфеткой промокнёт. Поел – зубы тебе электрощётка почистит. И водичкой сбрызнет. С ароматом бергамота. Если есть другие цели, пусть покажут. Что-то их не видно.

Батя ушел в ванную, и Жека выскользнул из туалета.

Дед лежал у себя на тахте, глядя в потолок. Жека сел у него в ногах.

– Как ты думаешь, Евгений, сколько людей погибло в Сталинградской битве? – спросил дед.

Дед Виталий не воевал, в годы войны был ещё салажонком, но к старости ему всё больше стало казаться, что в одном сражении он все-таки побывал – в битве на Волге.

– Четыре миллиона, – ответил Жека. – Если считать наших и немцев.

– Четыре миллиона?! – переспросил дед и, помолчав, вдруг сказал: – А какая самая высокая температура была на Земле?

– Пятьдесят восемь градусов по Цельсию, – сказал Жека. – В 1922 году на Аравийском полуострове.

– Пятьдесят восемь градусов? На Аравийском полуострове?

Дед опять замолчал. По потолку летали тени деревьев. Внизу, на шоссе со стонами пронёсся троллейбус.

– Я вот о чём думаю, – сказал дед. – Вы старшеклассники – самая умная и образованная часть населения.

Жека посмотрел на него. Костлявое лицо деда светилось каким-то уже потусторонним синеватым светом.

Дед больше сорока лет трудился прорабом, строил дома и всё такое. Во всю жизнь у него было две страсти: всякие там странные факты и сведения, знать о которых он почитал за большую ученость, и бродячие собаки, которых он собирал на каждой из своих строек до двух десятков, прикармливая их костями и хлебом. Это, собственно, и было смыслом его жизни, а не то, что он давал крышу над головой тысячам и тысячам людей.

А сейчас лежит он тут, такой беззащитный и почти выживший из ума, думает о Сталинграде, о самой высокой на Земле температуре и о том, сколько знаний носят в себе старшеклассники. И скажи ему Жека, что его могут выгнать из школы, никто не поручится, что его не хватит сердечный приступ.

Грудь Жеке сдавили чьи-то вкрадчивые, но немилосердные руки. Он наклонился к деду и прижался щекой к его щетинистому лицу.

– Ничего, парень, – сказал дед и обнял его истончавшей, высохшей рукой. – Не переживай. Прорвёмся.

6

Утром Жека решил: или он выяснит, что произошло с Шурой, или в школе ему сегодня делать нечего. Поэтому сразу направился не к школе, а к его дому, по Машиностроителей.

Когда подходил к кварталу, где жил Шура, вспомнился вдруг давний, детский ещё эпизод. Он и Шура с несколькими другими ребятами поехали на рыбалку. Жека залез на вершину молодой сосенки и стал раскачиваться – как всегда искал приключений на свою задницу. Сосенка внезапно лопнула под ним, и он плашмя упал на спину с высоты метра два. От боли в груди перекрыло дыхание, и он не то, что ходить – сесть не мог. В голове крутились дикие мысли: сломан позвоночник, всё, конец. Ребята ушли, будто бы за помощью, и пропали, остался один Шура. И вот когда Жеке полегчало, боль начала слабеть, Шура вдруг сказал: «А я знал, что ты навернёшься. Сосна это тебе не берёза, это дерево хрупкое». «Знал и молчал?!» «А я тебе друг или нянька? Я тебе друг, поэтому соломки под тебя стелить не буду».

Так сказал тогда Шура, и Жека не нашёлся, что ответить.

Утро было тяжёлое, ненастное. Сизая набухшая туча, меняя на лету местами светлые и тёмные шевелящиеся лоскутья, мчалась в стороне за кварталами. Сиреневые струи хлестали по земле, то собираясь в плети и круто падая, то несясь почти параллельно крышам. Ярко, будоражаще пахло свежим огуречным соком, мокрым бетоном, молодой листвой. Одиноко, без молнии, крякнул гром, словно обломилась большая тополиная ветвь. Дождь насел из последних сил, туча краем дробно и гулко пробежала по крышам и ушла на восток, таща за собой прицепившуюся к её фиолетовым одеждам бледно-голубую водяную кисею.

На Втормете уже светило солнце, поднимая вверх последние лужицы. На белых сухих, быстро крупнеющих островках асфальта ясно проступали обломленные ветки тополей, тяжелые мокрые листья, тёмные рыхлые кусочки коры, лопнувшие бурые мохнатые окурки и прозрачные от влаги газетные обрывки с плотными набегающими друг на друга узорами типографских строчек.

Жека не любил здесь бывать. Чужой район, никогда не знаешь, что может произойти.

Нервно куря, он остановился у подъезда соседнего с Шуриным дома. Голые, без занавесок, окна Шуриной квартиры были мертвы – не замечалось никакого движения. Если Шура дома, он с минуты на минуту должен выйти, чтобы успеть к началу уроков.

Но Шуры стопудово дома не было, это Жека мог бы сказать кому угодно.

Зайти в квартиру после вчерашнего он не отважился бы и под угрозами.

Он вытащил мобильник, посмотрел на часы. Уроки уже начались. Он внезапно решил идти в школу. Рано или поздно его всё равно выгонят. Но он их опередит – уйдет сам. И объявит об этом сегодня. Пока не позвонили родителям.

– Эй, пацан, дай десятку, – послышался сбоку чей-то голос.

Жека обернулся. Это были ребята из интерната, расположенного по соседству. Вычислить, что они интернатские, можно было едва посмотрев на них: лица будто слеплены из пластилина, всегда с одним и тем же выражением – то ли страха, то ли настороженности, то ли агрессии. Жека с ними не пересекался – дом у него за пять кварталов отсюда. Но одного, в чёрной куртке с грязными красными вставками, встречал несколько раз у школы. Нормальный, в общем-то парень, только всё время будто старается доказать, что вот он-то, инкубаторский, знает жизнь, а они, мамкины, её ещё не нюхали. Кличка у него была Голливуд – из-за того, что он зачёсывал волосы набок, и они у него были жирные, выглядели прилизанными. Должно быть, в интернате полагают, что в Голливуде все ходят с волосами, будто облитыми маслом.

Жека молча достал из кармана деньги, большим пальцем выдвинул вперёд бумажку.

– Да ты Буратина! – сказал, выступая перед Голливудом, тощий парень в бейсболке. – Остальные тоже давай, поделись с людьми.

Жека ненавидел бейсболки. Что-то в этих дурацких козырьках, скрывающих поллица, есть высокомерное, выпендрёжистое. «От кого прячемся?! – так и подмывало его спросить, когда он видел пацана в бейсболке. – Под какого агента косим?»

– Ладно, кончай, Джон, – сказал Голливуд. – Ещё успеем с ним побазарить.

Жека посмотрел на Голливуда, на Джона, ещё на одного, стоявшего чуть позади. Интернатские да и вообще местные, с Втормета, последнее время прессуют пацанов с Красных Камней, из района, где жил Жека так, что уже невмоготу.

Борьба за превосходство, с которым они потом не будут знать, что делать? Борьба за пространство, которое им не нужно?

Игры и забавы, которые кончатся плохо.

«Война. Счастливые времена. Не знает никто, где нечет, где чёт. Гуляет по душам хохочущий чёрт. Война. Безвременья времена», – вспомнилось Жеке.

Это олдам да властям кажется, что всё тут понарошку. На самом деле понарошку там, у властей и олдов. А здесь жестокость беспредельная. Потому что бессмысленная.

Жека помедлил, ещё раз посмотрел на Джона. Никакой опасности для него эти трое не представляли. Он мог бы разобраться с ними за пару минут – когда-то тренировался специально для таких случаев. Но он не будет этого делать.

– Да берите, – сказал он и протянул Джону всё, что мать дала на обед, и улыбнулся. – Пивка хочется?

Улыбка, он чувствовал, вышла чересчур простодушной и беззлобной. Надо было усмехнуться и деньги сунуть ему в карман.

Простодушие и готовность уступить здесь не прощаются. Джон левой рукой взял деньги, а правой внезапно въехал Жеке в скулу:

– Поухмыляйся ещё, мамкина собачка!

Жека был готов ко многому, но этой неожиданной злобы и ярости никак не ожидал.

Он и сейчас спокойно бы отступил и дал бы этой бейсболке прийти в себя, но тут сбоку налетел Голливуд. Жека отпрыгнул назад, зацепился ногой за бордюр и рухнул на асфальт, проехав по нему щекой. Подбежал третий, пнул его, лежащего, в спину.

– Вы чё делаете, архаровцы! – задребезжал от подъезда старушечий голос.

Интернатские отступили и, воинственно оглядываясь, пошли прочь.

Жека поднялся.

– Чё, парень, сильно тебя ушибли? Давай иди в больницу. Вот оглоеды-то оглоеды!

– Всё нормально, бабуля, – Жека успокаивающе поднял руку.

Щека горела. Он дотронулся до неё. На пальцах осталась кровь.

Жека прошёл во дворы, сорвал подорожник, приложил к щеке.

Ладно, это ещё не поражение. Непонятно только за что?

Хотя ничего, собственно, не случилось.

Но обида жгла и больше всего оттого, что его уронили какие-то недоделки. Внутри у него всё кипело и пенилось, подзуживало догнать эту троицу и поставить на место.

Жека глубоко вздохнул, стараясь успокоиться.

Ну, ладно, ладно.

Он напрямик, через площадь Обороны, двинулся к школе.

Притаившееся за крышами солнце наполняло воздух площади дымным серебром, от вековых лип, от тротуаров, покрытых крошками выщербленного асфальта, веяло покоем старости. Строго и тихо стояли приземистые крупноблочные дома, некоторые с медалями памятных досок, бронзовая стела в честь большевистских героев гражданской войны пламенела свежепокрашенной звездой. На этом месте когда-то формировали полки для борьбы с Колчаком. Вид у площади Обороны был архивно-революционный.

Город Жеки лежит далеко на востоке страны, в краю тюрем и лагерей. Зачем он был нужен Колчаку, непонятно.

Дальше, за площадью, улица тревожно шумела автомобильными шинами, лакированные корпуса машин стремительно тащили на себе раскалённые блики. В провал улицы свалился случайный порыв ветра, ветви деревьев прогнулись под ним и, освободившись, вдруг залопотали восторженно и возмущённо. Дальние купола нестерпимо ярко разожгли в сонном солнечном мареве золотые маяки. Огибая их и разрезая небо острым крылом, летел над прицерковной рощей ворон.

7

 Заканчивался первый урок. Жека прошел к баскетбольной площадке и по своему обыкновению запрыгнул на забор. Конечно, здесь, на заборе, с расцарапанной щекой, он выглядит нелепо, как потрепанный в драке петух. Но отсюда видно сидящую у окна Лену.

Она старательно что-то писала в тетради, поднимая иногда голову на училку. Закрученная в колечки шелковая прядка тихо покачивалась возле уха.

В какой-то момент она внезапно повернулась к окну. Их взгляды встретились. Жека на секунду отвел глаза, потом опять посмотрел на нее. Она прикрыла лицо ладонью и продолжала писать. Жека спрыгнул на землю.

Господи, за что ему это?! За что она так изводит его своим невниманием и насмешками? Иногда она просто издевается над ним, как вчера утром, когда он спросил её о Шуре.

– Жека, привет!

От школы шёл Димон, как всегда, с ноутбуком под мышкой.

– Привет! – Жека двинулся ему навстречу. – Тебя когда-нибудь грабанут с этим твоим ящиком. Не боишься?

– Ладно, не балаболь, – Димон улыбался, но вид у него был растерянный. – Машинка-то у меня самая дешёвая. Всего тыща баксов.

– На тебя горшок с цветами сбросили? – Жека протянул ему руку, здороваясь. – Или ворона покакала? Ты чего такой?

– А ты не знаешь? Ты в школе сегодня был?

– Не был.

– Мне одна гёрла сказала, что ты клёвый чел, – Димон улыбался, но так, будто съел поллимона. – А ты не чел, ты – клёвый гиббон. Тебе всё по это… по наше мужское достоинство, живешь сам по себе, ничё тебя не колышет.

– Какая, какая гёрла? – вскинулся Жека.

– Какая-то, – сказал Димон, и лицо его вдруг стало похоронным. – Сёму порезали, завуча.

– Как порезали? Кто?

– Отойдем в сторону. Ну его, на фиг, тут чирикать, у всех на виду.

Они вышли из школьного двора, сели на скамейку возле соседнего дома. По асфальтовой дорожке косо бежали собаки. На мусорной площадке, поднимая контейнер, гремел своими железными костями мусоровоз.

Димон открыл ноутбук, включил, его пальцы начали бегать по клавиатуре.

Жека вытащил сигареты.

– Ну, спикай, чего случилось.

– О, зараза! – сказал Димон, впиваясь взглядом в монитор. – Эмитент у меня шлёпнулся. Подожди немного.

Жека покосился на него. Димон сдвинулся на фондовом рынке. Акции подешевели на полпроцента – трагедия. Выросли на одну десятую – День святого Валентина. Уоррен Баффет в начале блистательной карьеры.

– Ты вчера когда ушёл из школы? – Димон нажал ещё пару клавиш и отодвинул ноутбук.

– После второго урока, – сказал Жека.

– Гиббон, честное слово, гиббон. За час до этого Шура подстерёг Сёму возле её дома и порезал ножом здесь и здесь.

Димон показал себе на плечо и основание шеи.

Жеке будто приблизили к груди раскалённый утюг. Он задохнулся и едва сумел посмотреть на Димона.

– И теперь что? – голос был чужой, не ему принадлежащий.

– Ну что – колония. Сёму сегодня перевели из реанимации, всё вроде без особых последствий. Ну, а Шура… Но до чего надо было довести человека!..

– Сёму-то зачем было трогать? – сказал Жека. – Вот Светика я бы сам…

– Да кто его знает, зачем. Никто, конечно, и думать не думал. Шура исчез. Но сколько он может бегать? Всё равно поймают. Такие вот дела.

Димон повернулся к Жеке.

– А ты случайно его не встречал?

Такие идиотские вопросы может задавать только Димон. Но, наверно, это и привлекает в нём Жеку. Наряду со всем прочим. Димон, конечно, классный парень. Уж он-то всегда его понимает.

– Нет, – сказал Жека.

О том, что было на озере и потом на вокзале, он не мог рассказать даже Димону. Во всяком случае, сейчас.

– Димон, ты извини, я пойду в класс, – Жека поднялся.

– Давай, – Димон опять пододвинул к себе ноутбук. – А у нас окно, раз нет Сёмы.

«Не знаю, кто из нас гиббон, – подумал Жека. – Все мы гиббоны».

В школе началась перемена. Но в классе было тихо, как в подвале. Пацаны и девчонки сбились в кучки, о чем-то переговаривались. Хотя теперь Жеке ясно было, о чём именно.

Когда он вошёл, все повернулись к нему, будто переменилась картинка на рекламном щите.

Жека изо всех сил старался не смотреть на Лену. Но она даже не оглянулась на него.

– Глядите, наш маленький Кириленко с котярой в постели сражался! – громко, на весь класс, сказал Туша.

Жека дотронулся рукой до расцарапанной щеки и в смущении осторожно прошёл к столу, за которым обычно сидел.

– Да у него и жопа в грязи! – крикнул Сеньков. – Кто-то ему под задницу напинал! Вот что бывает, когда сбегаешь с уроков.

И опять Жека не нашелся, что ответить. Эти беспричинно злобные насмешки всегда будто склеивали ему горло.

Противнее всего было, что никто и слова не сказал Сенькову и Туше. Все только ухмылялись и, кажется, были рады этому бесплатному развлечению: и Гоша, «Сочинитель», лучший в классе знаток русского, умелец писать изложения, и Соломин, «Красота – страшная сила», любимец всех девчонок, тоже из элиты класса, и Вебер, «64 клетки», чемпион района по шахматам среди юношей, умник, к которому прислушивались и учителя. И все остальные, включая девчонок.

Правильно, сейчас самое время развлекаться.

Сеньков и Туша вообще последнее время что-то осмелели. Может быть, поняли, что Жеке уже с ними не учиться. Догадливые ребятки.

Жека сел за стол и отвернулся, глядя в окно. Ничего там, за окном, не было, ничего не происходило, но он смотрел на свежевскопанные пришкольные газоны внимательно и сосредоточенно. Ненависть к классу была такой, что заглушила в нём всё, даже то, что сказал ему сейчас на улице Димон.

Да, он другой, он не подсчитывает бабки, выданные родителями, не гоняется за тряпками, у него нет навороченного плейера. Ну и фига ли! «У вас пальто и меховой жар, а у меня свобода и дар!..»

Какой такой у него дар, Жека не додумал: к горлу подступил комок. Пальцы рук начали подрагивать, как всегда у него бывало в минуты растерянности, готовой перейти в озлобление.

В класс вошла Петровна, классная руководительница и учитель английского. Петровне было максимум тридцать, но она косила под опытную, заслуженную училку, вела себя и одевалась соответственно: всегда в чёрном костюме из какой-то твердющей ткани, будто в латах, белая блузка с воротником навыпуск, уголок носового платочка над прорезью нагрудного кармана. Ну, смех! Петровна и только.

– Ну, что у нас сегодня? – сказала она, открывая затрапезную тетрадку, без которой не ходила, кажется, и в туалет. – Герундий!

Жека сидел так, что ему спереди и сбоку было видно Лену на фоне сияющего, безоблачного окна. Она чертила что-то пальчиком на столе и, казалось, была далеко отсюда. Жека редко видел её такой отрешённой и задумчивой.

Он осторожно вырвал из тетради кусочек бумаги, достал авторучку.

«Лена не нужно там больше бывать опасно». Перечитал. Явно не хватало запятых, но он не знал, куда их поставить.

Скатав записку в трубочку, Жека молча ткнул ею Иринку, соседку Лены.

Лена резко обернулась к нему, прочитав записку. Жеке показалось, что её лицо – сплошное недоумение и презрение. Он не выдержал её взгляда, отвёл глаза.

– Герундий Викторович! – сказала Петровна, обращаясь к Жеке. – Начнём с тебя. Иди к доске.

Жека медленно поднялся.

– Ладно, оставайся на месте, – кинув взгляд на его расцарапанную щёку и грязные джинсы, сказала Петровна. – Не пугай людей. Итак, в каких случаях употребляется герундий?

Если бы Жека знал, что это вообще такое!

– Герундий употребляется там, где недостаточно других слов…

– Правильно, – Петровна вдруг улыбнулась так, как умела только она – как бы бесчувственной и оттого мерзкой улыбкой. – В этих случаях используют герундий. Но как быть, если вообще мало одних только слов? Например, в общении с животными?

– Это вы про меня, что ли? – спросил Жека, краснея и дрожа от ярости.

Не надо было ему этого говорить. Не надо было вообще ничего говорить.

– Я уже второй год персонально прошу тебя выучить глагольные формы английского языка, – спокойно и даже как бы доброжелательно сказала Петровна, но её слова впивались в Жеку, будто автомобильные гудки. – У меня больше нет сил.

Жека молчал. Что он мог сказать? Что не нужен ему английский? Что он и думать не хочет о его глагольных формах? Она резонно ответит, что, может быть, ему вообще нечего делать в школе. Зачем он сюда ходит?

– Садись.

Жека опустился на свое место. В голове ворочалось и кипело так, что он не сразу смог открыть тетрадь.

8

Надо было на перемене идти к директору и объявить, что он уходит из школы. Но что это могло изменить? Выгонят, значит, и так выгонят, объявляй не объявляй.

Перерыв был большой – на обед. После английского класс опустел в две минуты. Жека ковырялся в своей пластиковой папке, искал, не завалялась ли где-нибудь мелочь хотя бы на пирожок, когда краем глаза почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял голову.

Это была Лена. Жека повернулся к ней, и она тотчас отвела глаза.

В классе никого больше не было, они остались вдвоём. Тело у Жеки вдруг стало каменным, он не знал, куда девать руки, ноги, что вообще делать.

– Кто это тебя так? – сказала она, показывая взглядом на его щеку.

– Да поскользнулся, упал, – пробормотал Жека, не глядя на неё.

– Подожди, – она вытащила из сумочки салфетку.

Салфетка была прохладной, влажной и пахла духами. Жека едва не задохнулся, когда Лена осторожно провела ею по его щеке, убирая грязь и засохшую кровь. Пальцы у нее тоже были прохладными.

– Ну, вот так лучше, – сказала она и улыбнулась. – Ты был похож на поросёнка. Мужчину украшают шрамы, но не грязь на лице.

Жека в смущении не смог ничего ответить.

– Это… – сказал он, пугаясь своего косноязычия, – это я чего хотел спросить… Как мне найти Шуру? Надо мне с ним поговорить.

Взгляд у Лены стал чугунный – тяжёлый и недвижный. Жека замер, понимая, что всё испортил, всё, что между ними сейчас начало налаживаться. Ну, дёрнуло его! Вовремя – ни раньше, ни позже!

– Это сделал не Шура, – сказала она отстранённо. – Не он напал на Семёнову.

– А кто? – чувствуя себя уже полным идиотом, спросил Жека.

– Если бы мы знали, всё было бы по-другому, – сказала Лена. – Что ты ищешь? Тебе не дали денег на обед?

Она порылась в сумочке, протянула ему десять рублей.

– Держи. Завтра отдашь. Придёшь завтра?

Никогда Жека не думал, что для счастья человеку нужно всего два слова. Придет ли он завтра? Да он не придёт – прибежит за час до начала уроков!

В открытые двери класса через коридорные окна било солнце, в воздухе медленно плавали крохотные праздничные золотинки.

Но уже идя из буфета – пирожок и стакан чая на обед, – он вдруг вспомнил другие её слова: «Если бы мы знали…»

Мы! То есть она и Шура. Ему сжало грудь. Лицемерие, во всём и у всех лицемерие!

Солнце в окнах школьного коридора казалось уже не весёлым – назойливым, а пыль снова стала пылью.

Ребята из его класса толклись возле туалета, длинноногий Первухин с хохотом запрыгивал на коротышку Криворучко, держа его сзади за плечи. Гомон стоял, как на митинге.

Жека, собственно, и подходить к ним не хотел – что ему там делать? Но и торчать в стороне столбиком тоже было неуютно.

– Слышь, Гриша, еду я тут в маршрутке, – сказал он Веберу, чтобы просто что-то сказать и не чувствовать себя отделившимся от класса, – смотрю на спинку сиденья выползает таракан. И к какой-то бабе на шляпку. Сел там, на самом верху, и смотрит. Приколись!

– Молодец, – Вебер сделал вид, что заинтересовался. – Кто-то заплатил за него? Или он ехал без билета?

– Но, главное, этот таракан был не рыжий, а чёрный. И без усов. Я не знал, что бывают такие тараканы.

– Бывают тараканы, о которых вообще никто ничего еще не знает, – сказал Вебер. – На днях в Индонезии открыли новый вид. Это насекомые величиной с ладонь, живут глубоко в пещере, никогда не видели солнечного света.

Вебер был парень, который не только знал всё на свете, ему было известно и то, о чём газеты напишут только завтра. Все факты и сведения, которыми Жека поражал деда Виталия, были от Вебера. Их бы свести вместе – они бы, наверно, не расставались.

– Тогда у этих пещерных на маршрутке прокатиться не получится, – сказал Жека.

Вебер ничего не ответил, и Жека, не зная, куда девать себя, направился в туалет.

– Эй, Чащин! – вдруг окликнул его Первухин. – Туалеты вчера поменяли. У девчонок справа, у нас слева. А ты не знал?

Жека остановился, чувствуя подвох, но на всякий случай всё же осматриваясь.

Да нет, вроде всё на месте.

– Слева, слева! – крикнул ему Туша и, внезапно подхватив под руку, потащил к дверям туалета.

Сеньков, помогая Туше, забежал с другой стороны. Первухин уже открывал туалетную дверь.

В туалете было полно девчонок. Кто-то подводил перед зеркалом брови, кто-то втихаря курил, пуская дым в форточку. Одна – со спины не понять было, кто именно – поправляла колготки, задрав тощую ногу на батарею отопления.

У дверцы одной из кабинок стояла Лена.

Жека застыл, с ужасом глядя на неё. Лучше бы на него сейчас обрушился потолок!

– Чащин, ты совсем обнаглел! – закричала чёрненькая Толмачёва, и лицо у неё заострилось ещё больше, чем было обычно, стало похоже на мордочку суслика.

Жека бросился обратно. Но двери туалета были подпёрты с той стороны. Жека остановился перед ними, чувствуя, что задыхается. Все тело стало потным, будто он попал в парилку. Так было с ним, когда он в детстве ездил с бабушкой за земляникой и вдруг от жары потерял сознание.

Его тощая пластиковая папка, с которой он никогда не расставался, выскользнула из-под мышки и с треском упала на пол.

– Тушин, мы сейчас пойдём к директору! – Толмачёва подбежала к двери и стукнула по ней своим крохотным кулачком.

Ребята в коридоре радостно вскрикнули и отбежали – мимо дверей туалета пронёсся удаляющийся топот.

Жека поднял папку и, ни на кого не глядя, вышел.

Коридор был пуст. Лишь на подоконнике сидели двое пацанов, кажется, из восьмого класса, разглядывая Жеку, будто экзотическое животное.

Жека спустился на первый этаж и вышел из школы.

Всё, с него хватит! Теперь он знает, как поступить. Они достали его так, что он уже видеть никого не может. Зря они это сделали, зря они затолкнули его в туалет к девчонкам. Зря эти бегемоты ведут себя с ним, как с беспомощным пацанчиком. И учителя тоже напрасно унижают его.

Он знает, что нужно сделать.

Его охватили печаль и ощущение отверженности, отрешённости от окружающей жизни, и эта печаль странно смешалась с озлоблением и желанием мстить.

К полудню распогодилось. В небо из-за соседнего здания поднимались, вспухая, серые округлые груды, солнце, стоя за одной из них, нестерпимым блеском отражалось от другой, её белоснежная вершина как бы подтаивала, но изнутри снова и снова шли медлительные клубы и опять оплавлялись и меняли очертания.

В городе продолжались обычные дела. Мать с девчушкой в красном платье и белых колготках гуляли на пустыре. Кроха вела на поводке гигантского сенбернара, ее чёрненькая головка покачивалась вровень с жёлтой головой собаки, мужик в спортивных брюках и грязной футболке тащил от стройки кирпич, захватив его пальцами красной морщинистой руки так, что неимоверно натянулись и побелели сухожилия.

И то, что он, Жека, теперь после всего произошедшего в последние дни и особенно сегодня, вряд ли уже сможет смотреть на мир теми же глазами, что раньше, вдруг точно бы освободило его от чего-то неимоверно тяжёлого и гнетущего. Эта тяжесть не давала ему жить, просто убивала всякое желание что-то предпринимать.

 Он знает, что надо делать, и это главное!

9

На окраине Красных Камней располагалась воинская часть, кажется, связисты. Отец раньше часто грозился: не поступишь в институт – пойдешь пахать брюхом полигоны, откосить и не думай. Но в последнее время перестал – то ли начал догадываться, что никакой институт Жеке не светит, школу бы закончить, и без того лишний год сидел в пятом классе, то ли из-за разговоров, что вскоре всю армию переведут на контрактную основу.

От школы Жека повернул к казармам связистов и не спеша стал подниматься в горку мимо КПП по забитой «Волгами» и «УАЗиками» улице Нагорной. Рядовых ему почти не встречалось: бегали лейтенанты, капитаны, проплывали полковники, багрово светясь лицами пропойц и обжор. Часть занимала целый квартал и, похоже, ей отводилась не последняя роль в военном округе – уж больно важные животы были у полковников.

Наконец, в верхней половине улицы, у подножия метеогорки, навстречу ему попался одинокий солдатик, по сути, такой же пацан, как Жека, только что с погонами. Был он полголовы ниже Жеки, худенький и, по всему видно, деревенский – лицо загорелое и в конопушках. Хотя лицо это казалось Жеке странно знакомым.

Жека не знал, как начать разговор, с которым пришел сюда. Если бы знал, то не ходил бы тут полчаса, поджидая солдата помоложе, первогодка.

И он решил использовать проверенный способ: подойдя к служивому, как бы невзначай достал сигареты. Солдатик остановился:

– Угости.

Жека щелчком выбил из пачки парочку.

– Лучше штуки четыре-пять, – сказал солдат.

– А чё у вас негде взять? – поинтересовался Жека.

– Да вообще-то мне сказали не приходить без пачки, – простодушно сказал паренёк и покраснел.

– Ну, так бери, – Жека протянул ему всё, что осталось.

Солдатик взял сигареты и собрался уже двигаться дальше, когда Жека всё же решился:

– Слушай, нужен карабин. Не подскажешь, где можно… ну, это… взять или купить?

– Карабин? – солдатик покраснел ещё больше, так что веснушек и не видно стало. – Да где ты его возьмёшь? Всё на учете. С этим строго. Да его и не вынесешь. Зачем тебе карабин?

– Может, сядем вон там. Меня зовут Жека. Я из школы, тут, неподалёку.

– Из семнадцатой? – спросил солдатик, отходя в сторону и садясь на один из гранитных блоков, наваленных грудой возле забора. – А я из интерната. В прошлом году закончил. Макс, – он протянул Жеке руку.

– А я думаю, где я тебя видел!

– Ну вот, – сказал Макс. – Может, где-то даже и пересекались.

И что тут нашло на Жеку, он не мог бы объяснить, но он рассказал Максу всё, что терзало его в последние дни.

– Шура с Втормета? – переспросил Макс. – Это такой кучерявый, чёрненький?

– Да нет, наоборот, белый, блондинистый.

– А, – сказал Макс. – Слушай, вот в Иллинойсе один пацан опять перестрелял полкласса. Вчера по телеку показывали. Тоже, наверно, было за что…

– В Штатах я просто пришёл бы в оружейный магазин…

– Вообще-то, Жека, по идее я должен бы тебя сдать, – Макс засунул сигареты куда-то за пазуху. – Но я не буду этого делать. Знаешь почему?

– Почему?

– Потому что я сам говно. При училке сморкался в классе на пол, мог слинять с урока прямо посередине часа. Просто мог встать и уйти. И как, ты думаешь, со мной поступали? Как я себя вёл, так и со мной поступали. Я их всех ненавижу! Как они меня ненавидели, так и я их.

– Ну и что, здесь лучше? – Жека кивнул на казармы.

– Здесь по-другому, сопли точить с тобой никто не будет. Хотя в общем-то такая же мутота. Но здесь армия, здесь знаешь ради чего всё. Если командир тебя гнёт, так он машину из тебя сделать хочет, которая должна выполнять команды. Без этого и армии не будет. Да и деды не зря существуют. Если, конечно, не ломают тебя через колено. А ты вот знаешь, зачем ты там сидишь, в этой семнадцатой?

Жека молча поковырял землю кроссовкой и поднял глаза на Макса:

– Так ты поможешь мне достать карабин?

– Чё, на самом деле всё так серьёзно? – Макс тоже в упор посмотрел на Жеку. – Ладно, я прикину. Я, конечно, сам в это дерьмо залазить не буду. Но ежели какая мысль в думалке брякнет, подскажу, что можно сделать. Телефон давай.

Снова спускаясь по Нагорной, Жека вспомнил слова Макса про Иллинойс и пацана, застрелившего несколько человек. Он видел этот сюжет. Парень хотел уйти из жизни так, чтобы его запомнили.

У каждого свои резоны. Но если жизнь не в жизнь, то какая разница, уйти так или этак. Главное, чтобы эти говнюки ответили за то, что делают. Они, падлы, точно сговорились – настоящую травлю устроили. И за что?

Вот у Жеки позапрошлым летом был случай на даче. Какой-то приблудный кот залез на чердак и сутки выл там, спать не давал, буквально изводил всех. Причём будто специально крутился возле печной трубы – все его вопли шли прямиком в комнату. В конце концов Жека залез на чердак, поймал кота за хвост и расшиб его башкой об эту же трубу. И ему плевать, правильно он сделал или неправильно. Да он и не задумывался над этим.

И в чём разница между жизнью этого кота и жизнью поганца Тушина? Или прихвостня Сенькова? Или Светика?

Внезапно запел мобильник. Рингтон у Жеки был клёвый: «Тает, тает, тает на дороге грязный снег…» Полчаса шарился по Интернету, пока не нашел. Жека не сразу включил соединение – классно было послушать.

Входящий номер был незнакомый. Неужто Макс уже чего-то нащупал?

– Привет, Жека!

– Шура?! – от неожиданности Жека даже остановился. – Ты где?

– Хоть бы поздоровался, поросёнок, – сказал Шура.

– Я – поросёнок?!

– Да ладно, не обижайся, – голос у Шуры был слабый, точно шел из подземелья. – У меня проблемы.

– Да уж догадался.

– Слушай, ты можешь принести бинты, йод, ну еще чего там надо для перевязки, спроси в аптеке? Антибиотики, если достанешь.

Жека не сразу смог ответить.

– Что с тобой? – сказал наконец испуганно.

– Жека, давай помоги мне. Приходи на старое место у озера.

Короткие гудки. Сигналы несчастья.

Ну, мало Жеке того, что уже произошло!

Час спустя он был на озере.

 Над тихой гладкой водой плавали свитые из полупрозрачных нитей полотнища тумана, точно легкий дым от костра из сырых дров. Здесь часто бывает так: туман стоит над озером, даже если в других местах сухо и ветрено.

Жека сел на прежнюю, облюбованную им корягу, глядя на темно-синюю размытую полоску противоположного берега.

Ждал недолго: за его спиной проехала по одежде ветка, коротко и шумно задышала под ногами болотистая почва. Жека обернулся.

Но это был не Шура. Жека растерянно встал, узнав приближающегося к нему человека. Это был Николай, вчерашний его знакомец из привокзальной кафешки.

– Здорово! – сказал он. – Чё скажешь?

– А где Шура?

– Где надо, – кровяная губа Николая пламенела так, что боязно было смотреть. – Пойдём.

Идти было недалеко – до укрытого зарослями болотца метрах в ста от озера. На возвышении возле болотца стояла обтянутая полиэтиленовой пленкой хижина.

– Мой последний приют, – с неожиданным пафосом сказал Николай.

Шура, укрытый дырявым шерстяным одеялом, лежал в углу «последнего приюта» на каком-то подобии тахты. У ног грозно торчали прорвавшие ткань пружины. Глаза Шуры были закрыты, по бледному лицу ходили слабые тени веток.

В другом углу лежал старый матрац, посередине стояла железная печка с жестяной трубой. Больше ничего в лачуге не было.

– Спит, – вполголоса сказал Николай. – Положи сюда, что принёс, – он показал на доску, лежащую в изголовье Шуры.

Они вышли.

– Сегодня ночью возле вокзала этот недоделок выследил его, – Николай сел на ствол поваленной березы.

– Кто?

– Мужик Семёновой. Бросился на него с ножом, сука. Руку пропорол и здесь вот, плечо.

– Так в больницу надо! – Жека вскинулся, точно уже готовый бежать за помощью.

– Не советую тебе, парень, ходить ни в больницу, ни к ментам, – исподлобья глядя на него, сказал Николай. – Разберёмся сами.

– Шура не мог порезать Семёнову. Я его знаю. Это сделал кто-то другой.

– Да? И ты это видел?

Жека, не зная, что ответить, сел рядом с Николаем.

– И что дальше? – спросил он.

– Я пять лет был главнюком в воинской медчасти, – сказал Николай. – Единственно, что с коллегами больше никаких отношений. А то мне и ты не понадобился бы.

Жека посмотрел на него. Да он его и в дворники бы не взял!

– Обычное дело, – Николай усмехнулся, перехватив его взгляд. – Весь медицинский спирт шёл через меня…

– Но не может же он тут оставаться! – Жека встал. – Я должен поговорить с ним.

– Стой, парень, – Николай тоже поднялся и внезапно вытащил из кармана финку. Щёлкнуло, выскакивая, лезвие. – Ты своё дело на сегодня закончил. Свободен. И учти, я себя ещё не пропил. Достану, если будешь возникать.

– Ладно, – глухо сказал Жека. – Не надо мне угрожать. Что-то в последнее время на меня это не действует. Если что будет нужно, пусть Шура звонит.

Он повернулся и быстро пошёл по еле заметной тропинке к городу.

И уже когда выходил к шоссе, отделяющее городские кварталы от лесопарка, неожиданно подумал, что вряд ли Шуру и Лену что-то связывает, кроме её желания помочь ему. Против его воли беспричинная радость колыхнулась в нём. Он схватил лежавшую на дороге ветку и запустил ею в небо.

10

Теперь покидать школу никак было нельзя.

Хотя казалось бы, всё наконец встало на свои места. Осталось сообщить олдам, что уходит из школы, или дождаться, когда их пригласят на педсовет. Но педсовет перенесли – из-за Семёновой и из-за того, что исчез Шура. А объявить дома о своем решении Жека сил в себе не видел. В присутствии деда Виталия сказать родителям, что для него ничего не значит всё, чему они учили, к чему предназначали своего единственного сына и внука… Ну, не мог Жека этого сделать!

Но главное было не в этом. Главное было даже не в жгучем желании видеть Лену.

Вчерашний разговор с Максом окончательно всё перевернул в Жеке. Теперь он подохнет, но сделает то, что задумал.

Если баранье упрямство в человеке – болезнь, то он, Жека, в последней стадии этой болезни. Пару лет назад он и с двух метров не мог попасть в баскетбольную корзину. Сейчас на ходу делает это с середины площадки. А ты потренируйся по три часа в день! В горшок из-под цветов будешь забрасывать, стоя к нему спиной.

Поэтому он стопудово сделает то, что задумал.

Олды ушли на работу. Жека достал сетку для баскетбольных мячей, выбрал из трёх своих кругляков самый яркий – оранжевый – и затолкал в сетку.

– Не опоздаешь? – сказал дед Виталий, как всегда, выходя проводить его.

– Нет, деда, – отозвался Жека, страшась посмотреть на него. – Не опоздаю.

Его внезапно резануло, что теперь он каждый день будет уходить из дома, как в последний раз.

Он обернулся. Дед Виталий стоял в дверях своей комнаты, глядя на него, как Жеке показалось, с гордостью и надеждой. Стёганая безрукавка, которую он не снимал даже летом, висела на его тощем теле так, будто вот-вот свалится.

Вот чего Жека не мог перенести, так того, что люди, особенно родичи, чего-то ждут от него. Чего-то такого, чего не сумели добиться сами.

– Недалеко же, деда, всего два квартала.

– А я вот уже и забыл, когда последний раз выходил на улицу, – сказал дед. – Тепло нынче, наверно?

В его голосе слышались печаль и как бы обида – то ли на жизнь, то ли на самого себя, на свое ослабевшее тело.

– Тепло, деда, – еле слышно ответил Жека и вышел.

Во дворе он подобрал большой обломок тополиной ветви, засунул его в сетку и накрыл спортивной курткой.

Охранник, дядя Витя, как всегда, стоял на крыльце, курил. На его изрубленном морщинами лице ничего не было, кроме выражения скуки и превосходства. Вот стоит он тут, бывший офицер-подводник, и оберегает пацанят от воров и бомжиков. Жизненно важное дело!

Что бы он сказал, если бы обнаружил, что под спортивной курткой в сетке Жека несёт не тополиный сук, а боевое оружие?

И только тут Жеке со всей отчетливостью стало ясно, что если в решающий момент его накроют с карабином в сетке для баскетбольных мячей, всё рассыплется в пыль. Всё, что он планирует. И даже если сейчас охранник вдруг решит посмотреть, что он несёт в школу, появятся вопросы, на которые надо будет что-то отвечать. Что он ответит?

Он выбрал самый идиотский из способов проверить бдительность охранника. Но другого нет.

Ноги сами пронесли Жеку по тротуару мимо входа в школьный двор. Сердца, которое минуту назад билось, как тот котяра в его руках, он теперь не слышал, словно его вообще не было.

Он прошел мимо школьного забора, повернул за угол.

Одежда была мокрой и прилипла к телу.

Какая-то бабуля с пёстрой хозяйственной сумкой в руке прошла мимо на негнущихся ногах так, будто они были деревянными чурками. Мимолетный подозрительный взгляд, сжатые синие губы. Жека отвернулся, словно боясь, что она сейчас спросит, что у него там, в сетке под курткой.

Выждав минуту, Жека повернул обратно. Теперь он даже не смотрел на охранника и вошёл в ворота, глядя прямо перед собой, на выбитые за десятилетия гранитные ступени школьного крыльца. Затылок ему словно заморозило, так что он даже при желании не смог бы повернуть голову в его сторону.

– Ну что, орёлик, все-таки решил учиться? – сказал охранник.

Жека, не ответив, прошёл мимо на ослабевших внезапно ногах.

Первый зачёт был сдан. Дяде Вите по фигу и куртка, зачем-то лежащая в сетке для баскетбольных мячей, и то, что под курткой.

В школьном коридоре Жека выбросил тополиную палку в окно, выходящее к спортплощадке, и вошёл в класс за минуту, как начался урок.

Никто даже не обернулся на него.

В двери класса по своей привычке ходить боком протиснулся учитель географии Петр Максимович.

Петр Максимович был тот случай, когда даже те, кого гоняли в школу олды, сходились в одном: если бы все учителя походили на него, можно было бы учиться до пенсии. Когда он всего лишь произносил – вкусно, выделяя каждый звук – «Баб-эль-Мандебский пролив», уже замирало сердце, волновалась пена вокруг коралловых рифов и расстилались бирюзовые дали Индийского океана.

Жека осторожно повернул голову в сторону Лены. Она смотрела куда-то в окно. Знакомая золотисто-каштановая прядка так трогательно висела у нее над виском, что Жека не выдержал, отвернулся.

Сзади кто-то словно нечаянно пнул в ножку его стула. Жека промолчал, даже не обернулся и лишь глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться и не обращать внимания. Сеньков и Туша в последнее время сгоняют девчонок, сидящих позади него, и устраиваются на их место. Видно, хотят поскорее получить то, чего добиваются.

Ещё один удар по стулу, уже сильнее. Жека и тут не обернулся.

На перемене он не пошёл на улицу, остался в коридоре, сел на подоконник возле туалета. Перед каждым уроком Туша бегает в туалет – поссать, в дождливую погоду курнуть, а то просто прибалдеть. Что-то вроде клуба у них там с Сеньковым и еще двумя-тремя прихвостнями.

Дверь туалета с треском открылась, вывалились в коридор Сеньков с друзьями-приятелями, хохоча и пихая друг друга. Туши не было – этот бегемот всё делает не спеша.

Жека сполз с подоконника и, не глядя на Сенькова, прошёл в туалет.

Туша, сопя, возился в кабинке. Жека покрутил водопроводный кран, смочил ладони, пригладил волосы. Сердце, он чувствовал это по насосикам в висках, билось ровно и мощно, как после разминки перед матчем.

В кабинке, где был Туша, выстрелила защёлка дверцы, тут же нарисовался и он сам: обтянутое красной футболкой рыхлое пузо, жирные чёрные волосы, наискосок падающие на левый глаз, пустое, без всякого выражения лицо.

Жека молча подошёл к нему и схватил за волосы. Туша дёрнулся, оглядываясь в поисках помощи. Но туалет был пуст, перемена уже кончалась, все толклись в коридоре.

Жека врезал ему ребром ладони в живот так, что Туша согнулся от боли.

– Не дергайся, это еще не всё!

Он затолкал его обратно в кабинку, сунул головой в унитаз, дернул за шнурок сливного бачка.

– Ты чё, сука, творишь! – сквозь бормотание воды заорал Туша. – Я тебя урою!

– Не дергайся!

Жека рванул его вверх и, протащив к дверям туалета, с силой пнул под зад. Туша вывалился в коридор и, проехав мокрым брюхом по линолеуму, врезался головой в батарею отопления.

– Кому-то ещё хочется? – Жека повернулся к Сенькову.

Сеньков отступил к дверям класса, не отрывая от Жеки взгляда. В его глазах плескался страх.

– Ну и как, Тушин, водичка из унитаза? – послышался сбоку голос Лены. – Лучше кока-колы или хуже?

Пацаны, стоящие за Сеньковым, захохотали.

Жека молча прошёл в класс, подхватил свою пластиковую папочку, сетку с мячом и курткой и спустился к выходу из школы.

На выезде из школьного двора стоял Porsche Cayenne, и Фёдор, директор школы, нагнувшись к окну, что-то горячо объяснял водителю. Автомобиль не спеша тронулся с места, Фёдор все так же в полупоклоне пробежал за ним несколько метров и выпрямился, глядя вслед машине с радостью и благоговением.

«Получил, значит, очередной кусок? – подумал Жека. – И что, от счастья выть хочется? Глядишь, через пару лет сам будешь рассекать на каком-нибудь «Хантере».

– Чащин, почему не уроках? – Фёдор подошел к нему с грозным видом.

Жека ничего не ответил.

– Ты, Чащин, уже школьная знаменитость. Скоро учителя младших классов будут показывать тебя своим ребяткам, будто древнюю окаменелость. Когда за ум возьмёшься?

– А ты когда? – спросил Жека, деревенея от подступившей внезапно ярости и в упор глядя на него. – Или дело, выходит, только во мне?

Стеклянные глаза Фёдора на мгновение остановились на нём и тут же скользнули в сторону.

– Ладно, ладно, – сказал он. – Поговорим позже.

– Поговорим, – сказал Жека и резко повернулся.

11

Жека шёл переполненной шумами и бензиновой гарью улице, и ему казалось, что он идет в ментовку сдаваться за какое-то ещё не совершённое преступление.

Уж Фёдора-то во всяком случае не надо было трогать. Фёдор потому и сидит в своем кресле, что самый слабый в том укладе жизни, которую предлагает и школа и всё, что за её порогом. Он подчиняется этой жизни беспрекословно, потому что иначе не может. А рулят другие. Или другое.

В стороне, как всегда неожиданно, вынырнул замшелый клочок старого города с треснувшими, пробитыми травой тротуарами – полувековые яблони-дички, провалы пустырей между выкрашенных в жёлтое низеньких домов, смеющиеся из сорной травы белёные ломаные кирпичи, сырые подъезды, смутно разрисованные плесенью. За двумя плещущими листвой деревьями стояла аккуратная кирпичная новостройка. Дом был только что поставлен и пока пустовал, пыльные серые стёкла в грязных узорах брызнувшего на них бетонного раствора, больные одновременно катарактой и глаукомой, подслеповато смотрели в безлюдный, усеянный строительным мусором двор, но ничего, конечно, не видели.

Жека проходил мимо дома, когда из-за угла навстречу ему вышла Иринка, подружка Димона. Модные шорты потерянно висели на её тощих ногах, курточка с претензией на стильность от дворового ветерка ходила на ней, как на плечиках. Какие бы шмотки ни надела Иринка – всё было не в тему. Вроде и фигурой бог не обошёл, а одежда морщилась на ней там, где должна была обтягивать, и обтягивала там, где ей лучше бы спокойно спадать. Вечно она походила на попавшего под дождь цыплёнка. Да вдобавок была рыжей. Жека не выносил рыжих.

– О, привет! – имитируя радость встречи, сказал он. – Ты чего тут делаешь?

Иринка остановилась перед ним, опустив голову и не глядя на него.

– По телевизору объявили, что начались каникулы? – снова спросил Жека. – На уроки ходить уже не надо?

– Сам-то, – сказала Иринка, быстро взглянув на него и опять опуская глаза.

Солнце, просвечивая прическу, раскалило её волосы докрасна, под глазами и вокруг носа темнели мелкие, чуть крупнее песчинок, веснушки.

– Подожди, подожди… – сказал Жека, вдруг начиная понимать причину её появления здесь.

То-то она не пропускает ни одного матча с его участием!

А как же Димон?

И всё же неясная радость, что он кому-то нужен, что кто-то думает о нём, тёплой волной прошла по Жеке.

Да не ошибается ли он, не много ли ему чести, чтобы кто-то о нём думал?!

– А где твои тетрадки, учебники? – спросил он.

Иринка пожала плечами и крутанула в руке крохотную, тоже с претензией на шик сумочку.

– Ты правильно не обращаешь на них внимания, – сказала она. – На Тушина и Сенькова. Они ж специально. Провоцируют тебя.

– Так, – пробормотал Жека. – Давно ты здесь?

– С полчаса, может быть. Я знала, что ты скоро пойдешь домой.

– Хотела, значит, предупредить меня? – Жека помолчал. – Немного опоздала.

Она испуганно взглянула на него.

– Что случилось?

– Да так, ничего особенного.

Иринка как бы в нерешительности покачала сумочкой перед собой.

– Жень, – сказала она, глядя под ноги, – у Екатерины, моей подружки, день рождения послезавтра…

– Ну, я её поздравляю!

– Она тебя тоже приглашает, – Иринка подняла голову. Её лицо было пунцовым.

– Димон будет? – спросил Жека.

– Не знаю. Скорей всего, нет.

Жека вздохнул. Нет, он ничего не имеет против дней рождения. И даже если Димона у Иринкиной подружки не будет, это его не напрягает. Но как бы это ей объяснить…

– Хорошо, – сказал он. – Давай так договоримся. Я завтра тебе сообщу, смогу ли. Хотелось бы мамулькиного согласия. Я и так их с папулей нагружаю – дальше некуда.

– Ладно! – на лице Иринки засияли, кажется, даже веснушки. – До завтра!

Она повернулась и побежала к школе, размахивая сумочкой.

Жека опустил голову. Ну, чёрт его дёрнул пообещать! Где так смелости хватает, а тут расслюнявился.

Он вытащил мобильник, посмотрел на часы. Батяня на работе, мамуля тоже, но дома дед, обязательно пойдут расспросы…

Нечего ему дома делать. Жека повернул к стадиону авиамоторного завода.

На стадионе хоккейная команда гоняла по ярко-зеленой траве ярко-красный мячик. Полосатые клюшки носились как бы сами по себе, от еле заметных телодвижений игроков, словно их просто крутило ветром.

Жека сел на трибуне под козырьком. Идти было некуда, заняться было нечем. Внутри было пусто, как в весенней степи, – терзавшие его злость и ожесточение после случая с Тушей отступили, утихли.

Собственно, это было обычное его состояние. Он привык к нему с детства, ещё когда совсем салажонком уходил на озеро и целые дни проводил в одиночестве, рыбача или просто валяясь на траве.

Может, от этой несчастной привычки всё у него складывается не так, как надо? Он другой и оттого ненавистен остальным.

Но и остальные тоже другие – каждый по-своему. Почему они клюют только его и Шуру?

Жека тряхнул головой. Да ну на фиг! Только начни философствовать – всё, раскис. Где-то он читал забавный вопросник. Один из вопросов был такой: кто из философов в сорок лет ещё не был импотентом?

Вот уж точно! Кто из мыслителей совершил в своей жизни хоть один поступок?!

Внезапный и тревожный закричал мобильник: «Тает, тает, тает на дороге грязный снег…» Жека нажал кнопочку.

– Жека, привет!

Голос у Шуры был весёлый и бодрый, но Жека вскочил, будто услышал крики о помощи.

– Привет! Ты как? Я был у тебя, но твой новый друган вежливо попросил меня удалиться.

– Да знаю, – было слышно, как Шура усмехнулся, и Жека представил себе его иронически скошенные вправо тонкие губы. – Он здорово помог мне. Ну, и ты, конечно. Сейчас стало немного лучше.

– Ну, я насчёт Семёновой не спрашиваю, – сказал Жека. – Не мог же ты броситься на эту ящерицу.

В трубке потянулось молчание.

– Она того заслужила, – ответил наконец Шура.

– Ну, ни фига себе! – Жека растерялся так, что не знал, что сказать. – Значит, все-таки ты?

– Значит.

– И что собираешься теперь делать?

Опять молчание, будто падение камня в пропасть. Камень летел с нарастающей скоростью, и Жека точно бы видел, как он переворачивается в воздухе, словно прикидывая, каким боком лучше удариться о землю.

– Жека, когда я последний раз просил тебя о помощи? – голос Шуры звучал теперь еле слышно, будто он говорил через силу.

– Вчера.

– А, ну да. А до этого?

– Что я должен сделать? – вместо ответа спросил Жека.

– Мне нужно пять тысяч. Не позднее, чем завтра. Позарез, Жека. Иначе я вообще не выкарабкаюсь.

– Зачем тебе деньги?

– Жека, у меня нет выбора. Или платить, или в тюрягу.

– Ну, ты даешь! И ради чего ты всё это замутил? Ну, покалечил эту сперматозоиду и дальше что?

– Я прошу тебя помочь мне раз в два года, – вместо ответа сказал Шура.

– Да не надо меня уговаривать! – Жека вдруг разнервничался. – Чего ты начинаешь?!.. Ты же знаешь, я всегда готов сделать, что смогу. Но что я сейчас могу? Пять тысяч до завтра! Мне дают полтинник в день.

Трубка молчала. Жеке показалось, что в ней шумит ветер.

Нет, это летели по асфальту машины за стадионом.

– Мобила твой? – спросил Жека. – Звонить-то куда?

– Мобильник Николая. Звони на него. Или приходи. Знаешь, куда.

– Ну, ладно.

– Спасибо, Жека.

– Да я ни фига не обещаю, с чего ты взял? – Жека едва сдержался, чтобы не закричать на Шуру и уже спокойнее добавил: – Завтра утром отзвонюсь.

Он, не прощаясь, отключил сотовый.

И уже засовывая мобильник в карман, подумал, что даже не спросил, зачем Шуре деньги. Хотя тут догадаться нетрудно.

А ведь он почти не знает, что произошло с Шурой за последние дни! Зачем он полез к Семёновой? Пусть скажет спасибо, что её мужик не снёс ему голову.

Откуда взялся Николай и какое ему дело до Шуры?

Жека опять выхватил мобильник, нашёл номер Николая.

МТС в качестве оператора. Не хило.

Жека сел на старое место под козырьком. Хоккеисты, возя клюшками по траве, гурьбой гонялись за мячиком, будто за нашкодившей дворняжкой.

Пять тысяч! Достать такие деньги Жеке больше негде, как ограбить киоск или идти унижаться перед отцом, выслушивать, что если останется таким тупицей, как сейчас, то и пяти тысяч никогда не заработает.

Но Шура в самом деле почти никогда не просит его о помощи. И если в этот раз решился, значит, дело совсем худо.

Господи, да будь у Жеки пять тысяч, он завтра же слинял бы из города, куда поезд повезёт!

Отчего в жизни одни проблемы, как ты ни бежишь от них? Мало ему собственных забот!

Жека откинулся назад, лёг спиной на скамейку следующего за ним ряда.

После ночного дождя день нынче встал помятый, туманный и хмурый, по небу всё утро тянуло рваные серые лоскутья, от скверов текла тяжёлая сырая прохлада. Но к полудню небеса промело, разбрелись от горизонта до горизонта белые барашки, подрастая и округляясь. Стало жарко.

В траве возле стадиона самозабвенно и яростно звенели кузнечики, спеша отыграть, пока не рассохлись скрипки, в стороне бежали, топча кроны деревьев, порывы ветра.

В небесах было чисто, свежо и просторно. Горячие дурманные струи летели от нагретой крыши стадионного козырька, срывались вниз и прямо в уши пели что-то сладкое о вольных, необязательных странствиях.

– Баб-эль-Мандебский пролив, – глядя в небо, сказал самому себе Жека, и в груди у него стало горячо и сыро.

12

Вечером, ещё открывая дверь в квартиру, он понял: что-то не так. Обычно олды или беззлобно ругались, или обсуждали, что произошло за день на работе. Сегодня мать молча с ожесточением оттирала кухонную плиту, отец тоже молча ходил по большой комнате из угла в угол.

Вышел из своей комнатёнки дед Виталий и, не глядя ни на кого, прошаркал в туалет.

– Мамуля, пожевать найдётся что? – Жека по своей всегдашней привычке бросил папочку с тетрадями на стол возле компьютера.

– Скоро не то что пожевать, а за квартиру заплатить не найдётся! – отец вдруг с яростью схватил папку, метнул на пол.

– Ты чего, батя? – Жека поднял папку. – Она неживая, всё равно ничего не чувствует.

– Ладно, поостри мне ещё! – отец развернулся, опять начал метаться по комнате, как потревоженный медведь.

Жека осторожно положил папку на прежнее место. Что это с ним, чего он завёлся? Из школы позвонили, что-то накапали? Ну, наверно, сказал бы сразу.

– Да не переживай ты так, – отозвалась вдруг из кухни мать. – Ты же классный фрезеровщик, на лету перехватят, только узнают. На любой завод…

– Да разве дело в этом, Таня! – отец прошёл на кухню, сел за стол. – Я на заводе тридцать лет отбарабанил. И вот какие-то бродячие псы… Да они сегодня здесь, завтра их самих попрут.

– Ну, в отделе кадров хотя бы объяснили, за что?

– Да ни фига! Распоряжение директора, сокращение штатов. Какое сокращение – у нас два станка стоят без людей!

– Что хотят, то и творят, – сказала мать.

– Одна шайка-лейка, – отец потер руки и нервно рассмеялся, как всегда это у него бывало в минуты растерянности. – Генеральный своих подобрал. Команда, это у них называется. И кому-то из них я, видно, не угодил.

Жека сел на диван. Сразу не мог догадаться?! Ну, Туша, вот сволочь! И быстро же сориентировался.

Выбрел из туалета дед, поплескал в ванной водой и опять молча пошаркал к себе. Он не переносил даже упоминания о нынешних заводских порядках, сразу начинал материться. Но сейчас, видно, уже и мат казался излишним.

– Витя, ну, отдохнёшь хотя бы с месяц, – мать вытерла плиту, налила в кастрюлю воды. – На даче поработаешь. Всё не вставать в шесть утра.

– Кредит, Таня, – напомнил отец. – Ещё за гараж не рассчитались. А плазменная панель?

Мать ничего не ответила. Жека встал и подошёл к окну. Кредит, плазменная панель! Допустим, он, Жека, поросёнок, ведь знал, что от Туши можно ждать чего угодно, мог бы с ним и полегче. Но зацикливаться на какой-то плазменной панели… Да ради чего мы живём?! Давить на диване жопу, наблюдая за дебильными скетчами и бесконечными сериалами из одних и тех же политических новостей?!

Ясно было, что теперь с просьбой о деньгах к отцу лучше не соваться. Да и вообще, Жека сразу мог бы понять, что это пустой номер. Семья действительно в долгах, как рыбка в сети.

Но что делать, зараза, к кому пойти? Башку сломаешь.

В сквере под окнами пацанята с хохотом бегали от рыжей собачонки. Не сразу и скажешь, кто из них больше прибалдел от этой игры – собака или ребята. Жека невольно усмехнулся. Давно ли он сам был такой же?!

Он прошёл в комнату к деду, сел возле него в кресло. Дед молча положил ладонь на его руку. Тяжёлая, невесть откуда берущаяся дрожь, которая опять начала было трепать Жеку, когда он зашёл в квартиру, постепенно стала утихать, её волны как бы замедлились и сгладились.

– В восемьдесят шестом году, Евгений, в Бангладеш выпали градины двадцать сантиметров в диаметре, – сказал дед значительно. – В килограмм весом! Поломало все пальмовые деревья.

Жека сжал ему предплечье свободной рукой и улыбнулся. Дед, может быть, единственный человек на свете, с которым не надо ни о чём говорить, чтобы почувствовать: жизнь всё равно продолжается.

– Я пойду, деда, – сказал он. – Надо ещё с одним человеком увидеться.

– Долго не задерживайся, – напутствовал его дед всё тем же значительным и строгим тоном.

Ни мать, ни отец даже не повернулись, когда Жека выходил из квартиры.

Ну, и слава богу. Меньше расспросов – больше здоровья.

Он вышел из подъезда и остановился. Ну и что, куда дальше? Какие ещё могут быть варианты? Ограбить киоск, в самом деле? Может, посадят в одну камеру с Шурой.

Жека медленно вышел из двора.

Был ранний вечер, день, собственно, ещё не закончился, стоял серебряный, накрытый лёгкой вязью перистых облаков, солнце проступало через неё большим ярко-белым пятном, на фоне которого вдруг появлялись и уходили в сторону тёмно-серые размочаленные облачные шнуры. Крадучись летал вдоль тротуаров ветер, вдруг взволнованно проступая порханием волос над розовым плечом, волнообразным шевелением блузки, быстрым неровным пробегом по асфальту – то одной стороной вперед, то другой – конфетного фантика. От стриженых газонов шёл сладкий, зябкий, тягучий запах скошенной и уже привядшей травы, из соседней пончиковой накатывал вдруг горячий пряный дух свежей выпечки, и сверху от высоких, в пятиэтажный дом, тополей, плыл вязкий клейкий аромат молодых листьев.

В городе было неправдоподобно красиво, чисто и вкусно.

Мимо шли одни только женщины – только их Жека видел перед собой, как всякий сильный самец, наполненный тяжёлой, жгучей и быстрой кровью. На черноволосых, грудастых, с крупными бёдрами взгляд останавливался помимо воли. Колыхались короткие юбочки, а джинсы облегали ягодицы так будоражаще, словно скрывали что-то совершенно непостижимое и нереальное.

А вот и ножки-палочки под анекдотичными шортами, похожими на те, что носит Иринка.

Стоп! Жека от внезапной мысли замедлил шаги. Димон! Он выхватил из кармана мобильник.

Через полчаса он был уже в сквере возле бывшего кинотеатра «Луч», переделанного богатыми дядьками в казино «Скорпион», потом в ресторан, потом в некий закрытый клуб, о котором никто ничего не знал.

Вскоре подошёл Димон.

– Как дела? Дала или не дала? – поприветствовал он Жеку всегдашним своим присловьем.

– Привет! – хмуро сказал Жека и хлопнул ладонью рядом с собой. – Пристраивай жопень. Дела, как в кочегарке: вчера холодно, сегодня жарко.

Димон сел, небрежно и словно бы с одолжением, как умел только он.

– Шура в прогаре, – сказал Жека. – Просто в полном дерьме. Или мы ему поможем или я не знаю…

– Ну? – Димон вытащил сигареты. – Говори. Чего тянешь?

Жека, путаясь, сбиваясь, рассказал всё, что знал, а чего не знал, добавил от себя.

– Ага, – сказал Димон. – Значит, когда он видел, что ты навернёшься с дерева, то молчал? Так было дело?

Жека нехотя кивнул.

– И со мной было примерно так, только много позже. А теперь, значит, мы ему должны быть няньками, добрыми ангелами?

– Менты закроют дело, если он даст на лапу. Всего пять тысяч.

Димон затянулся, отбросил окурок. Помолчал.

– Значит, всего пять тысяч?

– Его слова.

– И где я их возьму? – Димон посмотрел на Жеку, но Жека не ответил на его взгляд. – Рассчитываешь, что я выдерну их с биржи?

– Я больше не знаю, к кому обращаться, – сказал Жека.

Димон закинул руки за голову, потянулся.

– Дело вот в чём, Жека. На рынке сейчас отскок, и я хапнул у брокера кредит на ту же сумму, какой владею. Чтобы вывести с биржи хотя бы копейку, мне надо этот кредит погасить. А котировки, я говорю, в отскоке. Я недополучу прибыли на офигенную сумму.

– Ясно, – сказал Жека. – Значит, будет упущенная выгода на офигенную сумму?

Димон пожал плечами.

– Не я придумал такие правила.

– Я думал, ты нам друг.

– Извини, Жека, – Димон встал. – Так устроена жизнь.

– Ладно, я понял, – Жека посмотрел куда-то за спину Димона, где сверкала на закате оранжевая стена соседнего дома.

– Через неделю бы, – сказал Димон. – Рынок вообще-то валится, котировки пойдут вниз, и я выскочу из бумаг. Тогда без проблем.

Жека ничего не ответил.

Димон медленно повернулся и пошагал по асфальтовой дорожке, до белизны промытой утренним дождем, высокий и неожиданно усталый.

Жека, устраиваясь удобней, сполз по скамейке вниз и лёг затылком на спинку.

Небо рассекал розовый игрушечный самолётик, над крышами домов таял его широкий пушистый хвост. Берёза над Жекой осторожно поворачивала листья, словно грея их на закатном солнце.

Значит, прибыли не будет? Да Жеке-то всё по фиг, у него всё решено и подписано. Но если Шуру закатают… Из-за поганой училки, которая сама не ведает, куда гнёт.

Жека встал и двинулся к дому, пиная обломанные грозой мелкие ветки. «Луч-Скорпион», окружённый стадом блестящих на солнце автомобильных туш, таращился на сквер слепыми занавешенными окнами.

Он заходил в подъезд, когда опять проснулся мобильник.

Это был Димон.

– Жека, – сказал он, – я найду деньги. Когда вам надо?

Жека ответил не сразу, точно проверяя, не ослышался ли.

– Завтра утром, – он опять помолчал. – По крайней мере, надо знать, будут ли мани.

– Это ты уже знаешь, – сказал Димон. – Принесу к обеду. Устроит?

– Ты же говоришь… – Жека запнулся. – И потом, насколько я знаю, деньги с биржи сразу не вытащишь.

– Ну, я, наверно, разберусь без твоих советов.

– Димон, – сказал Жека, – ты не залезешь в какое-нибудь дерьмо? Хватит уже одного Шуры.

– Значит, договорились, – Димон отключил связь.

13

Ночью опять, как часто бывало в этом году, набежал грозовой дождь, сквозь сон Жеке слышны были отдалённые тяжёлые удары грома и тревожные стуки ветра в оконное стекло.

Но утром, когда он вышел из дома, сладкая сырость дождя уже рассеивалась под крепчающим солнцем. Тихие зеркальца на асфальте, отражающие горячее, отошедшее от грозы небо, подсыхали и уменьшались в размерах. Сухие травинки, листья, торфяные комочки и прочий сор, вынесенный потоками воды на асфальт, собрался в хвосты и, безнадежно опоздав нырнуть в канализационный люк, лежал возле чугунной решетки. Меж хилой травы газонов сочно чернела набравшая влаги земля, рухнувший с высоты сук тополя, вонзившись в неё острием слома, потерянно и одиноко торчал у самой кромки тротуара. Ветер, всю ночь в отчаянии носившийся под грозовым небом, теперь изнемогший, обессиленный, исчез, растворился в мареве – вдали над жёлобом улицы, там, где был окоем горизонта, опять скопилось жёлто-синее дыхание города.

В школу идти было рано. Жека сел на скамейку в соседнем дворе.

Что, интересно, делает сейчас Лена? Завтракает, собирает учебники? Жека вытащил мобильник, посмотрел на часы. Нет ещё восьми. Он внезапно почти механически пролистнул записи с телефонами своих абонентов, нашёл её номер. Но рука против воли тут же сбросила его.

Сердце стучало так, что, кажется, отдавало в скамейку.

Мимо, трудясь изо всех сил, дворник протащил по асфальту жестяной бак, наполовину заполненный мусором. Бак радостно гремел на всю округу.

Жека, зажмурившись от волнения, стремительно нажал на кнопку вызова.

Она долго не отвечала. Наконец её голос точно бы вынырнул из проруби:

– Приветик, Жень!

Рука у Жеки задрожала. Значит, она занесла его номер в свой мобильник?

В трубке вдруг послышалось её учащённое дыхание, точно бы она бежала или быстро шла.

– Что поделываешь? – сказал Жека. – В школе будешь?

Вопрос был, конечно, самый дурацкий. Когда это Лена прогуливала? Но ничего другого в голову не пришло.

– Не знаю, – она дышала всё более тяжело и прерывисто. – Я сейчас не дома. На даче у одного человека. О-о-о!

Нечто, похожее на скрип кровати, шорох телодвижений.

Жека нажал на кнопку, отключая телефон, и вскочил.

За кого она его держит?! Почему она думает, что ей всё позволено?

Он с силой пнул попавший под ноги ком грязи и вышел со двора.

 Завтра баскет – сборная их школы против сборной сто тридцать шестой. Если она придёт на матч, он просто не выйдет на игру.

Из-за неё он до сих пор не знает женщины, не спал ни с одной. Какие женщины, если мысли только о ней.

Конечно, будь он, как другие ребята, общительней, смелей да умей трепать языком веселее, проблем бы особых не было. Шура же как-то говорил, что Юлька из девятого «б» вроде бы западает на него.

Эта Юлька, конечно, забавная гёрла. Ротик, как у Барби, а подбородок, наоборот, шире широкого. Когда смеётся, будто дупло на дереве образуется, и там, в дупле, мелкие, словно из спичек выпиленные зубы. А так очень даже ничего девочка. Ещё что Жеке в ней нравится: туфли у неё всегда такие, что солнце слепит, когда от них отражается. И ноги – с ума сойдёшь, особенно, если она в мини-юбке. Девчонка с кривыми ногами всё равно, что пацан без ума. Про Юльку этого не скажешь.

А поговоришь с ней пять минут, и отойти хочется. Потому что не то. И с другими не то и не так. С одной Ленкой он мог бы говорить часами. Может, это и есть то, что называют любовью – когда с человеком готов общаться бесконечно?

Если бы она не была такой стервой!

Чего она от него хочет, что ей надо? Если бы Жека это понял, всё встало бы на свои места.

Ноги не шли в школу. Не шли и всё тут. Жека остановился возле газетного киоска, разглядывая рекламные журналы. Что с людьми делает Photoshop, ведь это уму непостижимо. Вот эту актриску он видел возле гостиницы, когда она приезжала в их город. Пичуга вроде воробья, и щёки шершавые, будто после угрей. А тут, на обложке, точно младенец, внезапно повзрослевший.

Вообще-то Жеке по фигу и журналы и книги. Да и кино, честно сказать… Пукалки-стукалки – развлечение для спинно-мозгового тракта. Сплошная лажа. Но одну кинуху посмотрел бы ещё раз. Там про монахов, живущих где-то на севере, на острове посреди озера. Один сделал в молодости подлость и учит теперь других, как надо жить. То есть вроде бы не учит, а вместе с ними как бы заново переживает то, что когда-то сделал. Но и не учить у него не получается, потому что люди к нему едут и едут, каждый со своей бедой. И они несчастны, и он несчастен, потому что понимает: вся его помощь – один фальшак, всё равно внутри себя они так и останутся несчастны, даже если выздоровеют, даже если вроде бы найдут душевное спокойствие.

Вместо того, чтобы искать способ разрубить всё одним ударом…

А этот способ всегда можно найти, в любой ситуации, Жека в этом уверен на все сто.

До школьного забора отсюда было метров триста. Жека скосил туда глаза, и его обдало жаром: возле забора стоял Голливуд и с ним ещё двое.

Они тоже заметили его и двинулись в его сторону. Жека, стараясь не убыстрять шаги, отошёл от киоска и свернул в боковой переулок. Хватит с него вчерашнего наезда, разборки устраивать он не намерен.

Он прошёл квартал и повернул за угол. И столкнулся с ними нос к носу. Это была всё та же троица: Голливуд, парень в бейсболке и ещё один, низкорослый и широкоплечий, одетый в синюю ветровку и с виду сонный, но с хищным блеском в глазах.

Жека сразу определил: вот этот, в ветровке, самый опасный. От этих молчаливых миничеловеков никогда не знаешь чего ждать: держатся в стороне, но если им войдёт в голову, что с ними поступают не так, как они хотели бы, то реагируют молниеносно и всегда идут до конца. Рвут уже лежащих, им по фиг, что человек не может сопротивляться.

Об этом, в ветровке, Жека был уже наслышан. Боевик какой-то группировки, качается в самодеятельной спортивной секции. Ходили слухи, что изуродовал пацана из соседнего квартала, но кто-то отмазал. Да, собственно, кто – менты же и отмазали.

– Эй, Буратина! – сказал Голливуд. – Здороваться кто будет? Или не узнаёшь нас? А мы в друганы к тебе хотели записаться.

Жека остановился.

– Ребята, не каждый день, – сказал он миролюбиво. – Я вчера остался без обеда.

– Верно? – спросил парень в бейсболке. – У нас это тоже бывает. Степаныч проворуется, а нам гонит, что по школьным столовкам всё разобрали, одни макароны остались. Но, может, и в самом деле разобрали. Вам оно, конечно, нужнее.

Голливуд засмеялся. Рот у него был крупный, и зубы крепкие, серые и неровные, будто из плохо отесанного гранита.

– Да ладно, Джон, – вмешался тот, что был в ветровке. – Кончай газоны дерьмом поливать.

– Видишь, как оно получается, – глядя на Жеку и как бы прося понимания, сказал Джон. – И Серёга просит. Помоги убогим. На сигареты хотя бы.

Жека отступил назад, чтобы держать в поле зрения всех троих.

Серёга вытащил руки из карманов.

Это был плохой знак. Зря Жека дал им вчера потачку. Зря он это сделал.

– Извините, ребята, – сказал он. – Ничего не получится. Сегодня вообще с собой ни черта нету. Даже десярика.

– Ага, – Серёга оглянулся на дружков. – Дитятко не хочет делиться. Мамка не разрешила.

Голливуд опять захохотал.

Жека посмотрел на него, на Джона, на Серёгу. Пацаны наглеют на глазах.

Серёга повернулся к Жеке. Его взгляд намертво вцепился в Жеку, а черты лица словно бы заострились.

– Ну! – сказал он. – Чего ждёшь?

Жека понял: сейчас или будет поздно. Он положил папочку на асфальт и выпрямился, во все глаза следя за Серёгой.

Серёга протянул к нему ладонь и подвигал пальцами на себя:

– Давай!

Жека, не меняя позы, резко выбросил кулак в его сторону. Серёга отреагировал молниеносно, согнув руки в локтях и защищаясь. В тот же самый момент Жека врезал ему ногой в пах. Удар был такой силы, что Серёгу отбросило. Он рухнул на асфальт, корчась от боли:

– Сука!

Жека уже разворачивался к Джону. Боковому в челюсть его зимой научил один из дворовых ребят. Уроки этого парня Жека усвоил на отлично. Джон без звука лёг на газон.

Голливуд позеленел. Жека понял, что в следующий момент он бросится бежать. Отпускать его нельзя было ни в коем случае – надо, чтобы и он прочувствовал.

Но Голливуд оказался смельчаком. Он отпрыгнул назад и принял боксерскую стойку.

Ничего более идиотского он не мог бы придумать. Уличная драка это не боксерский поединок, тут правил нет никаких. Жека шагнул к нему и, внезапно согнувшись и схватив его под колени, рванул на себя. Голливуд опрокинулся на спину. Жека с силой ударил его кроссовкой ниже ягодиц. Голливуд заорал, откатился в сторону и затих.

Жека поднял папочку. Серёга возился возле бордюра, пытаясь встать:

– Падла, ты ответишь!

Жека оттянул острый край папочки там, где она лопнула, подошёл к нему и чиркнул по щеке. Брызнула кровь. Серёга схватился рукой за щеку и замолчал.

Жека оглядел всех троих. Ничего приятного, конечно, в этом зрелище не могло быть. Но надо было убедиться, что ребята сегодня уже возникать не будут.

Кажется, они предпочитали пока полежать.

Жека повернул за угол.

14

Подходя к школе, Жека вдруг понял, что затащить его туда сегодня можно только бульдозером. Сложно казалось даже просто видеть Петровну, Светика, этого подонка Тушу да и всех остальных. Ну, хоть бы кто-то из класса, хоть один когда-нибудь всего лишь поговорил с ним по-человечески. Да, кстати, и с Шурой тоже.

Ноги сами повернули от школьного забора.

От Авиационной, вихляя задом, спешил к школе Туша. Рядом топтал тротуар Сеньков. Заметив Жеку, они развернулись и потопали к зданию школы газоном.

Жека сжал зубы. Ладно, ваша очередь ещё придет.

Авиационная стояла в пробке, насколько хватало глаз. Жека, огибая матовые от пыли корпуса машин, перешёл на другую сторону.

Он хотел всего лишь постоять у витрины магазина «Охотник», но оказалось, что магазин уже открыт, хотя было всего лишь девять утра.

В полутёмном зале будоражаще пахло тяжёлой парфюмерией кожаных патронташей, поводков и резиновых сапог. В спортивном отделе меж вратарских перчаток и бутсов грозно таращились с полок звонкие шары волейбольных мячей, и вдали, как островок болотной ряски, блестела осыпанная тальком ярко-зелёная надувная лодка, над которой высилась рощица удилищ. Здесь веяло здоровьем, азартом, загородным отдыхом, где-то поблизости, притаившись, текла чешуйчатая от ветерка речка, тёмно-зелёная бородка водяного мха моталась на торчащей со дна коряге, блестящие стрелочки рыбьей мелюзги на отмели вдруг веером бросались прочь, так же внезапно на секунду застывали, в следующий миг неуловимо исчезая из виду, плыл откуда-то тёплый запах высохшего сена, перемешанный с пряным духом ночного костра, висели крупные, как рябиновые соцветья, звёзды, а над зубчаткой леса, будто чья-то потусторонняя тень, в безмолвии и покое скользила большая чёрная птица.

Жека прошёл в ружейный отдел, остановился перед коллекцией новеньких двустволок и карабинов. Они выглядели весёлыми детскими игрушками, лакированные бока прикладов поблёскивали отражённым светом окон.

«Жахнуть вот из этой «ижевки», – подумал Жека. – Вот будет шухеру. Девчонки от одного грома описаются».

Но шум это, конечно, фигня. Он знает, кого подбить, кого оставить. А для этого нужен карабин.

Но стоили эти игрушки денег совсем не детских. Жека дважды оборачивался к продавцу, что-то пересчитывающему на калькуляторе в другом конце зала, да так и не решился попросить хотя бы подержать оружие в руках.

Продавец, мужик лет сорока, прожаренный солнцем до горчичного цвета, подошёл сам.

– Что-то показать?

– Вот этот, – Жека показал на короткоствольный карабин, укреплённый на стенде за спиной продавца.

– Боевой, – сказал продавец. – Хотя снят с вооружения.

– Разве можно продавать боевое оружие в обычном магазине?

– Если очень хочется, то всё можно, – продавец протянул ему оружие.

Жека взял карабин и приставил приклад к плечу. Боковина приклада была гладкой и уютной. Жека повёл стволом из стороны в сторону и прицелился в продавца.

– Он не заряжен, – сказал тот таким тоном, будто спрашивал, и весь напрягся, не сводя глаз с Жеки.

Жека нажал на курок. Щелчок был похож на удар щеколды в воротцах их дачи. Продавец нырнул головой вниз и в сторону и вырвал карабин из его рук.

– Так не шутят, парень.

– Извините, – сказал Жека.

– Снайпер, мать твою за ногу! – продавец вбил оружие в держатели на стене и снова обернулся к нему. – Ещё чего-то?

Лицо у него было багровым и свирепым, словно он хотел броситься в драку.

– Нет, – сказал Жека и вышел.

Душа у него точно бы свистела в три пальца. Он никак не ожидал, что всего лишь имитация выстрела в живого человека вызовет в нём такую волну, хотя стрелять по мишеням доводилось не раз – на военной подготовке.

Вот, значит, что чувствуют те, кто нашёл в себе силы решить всё одним ударом.

Нет, они чувствуют больше – острее, резче, глубже. Ведь он всего лишь прицелился в незнакомого, может быть, даже неплохого мужика. А вот когда он увидит, как падают эти подонки, обливаясь кровью…

Жека направился по тротуару – всё равно куда, лишь бы не в школу, – когда снова запел мобильник. Он глянул на экран: Макс.

– Привет, Макс. Есть новости?

– Привет, парень. Новостей особых нет, но я подскажу тебе, где достать то, чего ты хочешь.

– Не гони!

– Я с кровати головой вниз не падал. Способ верный. Дело простое, но не знаю, захочешь ли ты им воспользоваться.

– Ну, говори!

– Э, нет. Баш на баш. Блок сигарет.

Жека внезапно так разнервничался, что едва не отключил аппаратик. Да в конце концов, осталось в этом мире то, что не продают, или уже нет?!

Он сунул руку в карман, пытаясь определить на ощупь, сколько у него денег.

– Пять пачек хватит?

Макс ничего не ответил.

– В качестве первого взноса, – сказал Жека.

– В блоке десять пачек, – в голосе Макса была та мелочная неуступчивость, которая всегда раздражала Жеку. – Мне нужен сразу целый блок.

Жека, однако, сдержался и на этот раз.

– Ладно. Тогда немного позже.

– Договорились. Звони, – Макс отключил связь.

Воздух города всё более наполняла густая, забивающая лёгкие духота, солнце казалось скучным, седая плёночка высотных облаков пригасила его и всё уплотнялась, застилая небо белёсой марью.

Погода, кажется, готовила перемены.

Что такое может сообщить ему Макс? Дело простое, сказал он. Если бы на самом деле так. Иногда и в туалет сходить дело непростое. Жека вдруг почувствовал в верхней части груди дрожь нетерпения. Неужели он в шаге от того, что задумал?

Школа не отпускала его. Вроде и не хотел он туда идти, но и отойти далеко не мог, добрый час кружил по окрестным кварталам, оглядываясь на широкие, белые от солнца окна.

Началась большая перемена, выкатился на крыльцо горох из начальных классов, потом вышли старшеклассники. Жека сел на скамейку в соседнем дворе, стараясь не смотреть в сторону школьного здания.

– Жека! – от школы, как всегда не здороваясь, а просто называя его по имени, подошел Вебер. – Ты чего тут?

– Садись, Гриш, – сказал Жека и подвинулся на скамейке.

– Да я, собственно… – замялся Вебер, останавливаясь перед ним. – Мне, наверно, не стоит этого делать, но… Что творят эти земноводные! Посмотри вот это, – он протянул ему мобильник.

Это была видеосъемка. Пацаны, девчонки, мелькнуло лицо безбашенной Парамоновой в полупрозрачном топике, потом Иринки, потом Лены. Диван в чьей-то квартире, полуголый Туша, под ним Лена. Сеньков, смеясь, наблюдающий за ними, с бокалом в одной руке, с сигаретой в другой.

– Туша ходит по школе, предлагая скачать этот шедевр всем желающим, – сказал Вебер.

Рука Жеки, державшая мобильник, затряслась, он протянул его Веберу и выронил. Вебер поймал аппаратик на лету.

– Иди, Гриша, – не глядя на него, сказал Жека, и собственные слова показались ему произнесёнными какой-то жестяной куклой.

15

Теперь всё отступило перед главным: как можно быстрее достать оружие. Что будет потом, когда он сделает то, что задумал, казалось Жеке не имеющим к нему никакого отношения. Всё перекрывала наполнившая его ненависть к Тушину, Лене и даже ни в чём не повинному Веберу. Да ко всему миру, в котором происходят вещи, пережить которые сложнее, чем смерть близких людей. Когда умерла бабушка, он не чувствовал ничего подобного. А уж она-то после матери была для него самым дорогим человеком.

Человек жив, пока умеет ненавидеть, вспоминались ему сказанные кем-то слова. Жека хотел бы разучиться ненавидеть. Он хотел бы разучиться жить. Но сначала он должен убрать из этого мира хотя бы часть зла, коверкающего его до полного уродства. Он должен отомстить, может быть, даже не за себя, а за то светлое, что ещё осталось вокруг.

Погружаться дальше в свою ненависть ему не дали: позвонил Димон и предложил встретиться там же, возле «Скорпиона». В одиннадцатом уже начинались выпускные экзамены, и уроков сегодня у Димона не было.

Он сдержал своё слово – принёс пять кусков тютелька в тютельку.

– Когда вернёте? – спросил он отстранённо, словно не имел к деньгам никакого отношения.

– Через неделю, – не колеблясь ни секунды, сказал Жека. – Или даже раньше.

А что, собственно, помешает ему раздобыть пять тысяч рублей перед тем делом, на какое он решился? Только если его на перекрёстке раздавит машина или рухнет дом, возле которого он будет проходить.

Димон молча кивнул и также молча развернулся прочь.

Деньги были в новеньких тысячных купюрах. Значит, Димон всё-таки снял их со счёта в банке.

Жека посмотрел ему вслед. У Димона была походка спортсмена – он шёл с выпрямленной спиной, упруго отталкиваясь от асфальта. Странно, что он и от уроков физкультуры старался увильнуть, не то что после школы стучать мячом. А мог бы здорово играть в баскет или волейбол. С его-то ростом и телосложением.

Ладно, Димон, ты классный парень, но Жеке не до соплей, благодарностей он даже про себя произносить не будет. Теперь если Макс не гонит насчёт карабина, всё зависит от того, насколько быстро и точно будет действовать сам Жека.

Но оставались ещё долги перед нормальными людьми. Он выхватил мобильник, прокрутил записи до номера Николая.

Долго никто не отвечал, Жека уже хотел отключить аппарат, когда послышалось чье-то старческое: «Алё!»

– Извините, извините, – зачастил Жека. – Кажется, я не туда воткнулся.

Отключить мобильник он не успел, в трубке вскрикнул Шура:

– Жека, ты?!

– Ну, конспиратор! – Жека невольно рассмеялся. – Думаешь, если прикинешься старым пеньком, менты тебя не достанут?

– Ну, всё-таки, – от смущения Шуры, кажется, нагрелся и мобильник в руке Жеки.

Жека плохо понимал, как это может сочетаться в одном человеке: беспредельная отчаянность до хулиганских закидонов и конфузливость, как у Мышки из их класса. Перед той пальцем подвигай – она потом два дня глаз на тебя поднять не сможет.

– Шура, слышь, я достал деньги.

Молчание, как внезапный пролет ночной птицы над головой.

– Жека, я просто ничего не могу сказать – всё лишнее!

– Ну, не говори, – сказал Жека. – Через час буду у тебя. Ты на месте?

– Где мне ещё быть?

Погода на озере стояла чистая, прозрачная, не то, что в городе. Был штиль, прибрежный песок, подсыхая, сахаристо белел в лучах солнца. Тёплый южный ветер временами задевал гладь озера, она морщилась, как от щекотки, искрящаяся рябь стремительно пробегала по ней и вновь исчезала. За озером в золотой солнечной пыли грелись туманные вершины гор, а над противоположным берегом плавала в воздухе тёмная скобка коршуна.

Жека, кое-как пробиваясь через заросли, прошёл к знакомому болотцу.

Странное это было место: совсем рядом с побережьем, но посреди такой гущи из ивняка и метровой травы, что найти его мог только знающий человек. Сюда, кажется, никогда не добиралось солнце, а в мёртвой болотной воде жили одни лишь чёрные корявые тени.

Николай и Шура, сидя на кирпичах, обедали разогретой тушёнкой. Рядом на спиртовке погромыхивал чайник, чуть дальше светились угли потухающего костра. Время от времени по углям то там, то здесь пробегала дымчатая плёночка.

Увидев Жеку, Николай выхватил откуда-то из-за спины ещё одну банку тушёнки, уже вскрытую, сдернул со спиртовки чайник и грохнул банку на подставку над пламенем.

– Садись, – сказал Шура, кладя в траву рядом с собой ещё один кирпич.

– Нет, нет! – Жека отчаянно махнул рукой. – Я ненадолго. Да и не хочу есть.

– Ещё будешь свистеть, когда тебя не просят, затолкаем в хавальник осоки, – улыбаясь, сказал Николай и протянул ему ложку.

Жека сел на кирпич, исподтишка разглядывая Шуру.

Шура был бледен, кое-как двигал раненой рукой, но ел так, будто ничего вкуснее этой тушёнки в жизни не пробовал.

– Ничего, уже лучше, – сказал он, заметив взгляд Жеки. – Всё путём.

Николай молча выскреб из своей банки остатки, сполоснул её кипятком, заварил в ней же чифиру, выпил и встал.

Лощёные от грязи штаны сияли у него, как голенища сапог.

– Давай, что принёс, – сказал он Жеке, вытирая губы тыльной стороной ладони.

Жека посмотрел на Шуру. Шура кивнул, не отрываясь от еды.

Николай исчез в лесу тотчас же, как Жека передал ему деньги. Минуту спустя Жека уже не смог бы показать, в каком направлении он ушёл, – заросли сдвинулись и замерли, будто и не было там никого.

Жека с недоумением и растерянностью огляделся и снял тушёнку со спиртовки.

– Ну, и что там, в школе? – поинтересовался Шура. – Базару много?

– Да есть, – сказал Жека. – Есть.

– Чё обо мне говорят?

– А тебе не интересно, что я о тебе думаю?

– Ну? – Шура оторвался наконец от тушёнки, поднял глаза на Жеку.

– Дурак ты, вот что я думаю!

Шура опять вернулся к своему обеду.

– Николай говорит, ему позвонил один военный пацан и сказал, что ты ищешь карабин. Верно?

Кусок тушёнки выпал у Жеки изо рта обратно в банку.

Так вот, значит, о каком деле говорил Макс! Но Шуре-то на фиг об этом знать?!

– Причём тут Николай? – кое-как сказал он.

– Николай из оружия не может достать разве что С-300.

– Ясно, – Жека поставил банку на траву.

– Я не спрашиваю, зачем тебе карабин, – сказал Шура. – Но скоро тебе исполняется восемнадцать. Загремишь по полной. Жизнь будет закончена.

– Фиг с ней. Она ничего не стоит, если я не знаю, что делать со всем этим дерьмом.

– Значит, я дурак, а ты нет?

– Я пойду до конца. А ты не дошёл.

Шура ничего не ответил. Он взял кусок хлеба, вытер им внутренность банки, потом отправил в рот.

– Не дошёл, – сказал он. – А ты уверен, что дойдешь?

– Где у меня выбор?– Жека налил из чайника кипятку и тоже взял кусок хлеба. – Я должен решить то, что иначе решить нельзя.

Хлеб был грубый, черствый и невероятно вкусный.

Шура вздохнул и промолчал.

– А ты знаешь, как по-другому решить то, что происходит вокруг меня и вокруг тебя? – спросил Жека.

Ответа он опять не дождался.

– А чего Николай тогда здесь сидит, если может достать всё, что угодно? – Жека кивнул на шалаш. – Живёт в этом дворце?

– Говорит, что в городе надо бороться за право умереть, а здесь нет. В той жизни тебя, мол, начнут спасать, в больницу затолкают и всё такое.

– Сам, значит, не может реализовать это право? Если ему всё так осточертело.

– Мы с тобой пока и до других не можем дойти, не то что до себя. Одни слова.

Шура потушил спиртовку, отодвинул прутиком угли костра друг от друга. Их красные глаза, перед тем, как потухнуть, глянули на него зло и свирепо.

Пока они обедали, небо над ними успела затянуть серебристая кисея. Потом свежий ветерок разорвал её, она сбилась в округлые, ярко-белые облака, чуть подкрашенные снизу тяжеловатой синевой.

День стоял ясный, радостный и обещал тихий прозрачный вечер.

Они перешли к старой берёзе и сели, прислонившись спинами к её бугристому стволу. Берёза медленно покачивала перед ними тяжёлой бахромой и что-то еле слышно бормотала.

Вскоре появился Николай.

– Быстро ты, – сказал Жека.

В руке у Николая была поклажа – завёрнутый в брезент продолговатый предмет, по всему видно, тяжёлый.

– Так ведь спешил тебя порадовать.

Он развернул брезент, и Жека весь подался вперёд.

Это был «калашников», старенький, с облупившимся прикладом.

– Чем старше оружие, тем оно лучше, – сказал Николай, заметив взгляд Жеки. – Не подведёт. Из этого, полагаю, ещё «чехов» заваливали.

Он протянул «калашникова» Жеке.

– Сколько я должен? – спросил Жека, беря оружие, будто оглушённую, но ещё живую змею.

– Ты уже расплатился.

– Когда? – Жека застыл, держа автомат на весу и как бы намереваясь его вернуть.

– Около часу назад, – сказал Николай. – Игрушка стоит четыре с половиной. Плюс патроны. Ну, и мне небольшой навар.

Он протянул Жеке коробку.

Жека встал, потрясённо переводя взгляд с Николая на Шуру и обратно.

– С ментами, которым будто бы нужна взятка, вы, значит, меня крутанули?

– Нет, – сказал Шура. – Они ещё ждут своего.

– Ждут, – словно эхо, повторил Николай.

– Ни фига себе! – Жека опустился на траву.

– Только есть одно условие, – сказал Николай.

– Какое?

– Ты должен убрать Фёдора.

– Директора? – почти автоматически переспросил Жека.

Николай кивнул.

– Почему его и почему я?

– Видишь ли, парень, мы этого уже не сделаем, – Николай по очереди потрогал кирпичи возле костра, выбрал потеплее, сел. – Ни я, ни этот раненый Геракл, – он показал глазами на Шуру. – А убрать его надо.

– Он главный злодей в городе?

– Его надо убрать не потому, что он злодей, – Николай тоже переместился к берёзе и, откинувшись назад, закрыл глаза. – Он ведь по совместительству спичрайтер Кисляя? Лимонова местного изготовления?

– Ну и что?– спросил Жека. – Какие-то личные счёты?

– Нет у него никаких счётов, – отозвался Шура. – Он и узнал-то о нём из моих рассказов.

– Так ведь и у тебя с Фёдором ничего нет! – сказал Жека.

– Разве я сказал, что есть? – Шура тоже откинулся к берёзе, всем своим видом показывая, что не хочет продолжать разговор.

16

Утром опять прошёл дождь. Когда Жека вышел из дома, спинки потемневших тротуарных плиток уже проглотили влагу, а в клювиках тополиных листьев висели последние серебряные капли. Ещё летели по небу лохмотья ушедшей за город грозы, но её жаркие испарения в нагретом воздухе улиц уже растаяли.

В городских пространствах начал свои бесконечные игры ветер, скверы счастливо лепетали промытой листвой. Опереточные стены города, раскрашенного по случаю очередной годовщины, жарко слепили, тени облаков бежали по ним с проворностью ящериц. Выгибая спину и почти доставая гармошкой живота мостовую, проползла туша двухсекционного троллейбуса, в освободившийся проём улицы радостно хлынула нетерпеливая толпа, жалкие остатки которой сбоку тут же втянул в себя трамвай.

Школа притягивала его к себе, как зомбированного. Жека, ещё сопротивляясь, повернул от газетного киоска вправо, туда, где схлестнулся вчера с интернатовскими. Переулок был малолюден, почти пуст, только лакированные черепахи ползли по мостовой в четыре ряда.

Теперь, когда у него было оружие, оставалось закончить лишь несколько мелких дел. Но в голове со вчерашнего дня точно бы сгустился горячий туман, Жека ни на чем не мог сосредоточиться и ходил в полуобморочном состоянии. Только сейчас он во всей полноте осознал, на что решился.

Вчера вечером опять позвонил Макс, пришлось объясняться.

Да, ладно, фигня всё это, сказал Макс, всё равно сдрейфишь, не сделаешь.

Они все точно бы сговорились и толкают его туда, куда он и заглянуть страшится.

Главное сейчас для Жеки не ходить в школу, не видеть этих сволочей мирно сопящими над тетрадками. Главное не раскисать, не давать ненависти обратиться в жалость.

И Жека до боли стискивал зубы. Нет, ребята, он сделает это. Он сделает это, потому что не жалкая сопля, потому что нельзя так издеваться над людьми и унижать их.

Повернув за угол на улицу, ведущую к школе, Жека встал, будто увяз в трясине: навстречу шла Иринка. Сегодня она была в футболке, но и футболка, как всё, что она носила, болталась на ней, будто надетая на теннисную ракетку. Никогда бы Жека не подумал, что одежда может так отчаянно портить фигуру.

Иринка брела потерянно и отрешённо, глядя себе под ноги и, кажется, даже не заметила его. Жека готов был уже отпрыгнуть обратно за угол – уж кого он сейчас не хотел видеть, так Иринку, – но что-то в её поведении, в том, как она шла, показалось ему неправильным и требующим вмешательства.

– Прогульщицам привет от педсовета! – сказал он, когда Иринка, всё так же не отрывая глаз от асфальта, почти налетела на него.

Она подняла голову и остановилась. Глаза у неё были мокрыми от слёз.

– Что такое? – сказал Жека и взял её за подбородок.

Странное это было чувство – вот так залихватски обращаться с девчонкой. Может быть, так с ними и надо, может быть, другого они и не стоят. Если бы он так же вёл себя с Леной, посмела бы она делать с ним то, что делает?

Иринка вдруг прижалась к нему, уткнувшись головой в его грудь. Жека в растерянности опустил руки, не зная, что сделать, что сказать.

– Ты это… ты чего… я это… – слова тянулись из него, как прилипшая жевательная резинка, нескончаемые и неспособные оформиться во что-то определенное.

Иринка подняла голову и посмотрела на него, словно прося о помощи.

– Ну! – сказал Жека. – Говори!

Иринка молча отошла в сторону и села на скамейку в крохотном скверике, зажатом серыми кирпичными стенами. И едва Жека устроился рядом с ней, она зачастила так, словно боялась, что не успеет досказать.

Она точно не знает, кто сделал съемку, которую Туша показывает по всей школе, но тут не обошлось без интернатовских. Почему? Потому что один из них при всех рассказал Димке, с кем она будто бы спала и как всё будто бы происходило. Будто бы она…

– Стоп! – сказал Жека. – Подробности опустим.

– Ну, вот, – она захватила футболку за края, немилосердно растягивая её вниз. – Не знаю, что ещё тут можно добавить.

Жека ничего не ответил, следя, как два подсохших конфетных фантика пикируют друг на друга под порывом ветра.

От яблони за их спиной налетел сырой сладковатый запах, на мгновение разглаживая в душе что-то мёрзлое, затвердевшее.

– И что, на самом деле ничего не было? – спросил он.

– Всё было не так!

– Ну, даже если и было так, кого нынче этим удивишь? – безжалостно сказал Жека.

Иринка встала.

– Подожди! – он взял её за руку, снова усаживая на скамейку. – Как он выглядит, этот интернатовский? Ты знаешь его?

Она покачала головой.

– Такой с прилизанными волосами. Черная куртка, красные полосы по рукавам…

Жека глубоко вздохнул. «Война. Счастливые времена…»

– Туша здесь причем? – спросил он, чтобы только что-то сказать.

– Так он же, брюхан, всё организовал!

– Так… – Жека поднял голову вверх, на черепицу соседнего дома, темно-красную от невысохшей пока влаги по краям и яркую у конька. Из-за конька, за кем-то шпионя, выглядывало округлое белоснежное облако.

– Иди вызови на улицу Димона, – сказал он. – Он сегодня в школе, у него консультация.

– А ты разве не пойдешь на уроки? – Иринка осторожно посмотрела на него.

– Пошли они в жопу, ваши уроки! – резко и не фильтруя выражений, сказал он, как говорил бы в своем кругу, с ребятами. – У меня свои уроки.

– Нет, Жень, я не могу, – она опустила голову. – Да и не будет он меня слушать.

– Ладно, – он встал. – Ты куда сейчас?

– Не знаю, – она тоже поднялась. – Домой, наверно.

– Не надо тебе домой. Ты одним своим видом нагружаешь людей так, что им не до жизни. Родичи у тебя ещё должны жить, верно?

Иринка попыталась улыбнуться.

Жека помедлил.

– Сходи к Марине, к Шуриной матери. Скажи, что с Шурой всё в порядке, скоро вернётся.

– А где он, что с ним?! – вскинулась Иринка.

– Ну, это не ваше дело. Просто скажи, что всё путём. Успокой женщину. Да и о своих делах с ней поговори. Она тебя поймёт. Давай иди.

Иринка побежала через улицу, будто действительно ждала, что найдется кто-то, кто сейчас же утешит её.

И глядя ей вслед, Жека вдруг подумал, что лет через пять из этого цыплёнка, может быть, получится такая женщина, с которой в любом месте не стыдно будет появиться. Но вряд ли это будет его женщина, вряд ли.

Он достал мобильник, пролистнул контакты, отыскивая номер Димона.

17

– Жека, – сказал Димон, – у меня экзамен по математике через три дня.

– А Иринка, значит, моя девчонка, а не твоя? Её полощут по всему району. Тебе это по фиг?

– Ну, надо ещё разобраться, что она там делала.

– А я о чём? Надо разобраться.

Они стояли возле баскетбольной площадки, и Жека краем глаза всё время следил за окнами своего класса. Окно, где сидела Лена, было перекрыто солнечными бликами. Лишь иногда, словно через воду, вспыхивал перламутровый колпачок авторучки или заколка в волосах.

Как он ни напрягал себя, как ни взвинчивал, не появлялось даже намёка на ненависть или неприязнь к ней – лишь обида и недоумение. Вот сидит она там, слушает училку, что-то пишет. Как будто ничего не произошло. Рыба. Замороженный блок путассу.

А вот интересно, пришла бы она на его похороны в случае чего? Пришла бы, наверно. Может, даже почувствовала бы что-нибудь.

– Хорошо, – сказал Димон. – Идём.

– Где твой ноутбук?

– А, дома. Нефтянка стоит, ничего не происходит. Да и вообще надо перебираться во второй эшелон. В «голубом» такие броски, мама родная! Ничего не угадаешь.

– Крутой ты чел теперь, Димон.

– А, надоело! Прибыли на копейку, а хлопот на кусок. Буду пробовать в Политехнический.

– Ну, тогда, конечно, – сказал Жека. – Тогда тебе это всё ни к чему. Иринка и всё остальное.

– Нет, идём!

Димон вдруг сжал кулаки, и Жека удивленно посмотрел на него: таким он его ещё не видел.

Они вышли из школьного двора, направляясь к интернату.

Небо над городом, ещё совсем недавно блистающее во всю свою ширь, стало наполняться облаками. Справа из-за неровной, рваной череды домов выталкиваемая снизу исполинской силой выпирала грязновато-белая хлопковая груда, кроны тополей и ежи антенн на отдалённых крышах грозно подползали к её брюху.

В этом непрерывном брожении, бесконечном перемещении относительно друг друга облаков, неба, деревьев угадывалась та устойчивость и постоянство небесных сил, какой не обладает даже очевидная, казалось бы, незыблемость земной тверди.

И Жека, время от времени поворачиваясь к проёму меж домов, старался хотя бы на секунду отвлечься от того, о чём не забывал теперь, кажется, даже во сне. Или он сделает то, что задумал, или будет полным ничтожеством, заслуживающим, чтобы с ним поступали именно так, как поступают.

– Димон, – сказал он, – а смог бы ты убить щенка, который подошёл к тебе, чтобы ты его погладил?

– Ну, ты спрашиваешь?

– А если бы он облаял тебя или, хуже того, вцепился в ногу?

– Ты чего, Жека? – Димон даже замедлил шаги. – У тебя неврастения из-за этих дел в школе? Да забей, всё будет тип-топ. И с Голливудом твоим разберёмся.

Жека ничего не ответил, опять глядя в проём меж домов, заполнённый нестерпимо белым сиянием.

Интернат стоял на Ленинградском проспекте, главной улице района. Здание выглядело шикарно, уступало разве что пятой гимназии, в трех кварталах отсюда. Денег на интернатовских, похоже, не жалели. Странно, что Голливуд и компания ходят оборванцами и пахнет от них всегда то ли жареным луком, то ли нестиранными носками, то ли квашеной капустой.

Жека не любил запахов. Лучший запах – у воды в горном ручье. Она ничем не пахнет.

Когда они вышли на проспект и повернули к интернату, Жека понял, что все его планы накрылись медным тазом: на спортплощадке возле интерната стояла целая кодла – человек двадцать. В середине, постоянно сплёвывая, что-то рассказывал своей дружине Голливуд.

В стороне, словно пенёк на опушке, торчал Серёга.

Ну, этот всегда как бы ни при чём.

Разобраться действительно было надо, но с Голливудом, а не с толпой интернатовских.

– Жека, – сказал Димон, показывая назад, туда, откуда они пришли. – Смотри.

Жека обернулся. По проспекту валила другая толпа – все три одиннадцатых класса едва ли не в полном составе и половина десятиклассников. Были среди них и ребята из его, Жекиного класса, и, что поразило Жеку, самые авторитетные – Вебер, Гоша – «Сочинитель», Соломин – «Красота – страшная сила».

– Это она их сгоношила! – вырвалось у Жеки. – А ведь я просил её, засранку, идти к Марине.

Димон покосился на него, но промолчал.

– Извини, Димон! – Жека выставил перед собой ладони, как бы защищаясь. – Я не хотел. Ну, я же просил её!

– Да ладно, – сказал Димон. – Действительно засранка. Но давно всё к этому шло. Больно уж много эти инкубаторские стали брать на себя.

Спортплощадка находилась за интернатом, с проспекта был виден только её угол, а когда она вся открылась Жеке и Димону, сердце у Жеки начало бить ровно и мощно, как всегда в минуты опасности: здесь, кажется, собрался весь интернат – вплоть до забора колыхалась пёстрая толпа.

– Сегодня же одиннадцатое, – сказал Димон. – Завтра праздник. Это у нас Фёдор сдвинутый, училок зарядил на работу. А тут выходной. Ни петуха, ни наседок – цыплята делают, что хотят.

Голливуд и вся компания, стоявшая с краю спортплощадки, конечно, заметили их, но не подали виду. Ну, пришли и пришли, давайте ваш базар. Лишь изредка кто-нибудь поворачивался в их сторону как бы от нечего делать.

Жека рванул на себя железную калитку: да фига ли теперь трусить – поздно!

Интернатовские повернулись к ним разом, как зомбированные по приказу своего наставника. Голливуд захлопнул рот и насмешливо растянул рот в ухмылке. Девчонки, стоявшие рядом с его компанией, поспешно отошли. Одна-две были просто обалденные: и фигурки, и ноги, и портреты – всё при них. Как-то Жека раньше не замечал, что в интернате есть такие образцы древнегреческого искусства.

Серёга сунул руки в карманы, и Жека, зная его повадки, напрягся. Иди догадайся, может, он там кастеты держит.

– Ага, пришёл сам, чтобы тебе вломили, – Голливуд выступил вперед. – Ну, и что скажем?

– Сначала хотелось бы тебе кое-какие вопросы задать, – Жека остановился перед ним, не выпуская, однако, из виду Серёгу.

– Твою гёрлу надо спрашивать, – сказал Голливуд.

– Это не моя девчонка.

– Вот так? – Голливуд уставился на него, словно Жека сказал, что день назад приехал из Америки. – А чья?

Жека промолчал.

Голливуд повернулся к Джону. Джон стоял с такой рожей, будто съел килограмм зелёного лука, причём без соли.

– Ах, извините, господа, извините! – Голливуд издевательски выгнулся в полупоклоне. – Не ту подстилку зацепили.

– Не выделывайся, шибздик, – сказал Димон.

– Твоя, значит? – Голливуд выпрямился, злобно глядя на Димона.

– Я знаю, отец лупил тебя, как собачонку, которая писает на коврик, – спокойно сказал вдруг Димон. – Загонял ремнем под табуретку. Но другие в этом не виноваты.

Глаза у Голливуда расширились, на секунду он окаменел.

– Не трогай отца! – заорал он, внезапно срываясь на визг. – Вы виноваты, вся ваша погань, набившая себе карманы! Вы отняли у него нормальную жизнь! И у меня тоже!

Лицо у Голливуда начало дергаться в тике, на глазах появились слезы. Он принялся бешено моргать и встряхивать головой, чтобы они не потекли по лицу.

Сбоку кинулся к нему Серёга, закрывая его от Жеки и Димона.

Жека потрясённо отступил назад.

– Ты, говноед, – сказал Серёга, глядя на Димона так, словно хотел взглядом вдавить его в решётку забора. – Тебе чего здесь надо? Хочешь разобраться, давай отойдём в сторону.

Жека снова шагнул вперёд. Этот прост, как правда. Он всегда знает, кто неправ и что делать.

– Димон, – сказал он. – Ну, их к чёрту. Это я виноват. Не стоит связываться.

– А ты помолчи, – повернулся к нему Серёга, впиваясь в него взглядом. – Твоя очередь ещё придёт.

– Ну что, я вижу, действительно надо разобраться, – сказал Димон. – Только ты здесь при чём?

– Так я ж твою деваху первый натянул, – Серёга усмехнулся так, будто сообщил невесть какую приятную новость.

Димон дёрнулся к нему, но Жека удержал его.

– Подожди, не здесь.

В калитку уже вваливались одноклассники Димона.

Жека, на секунду повернувшись к ним, заметил на другой стороне проспекта Вовку Касьянова, Касю, из сто сорок третьей школы и рядом ещё несколько человек.

18

Полчаса часа спустя на спортплощадке возле интерната собралась половина пацанов их района.

Интернатовских было раза в три меньше, но вели они себя бесцеремонно и нагло, будто были уверены, что абсолютно правы. Да кто же их, и без того обиженных судьбой, посмеет за что-то наказать! Не посмеют ни милиция, ни воспитатели, ни тем более эта городская мелочь.

Городские-то, может быть, и попробуют, но кто им позволит?

За всю свою, пусть пока небольшую жизнь Жека не помнил такого крутого стояния. Но, кажется, у кого-то был уже такой опыт. Жеку и Димона, а с ними Джона и Серёгу оттеснили в небольшой загон между интернатовской теплицей и правым крылом здания, так что их не было видно ни со стороны спортплощадки, ни тем более со стороны проспекта. Менты могли быть спокойны: ну, собралась пацанва, толчётся на спортплощадке, но всё тихо-мирно.

Кто-то сунул Жеке клюшку для гольфа.

Серёга с такой же стоял уже напротив него.

– Вчерашнего тебе мало? – сказал Жека.

– Не напрягайся, – Серёга перехватил клюшку обеими руками. – Как бы чего из тебя не вышло.

– Ладно, – Жека почувствовал, что внутри у него как бы всё пустеет и эту пустоту заполняет холод невесть откуда взявшейся ненависти. – Ладно, как скажешь.

Вот чего Жека избегал, как мог, так этих разборок. Кто и что в них кому-то доказал, кто и чью честь защитил? Пушкин, как говорит Вебер, участвовал в двадцати восьми дуэлях. И что? Погиб бессмысленно и ненужно, оплеванный и проигравший. Перед кем он защитил свою честь? Перед собутыльниками и друзьями, которые и друзьями-то ему никогда не были?

Ну, они с Димоном, положим, не тянут на Пушкина, а разве на какого-нибудь пацана гусара, но им избежать дурацкой схватки тоже нет никакой возможности. Да, собственно, зачем они сюда пришли? Ради вот этой разборки, которая оказывалась важнее истины и важнее лжи. Потому что выше истины и ниже всякой лжи – сила и торжество победителя.

Клюшку Жеки перехватила чья-то рука. Жека, не оборачиваясь, понял, кто: Димон.

– Жека, я должен сам!

Но Жека лишь сильнее вцепился в клюшку.

– Димон, тебе нельзя. Этот кабан тебя сделает.

– Жека, мы с тобой корефаны или мы кто друг другу?

– Жека, он и сам его отметелит! – крикнул Соломин.

Жека отпустил клюшку. Конечно, это было право Димона, и Жека первый перестал бы его уважать, если бы он поступил по-другому.

Интернатовские и городские встали на площадке кругом: слева – из интерната, справа – из города. Какой-то шустрый пацанёнок очертил мелом нечто вроде ринга. Димон, держа клюшку обеими руками, вошёл туда первым и оглянулся на Жеку, то ли ища поддержки, то ли молчаливо предупреждая не вмешиваться.

Жека стиснул зубы. Не надо было ему этого делать, не надо было оглядываться. Если ты хочешь сделать этого отморозка, убей его взглядом – сейчас для тебя никого больше не существует, кроме него. Не шарь глазами по сторонам, сосредоточься и при первом же случае до крови лупи по морде – самое верное дело. Нет больнее темы, нежели фейс. Свои же потом доведут. Появись-ка в школе с разукрашенной физией – то же, что синяки от ботинок на заднице показать.

Так что если свёкла потечёт – весь гонор с него слетит. Тогда самое время добивать.

Серёга двинулся к Димону медленно, словно бы нехотя. Жека знал эту породу – они ищут момента и не дёргаются попусту. Таких надо вырубать сразу, или тебя самого уложат.

– Серёга, – сказал Джон, – гляди, у него гузка уже отвисла и ноги раздвигаются. Давай натяни его, он готов.

– Сем-над-ца-тая! – вдруг начали скандировать позади Жеки. – Сем-над-ца-тая!

Жека на секунду обернулся. Ну, идиоты! Это вам не футбол. В прошлом году здесь, возле интерната, Жеке въехали в бровь кастетом. Парень не сказал ни слова – влупил с ходу. Он опоздал на полмгновения: Жека откинул голову, кастет проехал по коже выше глаза. А то бы в висок. Больше этого типа он не видел, но как выглядит смерть, теперь знает. Она смотрит на тебя, как этот раздолбай с домашним именем Серёга – внимательно и сосредоточенно.

Димон и Серёга, примериваясь, пошли по кругу. Внезапно Серёга прыгнул в сторону и вперед и замахнулся. Димон отскочил. Серёга, не разжимая зубов, ухмыльнулся одними губами и, сжав пальцы левой руки в кулак, подвигал ею в сторону Димона. Интернатовские одобрительно взвыли, кто-то свистнул в два пальца.

– Давай, Серый, залупень ему, чтобы жизнь мёдом не казалась!

– Личико разрисуй, пускай светится, когда к мамке побежит жаловаться!

Жека не спускал глаз с Димона. Ну, не может такого быть, чтобы Димон не сделал пацана ниже его на голову!

Димон, казалось, не слышал свиста и выкриков – неотрывно следил за Серёгой. Жека про себя похвалил его за выдержку: правильно, Димон, не суетись и выбирай момент.

Но Серёга достал первым: его клюшка пропахала футболку Димона, разорвав её. Проступила кровь.

Интернатовские заорали, как после забитого гола. Вверх полетели бейсболки.

Кто-то из девчонок семнадцатой закричал:

– Хватит, я звоню в милицию!

Жека скосил глаза: Петрухина. Ну, эта всегда была сумасшедшей. И главное, всегда лезет туда, где теряет голову от паники.

К Петрухиной кинулся Соломин и выхватил мобильник из её руки.

У Димона внезапно задрожали губы: он заметил кровь на футболке.

Жека вздрогнул. Все поражения начинаются с того, что тебя охватывает страх.

– Димон! – крикнул он, не выдержав. – Не филонь! Смотри, как он держит клюшку. Справа у него удар не пойдёт. А слева он тебе опять врежет.

– Эй, пацанёнок, заткнись! – выскочил из толпы интернатовских высокий парень в спортивном костюме. – Мы так не договаривались. Разберутся сами.

Жека уже не помнил, когда его последний раз называли пацанёнком. В округе все, кроме интернатовских, знают, что это не про Жеку.

– Ну, помолчи и ты, – сказал он спокойно.

Не договаривались они. А вообще кто-то о чём-то договаривался?

Что произошло в следующий момент, Жека не понял. Опять бросив взгляд с интернатовского парня в спортивном костюме на площадку, он увидел, что Димон и Серёга катаются по асфальту, держа друг друга за одежду и пинаясь коленями.

Жека, то ли всхлипнув, то ли вскрикнув, кинулся к Димону и рванул на себя. Серёга, освободившись от Димона, с размаху врезал Жеке ногой в спину. Жека выгнулся и, почти теряя сознание от боли, ударил вскочившего на ноги Серёгу ботинком в колено. Серёга рухнул на асфальт.

Какие-то секунды спустя вся площадка между теплицей и стеной интерната стала похожа на воющий и рычащий клубок.

Девчонки кинулись прочь, те из ребят, кто просто пришёл полюбопытствовать, отбежали тоже.

Из дерущейся толпы вывалился Соломин, держась за подбитый глаз, за ним выполз долговязый в спортивном костюме и лёг на газон – должно быть, кто-то из семнадцатой жёстко заехал ему.

Петрухина выловила свой мобильник из кармана Соломина и дрожащей рукой начала тыкать в кнопочки. Но ничего у неё не получилось: оказавшийся рядом Гоша, Сочинитель, выдернул аппаратик из её пальцев.

– Ещё раз увижу, – сказал он назидательным тоном, – расквашу мордочку.

 Внезапно позади, на баскетбольной площадке, треснул выстрел, за ним другой. Клубок между стеной и теплицей мгновенно развалился. Но никто ещё ничего не понял, не знали, оставаться на месте или бежать, а если бежать, то куда. Кто-то просто встал, как столбик, где был, кто-то сел на асфальт, кто-то отпрыгнул к стене, кто-то сдуру выскочил на баскетбольную площадку, туда, где стреляли. И все озирались, одновременно пытаясь привести себя в порядок.

Жека, одолевая боль в спине, поднялся на ноги.

От баскетбольной площадки шёл военный патруль: лейтенант с пистолетом в руке и двое солдат. В одном из них Жека узнал Макса.

Конопатое лицо Макса было красным от волнения, а пряжка на ремне воинственно сверкала.

Никогда еще Жека не видел, чтобы военный патруль вмешивался в разборки гражданских, тем более школьников. Но не это поразило его. Позади Макса, глядя куда-то поверх разворошённого муравейника возле теплицы, шла Лена, и вид у неё был такой, словно это она и палила из пистолета.

Скажите спасибо, что в воздух, точно было написано на её лице. Её шёлковое красное платье развевалось от быстрой ходьбы, как флаг победителя, и до боли знакомая пружинка локона над ушком слегка растягивалась при каждом шаге и вновь сжималась.

– Всё, ребята, праздник окончен, – сказал лейтенант, встав между теплицей и баскетбольной площадкой. – Давай, расходись.

И поправил бляху на кителе.

От интернатовской стены как бы нехотя отошли Джон и Голливуд.

– Зря ты, Макс, это затеял, – бросил Джон на ходу. – Обычное дело. Нам просто кое-что надо было выяснить.

– Да это не я, – отозвался Макс, ещё больше покраснев. – Вон товарищ лейтенант.

«Товарищ лейтенант» он произнес так, будто сказал: «товарищ лягушка».

 Лейтенант вытянулся, сделал лицо командующего парадом, и потрогал кобуру на ремне.

Ещё один чудик, подумал Жека. Ощупывает себя, как перед смертью.

– Нет, погодите, не всё! – Лена шагнула вперед, как на школьной линейке, и лейтенант отступил в сторону и будто уменьшился ростом.

Жека во все глаза разглядывал её и лейтенанта. Ага, и тут она успела отметиться! Когда, интересно бы знать. Лейтенант стелется перед ней, как шестёрка.

– Вот этот, – вдруг кивнула она на Жеку, – кое-что недополучил. – Она повернулась к Серёге. – Кому он остался должен?

Жека почувствовал, что внутри него поднимается что-то мутное, тёмное.

– Если кто кому и должен, так ты – мне! – сказал он, в упор глядя на неё.

Серёга уже выдергивал из джинсов ремень, чтобы намотать на кулак.

Нет, Жека мог бы, конечно, двоих-троих раскидать и прыгнуть через забор, и кто бы ему что сказал? Но как он оправдался бы тогда перед самим собой?

Лейтенант опять поднял пистолет.

– Вы не по-людски поступаете, мужики, – сказал Жека, повернувшись к Максу. – Так не делают.

– Ну, ты ещё поучи меня!

К Жеке уже подскочили двое интернатовских, хватая его за руки.

– Губа вам двоим обеспечена, – сказал Димон Максу. – А этот загремит под трибунал. – Он кивнул на лейтенанта.

Димон стоял полуголый – футболку снял, чтобы прижать к разорванной на груди коже и остановить кровь.

– Ты, что ли, пойдешь нас сдавать? – сказал второй солдат, угрюмый прыщеватый парень. – Никто из вас не пойдет.

– Б…ь! – выругался Димон – ответить было нечего.

Серёга ударил Жеку в живот. Жека согнулся – боль была дикая, и дыхание встало.

Интернатовские держали его крепко, да он и так ничего не мог бы сделать – Серёга его просто вырубил.

От второго удара – в солнечное сплетение – Жека отключился.

Окружающий мир вплывал в сознание медленно, кое-как перекрывая звенящий шум в голове. И первое, что услышал Жека, был животный вой Димона. Димон, вцепившись в уши Серёги, рвал его голову на себя, словно хотел отделить от туловища, а Джон с Голливудом били Димона сзади по спине, по ногам – куда попадали.

Локаторы Серёги, казалось, уже отваливаются от его головы.

Снова треснул выстрел, будто обломилась сухая ветка.

– А ну, расходись, я сказал! – заорал лейтенант.

Димона оторвали от Серёги, и клубок распался.

Жека пошевелился, приходя в себя. Он лежал на асфальте, собравшись в комок. Боль медленно, как наделавшая бед вода, уходила.

Жека повернул голову. Площадка возле теплицы всё больше пустела.

Протопали мимо солдатские сапоги, колыхнулось на ветру красное платье.

– Ну, как? – сказал голос Лены. – Запомнишь?

Никогда и ни к кому, казалось Жеке в этот момент, он не испытывал ненависти сильнее, чем к ней.

19

– Деда, – сказал на следующий день Жека деду Виталию, – погода нам шепчет…

– Что надо выпить? – дребезжа, отозвался дед Виталий.

– Да пока нет, она до этого не созрела. Но приглашает прогуляться.

– Ну, давай сходи. В школу-то нынче тебе не надо?

– Сегодня воскресенье, – напомнил Жека. – Не учимся. Папуля с мамулей, наверно, уже к даче подъезжают. Но я хотел сказать, нам двоим бы прогуляться. Ты же, помню, говорил, хорошо бы побывать на улице.

Дед Виталий ничего не ответил. Жека, обеспокоенный, заглянул в его комнатушку. При его появлении дед Виталий начал что-то быстро комкать в кулаке.

Из кулака предательски торчал конец носового платка. Жека бросил взгляд на деда Виталия. Мутноватые глаза деда были красными от подступивших слёз.

Жека ошеломлённо остановился в дверях. Какие они всё-таки свиньи – и мать с отцом, и он, Жека. Жизнь не успела добить деда Виталия, так одиночество прикончит. И никому из них нет до этого дела.

– Я проверю коляску, – сказал он, одолевая комок в горле, – всё ли там крутится-вертится. Да смажу. А ты пока нашарь куртку в шкафу. Тепло-то оно тепло, да не на юге живем – ветерок гуляет, – Жека, невольно подражая повадкам отца, говорил нарочито грубовато.

Дед Виталий и сам не любил соплей. Даром, что так разволновался, а начни с ним сюсюкать – может и на мат перейти. Провести жизнь в прорабах – это не утренники в детском саду устраивать.

Когда Жека приготовил инвалидную коляску, дед Виталий не только надел задорную красно-голубую куртку, но и успел причесаться.

– Ну, всё, деда, – сказал Жека, – тебе на выставку женихов теперь надо.

– Так я это… не спорю. С той старухой, которая с косой, ещё развестись бы.

Несмотря на ранний час, в городе уже сгустилась жара. Ветерок и в самом деле тянул, но шёл он с юга, из знойных степей, и не охлаждал атмосферу, а ещё более нагревал.

Как бы неслышное, но осязаемое гудение висело над городом, и в жаркой тесноте воздуха даже передвигаться было трудно. Хромоногий голубь ковылял вдоль мусорных баков, осторожно ставя морщинистые серые ноги с откушенными зимним холодом пальцами, а кошка, недвижно лежащая у подъезда, лишь поворачивала за ним сонные зрачки. Воробей, усмирив заложенную в нём пружинку, подбрасывающую его в другое время каждую секунду, сердито сидел на фонарном столбе в тени дерева.

Толкая перед собой коляску с дедом Виталием, Жека из двора повернул к водохранилищу, подальше от интерната и своей школы. Вчерашний день сидел в нём, как щепка, въехавшая под ноготь. Ночью он почти не спал. Стоило закрыть глаза – тут же буравили память бляха лейтенанта, собачий визг Димона, красное платье…

Он всё мог понять: людоедскую злобу Серёги, отчаяние своего лучшего друга, злорадство выросших на вокзалах и в канализационных колодцах интернатовских, их балдёж от ненависти к городским как самое доступное им и лучшее развлечение. Даже идиотский выпендрёж лейтенанта перед красивой девчонкой он мог понять. Но её-то что заставило так унижать Жеку, что она-то в этом нашла?

И Жека, без сна лежа на кровати, до рези в глазах следил за мутноватыми тенями листвы на потолке.

Да и сейчас, вглядываясь в асфальтовое покрытие тротуара, чтобы ненароком не въехать в какую-нибудь ямку, он не мог отойти от этих мыслей. Разве что дед Виталий, спасибо ему, отвлекал.

– Деда, – сказал он, – ты же вроде строил плотину водохранилища в начале семидесятых?

– Строил, ну да, – отозвался дед Виталий.

– Смотри, как теперь тут обалденно: набережная, фонтаны, пляж…

Дед Виталий из-под руки вгляделся в разбросанные по воде водохранилища солнечные монетки.

– А знаешь, чего больше всего мне запомнилось в тех трудах?

– Да откуда мне знать.

– Бульдозер С-100. Эти деятели забыли его на дне котлована. Потом пошла вода, котлован затопило. А на крыше у бульдозера стоял прожектор и два аккумулятора. Всё в этом… в герметичном кожухе, под гудроном. Для защиты от дождей. И вот этот бульдозер несколько дней светил днем и ночью. Как циклоп, мать его за ногу. Потом начал мигать и погас.

– Обалдеть, – сказал Жека. – То-то ему, наверно, было не по себе.

– Кому?!

– Бульдозеру.

Дед Виталий всматривался в раскалённые пространства улиц, будто видел их впервые. Да и в самом деле, когда он последний раз выходил из дома? Жека уже не помнит.

– Смотри, Женька! – дед Виталий показал на старенький сквер, окружённый потемневшими печальными пятиэтажками. – Вот тут, на танцплощадке, я первый раз увидел Любашу, бабушку твою!

– Тут нет никакой танцплощадки! – Жека остановил коляску, оглядываясь.

– Это сейчас нет. А в пятьдесят пятом году была. Из досок. Ох, и гремела под ногами! Любаша была, ну, как тебе сказать, такая, вся в белом, лёгонькая и будто нездешняя. Она всё танцевала с каким-то парнем, а я не умел. Думаю, как с ней познакомиться? И знаешь, что сделал? Говорю одной своей знакомой: «Сейчас будет белый танец, ты пригласи его». Она говорит: «Ладно». И пошла к нему. А он ни в какую. Не хочет. А она была девка здоровенная, обхватила его вот так, прижала к себе и – подальше от нас. Я тут же к Любаше. И с этой минуты мы не расставались. Потом этот парень мне рожу расквасил. Ну, и я ему тоже. А Любаша осталась со мной. Вот такие, Женька, у меня тут получились дела. А тополя эти, которые сейчас до крыши, тогда были салажатами, тебе по плечо.

Дед Виталий в волнении начал сдёргивать с себя куртку, будто и сейчас собирался драться. Коляска накренилась, Жека едва удержал её, чтобы не опрокинулась.

Он помог снять деду Виталию куртку, и они опять двинулись по улочке, сбегающей к водохранилищу так поспешно, что старенькие одноэтажные дома накренились, словно пытаясь удержаться вертикально, а песок на мостовой сбился в плотные островки, должно быть, в надежде там и остаться, на мостовой.

Жека опять огляделся, будто никогда прежде не видел своей улицы. Дом знаменитого писателя с кружевными наличниками и под узорчатой черепицей в окружении панельной беды – маленький и жалкий, как приблудный котёнок. Никогда не подумаешь, что отсюда вышли романы, тяжеленные и неподъёмные, как бетонные плиты. Баня тридцатых годов, похожая на дворец, с колоннадой и портиком. Дом пионеров с серпом и молотом на дубовых дверях. Оттуда и сейчас порой несётся: «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, только утро замаячит у ворот. Ты увидишь, ты увидишь, как весёлый барабанщик в руки палочки кленовые берёт…»

– Вот такие, Женька, были дела, – лицо у деда Виталия стало тихим и мирным, он точно бы весь ушёл в воспоминания того странного времени, которого, казалось Жеке, никогда и не было и не могло быть.

– Ну, дед, ты даёшь, – сказал он. – Я не знал, что тебе пришлось так сражаться за бабулю.

– Жизнь, Женька, она не короткая, как говорят, – неожиданно отозвался дед Виталий. – Она очень длинная. Пока живёшь – забудешь, что случилось когда-то. Остаётся только то, без чего и жить нельзя, – он повернулся к Жеке. – А сейчас мне бы, Женька, ещё правнука от тебя дождаться.

Жека, тронутый его словами, на секунду обнял его за плечи, исподтишка оглядываясь: не хватало ещё, чтобы кто-то из знакомых ребят видел, как он рассопливился!

– Деда, – сказал он, – я отойду на минуту в магазин купить воды. Жарко.

– Давай, – дед Виталий молодецки выпрямился, будто показывая, что ему нипочём тут и час просидеть, у всех на виду. – Американский квас только не бери. Эту каку голу. Ну, её к лешему.

– Ладно, – сказал Жека. – Верно, ну, её к чертям. Я только на секунду.

На площадке возле крохотного магазинчика крутились пацанята на велосипедах. Ну, этим всё нипочём: жара не жара – носятся по городу, как сквозняки.

Затянутый чёрной щетиной кудлатый мужик стоял возле расстеленной на асфальте газеты, громоздясь над ней, как неуклюжий памятник собственной неприспособленности к жизни. На газете лежали подберёзовики, их бурые губчатые тельца, измятые долгой дорогой, страдальчески подсыхали на солнце.

Где только сумел набрать – июнь ещё не кончился.

Входя в магазин и придерживая рукой дверь, чтобы не хлопнула, Жека краем глаза зацепился за две затуманенные витринным стеклом фигуры, вывернувшие из-за угла. На мгновение обернулся, чтобы разглядеть получше.

Это были Сеньков и Туша. Два друга – пудель с бульдогом.

Должно быть, направились побалдеть на набережной.

Что-то Жека их не видел вчера возле интерната. А зачем, чего им там делать? Конечно, это не их дела, когда инкубаторские пройти не дают никому из семнадцатой.

Пока самих не зацепили.

Ну, зацепят – папашки есть.

Туша, держа возле уха мобильник, трепался с кем-то, на лице сияла улыбка во весь рот. Сеньков шёл, как всегда засунув руки в карманы штанов, и вид у него был такой, словно его совершенно не касается, что происходит вокруг.

Обогнув угол магазина, они вывернули на тротуар, ведущий к водохранилищу.

Жека прошёл к прилавку.

– Бутылку минералки, – сказал он распаренной до пота продавщице.

Рассчитываясь за воду, он вдруг ощутил странное беспокойство, точно забыл выключить газовую горелку и сейчас об этом вспомнил. Не надо было ему оставлять деда Виталия на тротуаре! Подкатить бы поближе к магазину – всё было бы спокойнее.

Схватив минералку, он выскочил на улицу и оцепенел: коляска с дедом Виталием исчезла!

– Тут дед был на коляске! – повернулся Жека к мужику с подберезовиками. – Где он?

Мужик посмотрел на него так, будто сейчас только проснулся, и ничего не ответил.

– Его вон тот, толстый, толкнул вниз по тротуару! – крикнул один из пацанят на велосипеде. – Дедушка на него кулаком, а он хохочет. Давай, говорит, прокатись, дед, давно у тебя приключений не было.

Жека бросился на тротуар.

Коляска с дедом Виталием стремительно бежала вниз по крутому спуску. Дед Виталий отчаянно дергал за рукоятку тормоза, но коляска не замедляла ход, лишь маленькие передние колесики, будто ещё сопротивляясь, строптиво поворачивались то в одну, то в другую сторону.

Туши и Сенькова нигде не было видно.

Жека бросился по тротуару так, словно от этого зависело жить ему в следующий момент или нет.

Коляска с дедом Виталием приближалась к бетонной лестнице, ведущей к набережной.

И хоть бы кто-то попался навстречу! Тротуар впереди был пуст, улица вымерла. Никогда ещё Жека не видел таких безжизненных улиц. Разве что в кино, после объявления ядерной тревоги.

– Дед, сворачивай в сторону! – заорал он. – Скатывайся с тротуара!

Но коляска продолжала лететь вперёд, подпрыгивая на неровностях и ускоряясь.

Дальше всё было так, словно в полутёмной комнате вдруг включили слепящий свет: с той стороны, где была коляска с дедом, в глаза Жеке вонзилось раскалённое солнцем небо. Дед и коляска исчезли. Ничего и никого, кроме оранжево-синего неба над горизонтом.

Он увидел деда Виталия, ещё не добежав до лестницы. Дед Виталий недвижно лежал в сухом русле, выбитом ливнями рядом с бетонными ступенями, а коляска, переворачиваясь, громыхая, прыгала дальше под откос. Потом она перевернулась, вылетела из русла и медленно сползла на его дно, крутя в воздухе колёсами.

Жека бросился к деду Виталию, приподнял его:

– Деда, деда!

Дед Виталий не отозвался ни голосом, ни даже движением губ. Жека судорожно прижался к нему, одновременно пытаясь нащупать пульс.

Ни пульса, ни дыхания не было.

Жека опустил на землю безжизненное тело деда Виталия и выпрямился, едва удерживаясь на ногах от охватившей его дрожи.

20

Жека едва помнил, что было потом. Состояние оглушённости, опустошения, неучастия в окружающем мире длилось, наверно, около часу. Он чувствовал себя мумией, коконом, из которого высосали, выжали жизнь, но оста­вили болевой сгусток, растопырившийся во все стороны. Уже приехала «скорая», до которой он насилу дозвонился, потом машина из морга, уже увезли деда Виталия, – а он даже не мог сообразить, где сейчас находится и что вообще дальше делать.

Едва ли не каждые пять минут ему перезванивала мать. Но что он мог ей сказать?

– Ладно, мы сейчас будем, – прорвался наконец в трубке голос отца. – Давай домой.

– Коляску-то забери, – сказал какой-то мужик из немногочисленной толпы, собравшейся у места, где убился дед Виталий.

И только тут Жека пришёл в себя. Выдернув коляску из канавы у лестницы, он с грохотом потащил её к дому.

Главное теперь было незаметно для других достать «калашникова» из-под ванной, где он хранил его завёрнутым в полиэтилен. Конечно, это была дурость – держать оружие дома. Если бы узнали олды, это была бы атомная война. Но не в камеру же хранения его относить?

Жека опоздал на каких-то несколько минут. Батяня с матерью были уже дома.

Лицо у матери, перекошенное болью, опухшее от слёз, походило на маску из фильма ужасов.

– Ну, рассказывай, что произошло! – кинулся к Жеке отец. – Как это могло случиться?

Жека, сжав зубы, сел на диван. Теперь на него можно было бросаться с кувалдой – никто ничего не смог бы от него добиться. Он сидел, словно прислушиваясь к тому болевому сгустку, словно оберегая его. Просто сидел и молчал.

– Ладно, поехали! – сказал отец, поворачиваясь к матери.

– Куда?

– В морг, куда ещё?! – отец дернул бегунок молнии на куртке, в воздухе резко чиркнул свистящий звук. – А потом в милицию.

Кого-кого, а батяню Жека знал, как никто другой. Сейчас он начнёт метаться, всех поставит на уши, но толку, как всегда, не будет. Да и что теперь можно предпринять? Найти Жекиной матери другого отца, а Жеке деда?

Что нужно делать, знает один Жека. Но это уже не касается никого, кроме него.

Едва родичи закрыли за собой дверь квартиры, он метнулся в ванную, вытащил «калашникова».

Никто не стал бы вскрикивать от восторгов при виде этого автомата: царапины, вмятины на прикладе, местами поблескивающие голой сталью залысинки. Но «калашников» был ухожен и работал, как надо, – в школе год назад ввели факультатив по военной подготовке, Жека за этот год не пропустил ни одного занятия и разбирался в оружии, как только можно в его годы.

Он погрузил его в старый рюкзак из камуфляжной ткани и зачем-то прихватил с собой воду, сыр и полбулки хлеба, точно для перекусона на рыбалке.

Когда он вышел из подъезда, вонзившийся в него ёжик боли начал рассасываться. Лишь в голове стоял сухой, жгучий туман и никак не хотел уходить.

А голова у Жеки сейчас должна быть ясной и соображать быстро.

Он вытащил сигареты, зажигалку. Но, посмотрев на промытое вчерашним дождём небо, переведя взгляд на сверкающее солнечной россыпью водохранилище, внезапно с яростью смял сигаретную пачку и бросил в урну.

Сначала он кинулся туда, к водохранилищу, но, сообразив, что даже последним отморозкам сейчас перебило бы желание развлекаться, повернул к школе, ещё сам не зная зачем.

Школа была, конечно, заперта, никого не виделось и во дворе.

Так, где они могут быть? Жека оглядел соседние дома и дворы, словно там что-то могло ему подсказать. Под скамейкой, где на днях Вебер показывал ему кадры на своём мобильнике, лежала собака, убитая жарой до полной неподвижности. Её глаза были открыты, и в них стояли облака, такие же недвижные.

Жека резко повернулся к выходу из школьного двора.

Одиночеством, как эта собака, довольствуются только те, кому сейчас уже ничего не нужно из того, что происходит вокруг, и те, у кого душа спокойна. Но эти два друга, один сволочь, другой подлюга, в эту минуту не вынесут не то что одиночества – им мало будет даже общества их двоих.

Жека увидел их на подходе к парку Отечества. Они почти бежали к воротам парка, и задница у Туши вихляла туда и сюда, будто курдюки с водой.

Жека сбросил рюкзак с плеча. Но пускать в ход «калашникова» здесь было нельзя – на тротуаре слишком много народу.

Лишь бы кто-нибудь из этих гадов не оглянулся. Тогда всё пропало: бросятся бежать.

Туша и Сеньков вошли в один из проходов массивных, сталинской постройки ворот парка. Через решётку, огораживающую парк, было видно, как они остановились возле одной из скамеек: там, на скамейке, сидели ещё двое. Должно быть, дворовые друзья – Жека не знал их. В руках у обоих было по банке пива.

Вот так и оставайтесь на том же месте, в том же положении. Жека выхватил «калашникова» из рюкзака и побежал к воротам парка.

Главное, не суетиться, не дёргаться. Он всего лишь делает работу. Очень важную и ответственную, но всего лишь работу.

Войдя в парк, он свернул с асфальтовой дорожки вправо, под укрытие акаций, и медленно, выбирая лучшее место, двинулся в сторону скамейки. Пацаны, сидящие на скамейке, что-то рассказывали тем, двоим. Туша ухмылялся во всю рожу, Сеньков прикладывался к банке с пивом, которую ему, видно, дал один из пацанов.

– Ну, я ржал, я просто ржал! – говорил что-то второй пацан, и Туша, поставив ногу на сиденье скамейки рядом с ним, смотрел на него, будто на артиста, специально для него играющего какую-то сцену.

Голову Жеке стиснула боль нахлынувшей ярости. Мирное балдение убийц деда Виталия показалось ему невероятнее, невозможнее, чем танцы на похоронах. Эта жирная жопа, эта ухмылка, эта отвратительная зеленая банка с пивом!

Жека снял предохранитель и выскочил из-за акаций.

На мгновение в глазах у него потемнело – от ужаса непоправимой ошибки. Ведь говорил же себе: не дергайся! Туша заметил его в ту же секунду и бросился в глубь парка, туда, где было больше народу. Сеньков отскочил в сторону ворот. Положить их обоих уже не было никакой возможности.

Но если рвануть к Туше, главному, конечно, поганцу в этой рассыпавшей теперь сцепке, он заденет и других людей на дорожке парка. К Туше никак нельзя. Жека бросился в ту сторону, куда побежал Сеньков.

Должно быть, Сеньков одурел от страха: он прыгнул с асфальта к акациям, укрываясь за ними. Жека догнал его через каких-то два десятка метров.

– Стой, сука!

Сеньков остановился, поворачиваясь к нему. Его белые кроссовки были бурыми от жирной, удобренной торфом почвы.

– Жека, меня не надо! – он выставил руки перед собой, словно защищаясь. – Я тут ни при чём. Это он! Убей его, меня не надо!

Его побелевшее лицо с выкаченными глазами исказилось до неузнаваемости.

Жека, глядя меж его пальцев в это чужое, незнакомое ему лицо, вскинул автомат.

Он ещё успел заметить, как пули вспороли футболку Сенькова, как Сеньков взмахнул руками, точно в последнем приветствии, но шума от падения его тела уже не слышал: толкнув «калашникова» обратно в рюкзак, он развернулся, вылетел из парка на тротуар и кинулся через улицу во дворы.

Теперь во что бы то ни стало надо было достать второго, Тушу, иначе всё становилось бессмысленным. Но здесь это невозможно сделать.

21

Бати с матерью дома не было. Значит, всё ещё мотаются по городу, решают то, что решить нельзя.

Жека, вытащив автомат из рюкзака, аккуратно завернул его в полиэтилен – позднее поражался, насколько точно и быстро действовал в эти минуты, – уложил его обратно и рванул дверцу холодильника.

Холодильник, как всегда, был набит так, что ему едва хватало сил нагонять холода в эти стратегические запасы. Жека выбросил с верхней полки на стол всё, что там было, без разбора, из этой горы толкнул в рюкзак пакет кефира, кусок ветчины, полпачки масла и кинулся к кладовке, где хранил свои рыбацкие причиндалы. Там у него лежал специальный, им самим составленный набор: спички, зажигалка, бинт, йод, кружка, небольшой котелок, складной нож, рыболовные крючки, леска, немного крупы и сухарей.

Теперь у него было всё, чтобы продержаться в лесу несколько дней без всяких проблем. А уж за это время он найдёт способ добраться до Туши.

Он надел камуфляжную куртку, в которой обычно ходил на рыбалку, натянул на ноги резиновые сапоги, бросил рюкзак за плечо и ещё раз огляделся, не забыл ли чего.

Внезапный, леденящий, как ночной рык собаки, вскрикнул дверной звонок. Жека замер, страшась посмотреть в сторону двери. Милиция? Родичи Туши и Сенькова?

Он обернулся к окну. Квартира на девятом этаже. Не выпрыгнешь. В кладовке у него есть и крепкая капроновая бечёвка, выдержит двоих таких, как он. Только пока её приделываешь к балкону, до тебя уже доберутся.

Жека, стараясь не шуметь, снял с плеча рюкзак, потянул на себя свёрток с «калашниковым» и повернулся к двери.

Внезапно в голову ему точно вонзился гвоздь. Да что он, в самом деле, отморозок?! Уже ничьей жизни не жалко?! Убивай любого, кто встал на твоем пути, так, что ли?

Он опустил рюкзак к ногам.

В прорезь дверного замка с той стороны мягко, с маслянистым звуком въехал ключ. Тело у Жеки стало резиновым – тугим и бесчувственным.

Дверь слегка всхлипнула, открываясь, и в проеме появилась фигура матери. Жека, дрожа от внезапной слабости, опять забросил рюкзак за плечо. Ведь он едва не расстрелял собственную мать!

В голове звенело, как после обморока. Когда летом, при бабушке, с ним случился солнечный удар, вот такой же чугунный звон потом стоял в тыкве – едва соображал, что происходит.

– А где папа? – сказал он, чтобы упредить её вопросы.

– Машину ставит в гараж, – мать внимательно и как бы с недоверием посмотрела на него. – Ты куда собрался?

Глаза у неё были сухими, но чувствовалось, что она едва держится на ногах.

– Мама, я убил одного из них! – с внезапной решимостью сказал Жека и бросился в двери. – Я ухожу. Не надо меня искать. Вернусь сам.

– Женька! – закричала мать. – Подожди!

Жека уже бежал вниз по лестнице.

– Да что же это такое! – крик матери, казалось, был слышен по всему дому. – Господи, да лучше умереть! За что мне это!

Распахнутая во всю ширину, хлопнула по стене дверь квартиры.

Жека выпрыгнул из подъезда и кинулся к улице, идущей вдоль водохранилища. Трамваем или троллейбусом ехать было нельзя – менты, наверно, могли задействовать и диспетчерскую связь. Но вдоль берега ходили маршрутки – дело более безопасное.

Полчаса спустя он уже продирался лесом подальше от города. Лес, даром что пригородный, был самой настоящей тайгой – с поваленными деревьями, почти непроходимым еловым подростом и болотами. Люди в эту пору здесь бывали редко – что делать летом на болотах? Вряд ли кто-то мог ему тут встретиться. А вот сломать ногу, налететь на острый сук было проще простого. Главным теперь было не попасться до срока. А для этого он должен быть максимально здоров. И Жека во все глаза всматривался в чащу, по-звериному выбирая путь удобней и безопасней.

Последние два часа – смерть деда Виталия, убийство Сенькова – словно прибавили лет десять к его жизни. Он чувствовал себя главарем банды, которую нужно увести подальше от опасных мест. Он как бы ощущал ответственность и за себя и за тех, кого должен спасти для дел ещё более важных, чем они уже совершили. Теперь и разборки с интернатовскими, и школа, и даже ближайшее будущее – идти на завод или просто ждать призыва в армию – казались чем-то детским и нестоящим.

С этими мыслями или даже не мыслями – он вдруг точно бы потерял способность думать, – а как бы с ощущением этих мыслей он выдрался из чащи на просеку и побежал по ней, зажав в одной руке ремень рюкзака, а в другой свёрток с «калашниковым».

В лесу стояла плотная тяжёлая духота. Овод крутился над Жекой с глухим гулом, то отдаляясь, то пролетая над самым ухом. От сырой приболотной травы шли облака невидимых густых испарений и стоящая в лесу тишина будто прислушивалась к самой себе – существует ли она ещё или уже ничего нет, кроме жары и духоты.

Рюкзак в руке Жеки болтался, будто намокшая тряпка. Жека подумал, что внутри, должно быть, всё перемешалось и расквасилось – и сыр, и кефир, и хлеб. Чёрт его дёрнул взять столько продуктов. Хватило бы крупы, сухарей и куска ветчины. Но и остановиться и выбросить лишнее он не решался. Разберётся на месте, у воды.

Досада на себя, что взял ненужные ему продукты – ну, кефир-то на фига?! – странно переключили его мысли: он во всех подробностях стал представлять себе, как доберется до глухого лесного болотца, где можно подойти к воде, отчистит рюкзак и всё приведёт в порядок.

Но уже свернув к болотцу, он вдруг подумал, что больше не сможет пользоваться мобильником – засекут тотчас же. Или надо позвонить сейчас – пока там, в ментовке, ничего толком не расчухали.

Куда и зачем звонить, вопроса не было. При всём том, что сегодня случилось, Лена по-прежнему сидела в голове, будто какая-то непонятная, но имеющая к нему прямое отношение катастрофа.

Хотя ей Жека звонить, само собой, не будет ни при каких обстоятельствах.

Он набрал номер Макса. Конечно, и этому звонить не хотелось. Жека не ожидал от него такой подлянки, как там, возле интерната. Но никто другой не объяснит ему, что, собственно, произошло.

– Макс, говорить можешь?

– Ну, чего тебе?

– Макс, я не понял, что за дела? Ты хотя бы разобрался для начала, в какое дерьмо лезешь.

– Жека, видишь, я тут как бы ни при чём…, – начал надувать какой-то пузырь Макс.

Зараза, и этот ни при чём! Отвечать они за что-то могут или только умеют ждать, когда им влупят по роже?

– Ладно, хрен с ним, проехали, – сказал Жека. – Этому скоту, лейтенанту вашему чего от меня надо?

– Да фиг его знает! У него прадед был ранен в гражданскую войну. В башку. Видно, эти раны передаются по наследству. Тут эта девчонка всем заправляет, Ленка. Я же их, дурак, и познакомил. Мы с ней какое-то время в одном дворе жили.

– Ну? – Жека не понял, он ли это сказал или каркнула подбитая палкой ворона.

– Вот она ему и вкрутила, что тебе нужно вправить зрение, чтобы не лез, куда не надо.

– Какое ей дело до меня?

– А это тебе лучше знать.

Жека не нашелся, что ответить.

– Всё, что ли? – сказал Макс.

– Ну, а вас-то уже вздрючили за вчерашнее?

– Пока только лейтенанта, – голос Макса стал скучным, как засохшая корка хлеба.

– Ладно, попутной палкой тебе по заднице, – сказал Жека и отключил мобильник.

То, что сказал ему Макс, привело его в отчаяние. Значит, это она сделала ради него? Ничего себе заботы о заблудшем!

Но ведь ради него! А для него все кончено, по крайней мере на ближайшие годы. Тюрьмы не избежать.

И не то, чтобы он ощутил к ней что-то тёплое и доброе, но всё же его уколола мимолетная иголка сочувствия к ней. Значит ли это, что он небезразличен ей? А что она сделает и что скажет, когда узнает, что он стал убийцей?

Ну, а как быть ему самому, если она действительно что-то чувствует к нему? Если он прикончит ещё и второго подлеца, жизнь будет завершена. В неполных восемнадцать лет и в тот момент, когда он вроде бы начал понимать, что и зачем она делает!

Над лесом со стороны города появился вертолёт. Машина шла низко – так, что заполнила своим шумом всё пространство вокруг.

Жека прыгнул под дерево. Неужто его разыскивают с вертолётом? Напрягшись от страха, он впился взглядом в продолговатое зелёное брюхо машины.

Но не многовато ли чести? Да и с того момента, как он выбежал из парка, прошло не больше часу. Вряд ли в ментовках могли так быстро отреагировать.

Вертолёт, оглушительно звеня, пронёсся над ним и скрылся.

Жека выскочил из-под дерева и бросился бежать по еле различимой лесной тропе. Не ищут сейчас, так начнут к вечеру или, по крайней мере, завтра. Значит, надо уйти как можно дальше.

 Справа начался распадок, переходящий в большое болото. Слева тянулся узкий и высокий увал, почти хребет со скальными выходами, поросший нетронутым лесом, в основном елью и пихтой. Жека взял туда, налево и вскоре перевалил через вершину. Место здесь было мрачней не придумаешь. Небо перекрывали тяжёлые мощные ели, поваленные кое-где стволы лежали вершинами на других деревьях, перегораживая дорогу. Этих мест Жека не знал, никогда не был здесь.

Несколько раз он проваливался в какие-то мягкие дыры и, опершись руками о их края и выдираясь наверх, чувствовал под собой сырой мох, опавшую хвою и сухие шершавые ветки. Тело у него дрожало от неимоверной усталости, в глазах переливалось что-то бурое, мутное. От жары он был мокрым, будто прямо в одежде побывал под горячим душем.

Снова начался подъем, и он почувствовал: всё, больше не может. Горячечно дыша, он остановился, сквозь муть и резь в глазах пытаясь осмотреться.

Справа и слева стоял сплошной частокол из лиственного подроста, а дальше начинался пихтарник и было темно, как в сумерках, так что там не росла даже трава. Жека кое-как наломал лапника, бросил его на усыпанную хвоей землю и упал на это жёсткое ложе лицом вниз.

Сон сломил его сразу же, едва он успел подогнуть ноги, чтобы ветки лапника не давили на колени.

22

Жеке снилось, что он голый стоит в ванной. Из крана хлещет ледяная вода, а он, сжавшись перед струёй, никак не может дождаться, когда же пойдёт горячая. У него мёрзли спина, плечи, локти, но и одеться почему-то было нельзя, точно он сам себе установил, что должен во чтобы то ни стало принять душ и смыть покрывающий тело пот.

Просыпаясь, он вдруг увидел выкаченные глаза Сенькова, состоявшие, казалось, из одних белков. Застонав, он перевернулся на спину. В лицо ему ударила кровь, в голове стало холодно и ясно, как от порыва резкого свежего ветра.

Он открыл глаза и в тот же миг вспомнил всё, что произошло в парке: изо всех сил убегающего от него Сенькова, бурые от торфа кроссовки, белое, полумертвое лицо, вспоротую пулями футболку.

Ведь он убил его! От накатившего внезапно ужаса Жека закрыл глаза руками. Что же теперь? Кто он? Зверь, подлец. Как жить теперь?

Он повернул голову и огляделся. Он лежал в тени огромной пихты, в стороне, болтаясь как попало от ветерка, вспыхивая на солнце, бормотала о чём-то своём листва осины.

Ну, застрелил он его. Легче ему стало от этого? Что и в чём изменилось?

Но чем больше он об этом думал, чем сильней и лихорадочней работала голова, тем всё более незначительными казались ему доводы против самого себя.

Да, он сделал это, он убил одного из гадов! И кто ему докажет, что он поступил неправильно? Он должен был его прикончить. Что сказал бы дед Виталий, если бы из-за этих подонков погиб он, Жека? Он сказал бы, что надо пристрелить и второго.

Ну, даже если бы в суде доказали, что дед Виталий разбился из-за действий этих двоих. Это всего лишь убийство по неосторожности. Лет пять тюрьмы, не больше. А кто вернёт Жеке деда Виталия?

Как говорит батя, Россия за последние двадцать лет наполовину очистилась от паразитов – алкоголиков, наркоманов. Кто-то умер, кто-то стал бомжем, для которого обратной дороги уже не существует.

Но есть паразиты, которые из этой жизни сами не уйдут, что ты с ними не делай. Они и сами творят, что хотят, и к тому же залезают в каждого, кто с ними рядом. Еще пару лет назад в классе не было нынешнего беспредела. Даже самые отвязные училки и те вели себя спокойнее. О ребятах и говорить нечего. Авторитетами были Вебер, Соломин. Пока не появились Туша с Сеньковым.

Небо над Жекой прометали широкие пихтовые лапы, но чище от этого оно не становилось – сбоку, на западе, куда уходило солнце, всё больше нависали белёсые крылья перистых облаков. День клонился к вечеру и точно бы старился, точно бы становился задумчивее от того, что с ним уже было и что ещё предстояло впереди.

Жека встал и расстегнул рюкзак. Несмотря на пережитое, хотелось есть – ведь с утра ничего не было во рту.

Как он и думал, в рюкзаке была каша: пакет с кефиром лопнул, всё стало липким и белёсым, точно покрытым какой-то странной разновидностью плесени. Жека на скорую руку очистил рюкзак, одновременно запихивая в рот хлеб и сыр.

Перекусив, он сел на своём ложе, недвижно уставившись перед собой. Надо было решить, что делать дальше, где и как подстеречь второго. Справиться с этой задачей будет сейчас невероятно сложно. Дороги в город, скорей всего, уже перекрыты, а Туша безвылазно сидит дома – уж этого зайца он знает.

Но или Жека его достанет, или всё было напрасно.

И он его достанет. Жека знает и себя: если что-то решил, превратится в жабу, в змею, но сделает.

А сейчас первым делом надо было определиться, где он находится. Жека поднял «калашникова», закинул рюкзак за спину и огляделся.

Вторая половина дня, значит, солнце на юго-западе. Он уходил из города на север. Выходит, он теперь где-то между озерами Глиняным и Богучаром. Это уже кое-что.

Жека двинулся через осинник к Глиняному, решив где-то поблизости от озера дождаться темноты и вернуться в город. Он доберётся до этой сволочи уже сегодня ночью. А там будь что будет.

От лесных испарений было душно, как в бане. Молоточки жары больно стучали Жеке в виски, голова казалась наполненной чем-то тяжёлым и вязким, и там, в голове, возились такие же тяжёлые и недооформленные мысли.

Вот о чём не хотелось думать Жеке, так о Туше. Но именно этот жирный скот не шёл из ума. Уже почти два года он учится с Жекой в одном классе. Появился, когда они только начали ходить в девятый, в сентябре. Ну, и прикид у него был: гавайский петух, или фазан, или кто там у них водится, на Гавайях. И джинсы, и куртка, и рубаха словно сшиты из разноцветных кусков. Вся школа тащилась. А он на всех положил, ни на кого не обращал внимания. Вообще держался от всех отдельно. И только неделю спустя показал, чего от него можно ждать. Как он сумел подъехать к Лёхе Кумареву, никто не знает – Лёха и давнишним корефанам не очень-то доверяется. А этому рассказал всё, как есть: и что отец был наркоманом, давно отстал от этого дела, но работы не может найти подходящей, и что мать подкупает его, когда ей хочется ласки, и что старшему брату Витьке институт не светит, хотя он учится намного лучше его, Лёхи, и что Лёха остался бы в девятом или десятом на второй год, лишь бы не заканчивать школу и не идти на завод.

Через неделю Лёха пришел в школу с фингалом – брат посадил, чтобы не трепал лишнего.

Тушу стали обходить стороной. Но не долго. Никто не умел так подкалывать девчонок насчёт «критических» дней и заморочек с тушью и помадой. «Критические» дни были вообще-то запретной темой среди ребят, но с подачи этого гуся вошли в моду, также как другое дело: рисовать на спине мелом африканскую маску или акулу. Наловчившись, можно делать это в несколько движений. И хорошо, если ты в куртке, когда из тебя сделали мольберт. А если в кофточке и сидишь на уроке?

Смеху было, конечно, полные штаны.

Всё эти жучки стоят один другого. И в принципе сейчас плевать на них Жеке с большой высоты. Но за деда Виталия он должен рассчитаться по полной. Что сделали бы с бультерьером, если бы он загрыз человека? Повесили бы или пристрелили немедленно. А чем Туша отличается от собаки? Тем, что умеет мыслить. То есть отличается в худшую сторону. Если ты умеешь мыслить, то свободен в своем выборе, свободен от давления инстинктов. И знаешь, что делаешь, когда убиваешь невинного человека.

От этих мыслей Жека на какое-то время успокаивался, голова опять становилась холодной и трезвой. Да, он убил и убьёт ещё раз, и пусть кто-то посмеет сказать, что он неправ. Но внезапно нога поскальзывалась на каком-нибудь камне или корневище, перед ним, как в кошмарном сне, появлялось трясущееся от страха белое лицо Сенькова, и он, словно стремясь уйти от этого видения, бросался вперед, уже не разбирая дороги.

В конце концов эти перемены так измотали его, что он шёл, как в температуре, ничего не соображая и видя перед собой вместо леса только тёмные и светлые пятна.

– Как охота, парень? – вдруг сказал кто-то рядом с ним тихо и устало, без любопытства.

Жека вздрогнул и выронил сверток с «калашниковым».

«Какая охота? – хотел сказать он. – Лето недавно началось». Но, подняв взгляд, застыл на месте. Перед ним стоял старик в поношенном, волнами сбежавшемся пиджаке. В полузакрытых мутноватых глазах старика металось что-то безумное, а мышцы лица непрерывно подрагивали и двигались. Рубаха у него вылезла из брюк и с одной стороны свисала из-под пиджака.

Должно быть, Жека почти налетел на него, и, чтобы не столкнуться, старик подал голос.

Внезапно черты его лица расплылись в глазах Жеки, приобретая сходство с лицом деда Виталия. Жека почувствовал, как тело у него слабеет от нахлынувшего нестерпимого жара.

– Я убил его, – сказал он и подумал, что сходит с ума. – Я отомстил. Но остался ещё один.

– Святое дело, – ответил старик, глядя на Жеку, как смотрят животные – словно ожидая чего-то. – Тебе лучше, чем мне. У меня, слушай, баба в прошлом месяце померла. То ли живу, то ли не живу с тех пор. Кому мне за это мстить?

Синие губы старика дрогнули, раскрываясь в полубезумной усмешке, похожей на оскал, и снова захлопнулись. Он обошёл Жеку и направился дальше, еле поднимая ноги и бороздя ими жирную лесную почву. Голова его была странно запрокинута назад, словно он что-то высматривал в небе.

– Я в самом деле убил, если ты не веришь, – сказал Жека ему в спину. – Убил не ради того, чтобы мне стало легче, а потому что это дерьмо не должно ползать по земле.

Старик обернулся, не глядя на него:

– Если бы ты знал, какое я дерьмо и как мне сейчас тяжело. Не потому тяжело, что я дерьмо, а потому, что у меня никого и ничего не было, кроме моей бабы и ненависти к ней. Похоже, парень, у тебя тоже никого и ничего нет, кроме ненависти. И что ты будешь делать, когда убьёшь второго?

Постояв, старик опять повернулся и побрёл дальше, по-прежнему с недвижной, закинутой назад головой.

По этой запрокинутой голове Жека узнал его: это был Перегудов, бывший начальник сборочного.

Да и трудно было не узнать – Перегудов был на виду у всего квартала. Чего стоит только номер, который он отколол позапрошлой зимой. Стояли крещенские морозы, утром Жека проковырял дырочку в замёрзшем окне, чтобы посмотреть на термометр, и застыл, будто приклеенный: по тротуару, кое-как ставя на снег синие от холода ноги, шла голая женщина. В первый момент ему подумалось, что чудит какая-то отвязная поклонница Мадонны – только-только перед этим по телеку гнали сюжет, как обнажённая Мадонна голосует на дороге где-то в Англии. Но следом за женщиной шел Перегудов с палкой в руке, и было ясно, что гуляет она голой не по своей воле.

Оказалось, Перегудов застал жену в чужой постели и возвращал её теперь в родные стены. Маленькая, рыжая, тугодумная на вид, она всю жизнь искала лучшего на свете мужчину, но всегда эти поиски прерывались мужниными побоями. Чего только она не делала, чтобы избежать наказания. Но Перегудова перехитрить было нельзя: он выслеживал её в сауне, на чердаках, в парках. Однажды сломал ей руку, ударив по ней газовым ключом. Жека не раз думал: это надо же так любить мужиков, чтобы всё это вытерпеть. И ведь что-то связывало их – ни она, ни он не делали даже попыток развестись.

А уж кому не позавидуешь, так внукам. Дети уже взрослые, им вроде как и наплевать, а салажата переживали так, что младший однажды сбежал из города – поймали только на соседней железнодорожной станции, за сто километров отсюда. Да и то: сбежишь и за тысячу километров, если тебе прилепят прозвище «Обнажённая в Арктике».

Перегудов уже почти скрылся за деревьями, как Жеку вдруг обожгла мысль, что он выдаст его – даже без умысла, просто упомянув где-нибудь. Он схватил сверток с «калашниковым» и вытащил оружие, ещё как бы не отдавая себе отчёта, что будет делать. Его снова охватил нестерпимый жар, горячий туман завис перед глазами. Он снял предохранитель.

Внезапно Перегудов обернулся, показав ему своё безучастное от горя лицо. Жека вскрикнул и, подкинув автомат, сам не зная зачем, дал очередь поверх деревьев. Перегудов молча смотрел на него, отводя голову всё дальше назад.

Жека бросился в чащу.

23

Он бежал до тех пор, пока ноги от изнеможения не стали делать неровные, то большие, то маленькие шаги. Он упал в лиственничном лесу, на голую, усеянную прошлогодней хвоей землю. Плечи у него свело к груди, и он вдруг глухо закричал, упирая рот в хвою:

– В-ва, в-ва!..

Эти против воли вырвавшиеся рыдания, окончательно обессилели его, и он долго ещё лежал, молчаливый и недвижный. Где-то высоко над головой пробовала тонкую струнку пичужка, ветер, откидывая ветви, на мгновение освещал чуланчик под лиственницей, где он лежал.

Но нужно было идти дальше. Жека медленно поднялся и, кое-как отряхнувшись, побрёл склоном скалистой гряды туда, где, ему казалось, находится озеро Глиняное.

Вскоре он понял, что заблудился. Последние лет пять он всё свободное время проводил в лесу и на берегах многочисленных озёр. И матери, и отцу мало было до него дела, у них свои проблемы, с друзьями отношения были неровные, рваные – кроме баскета, общих интересов почти не находилось.

А лес был лучшим другом, Жека всегда знал, что здесь он – дома. И чтобы при этом заблудиться в десяти километрах от города! Но сегодня соображаловка у Жеки не работала, он должен был это признать.

Теперь выход виделся только один – идти на восток напрямую. Тамошние озёра – Большое и Сучаны – он знал как никто другой. Добраться до одного из них – и всё встанет на свои места.

Но напрямую идти можно где угодно, только не в этих местах. На пути то вставал скальный выход, перегораживающий полнеба, то начиналось болото с чёрной непроглядной водой и маслянистыми кружочками ряски на ней, то обрывалось вниз ущелье, глубоко на дне которого вздыхал и ворочался ручей.

Что-то похожее на окрестности озера Большого показалось только часа через два.

Но ещё когда он приближался к берегу, сердце у него неприятно забилось: очень уж низкие тут были места. И когда показались камыши и за ними тёмные волны озера, он не выдержал и побежал.

Мать моя, это было не Большое, а Пригородное!

До города оставалось не больше пяти километров. Надо же, как он прокосил! Здесь его могут взять в любую минуту!

Жека огляделся. Берёзовая рощица, по колено стоящая в болоте, круглая и шершавая гранитная глыба, наполовину лежащая в воде озера, наполовину на берегу. Отсюда до убежища, где укрывались Шура и Николай, было не больше полукилометра.

Жека внезапно решил идти туда. Ему не нужна была еда, он не ждал от них помощи и совета. Но сейчас больше всего на свете ему хотелось увидеть людей, услышать человеческий голос. Никогда раньше он не думал, что одиночество может быть такой жестокой пыткой.

Он ощущал себя беззащитным щенком, едва научившимся ходить. Залезть бы сейчас на диван и чтобы кто-нибудь погладил его. Да хотя бы просто сказал доброе слово.

Он заскочит к ним только на пять минут, всего на пять минут. Что может произойти за это время, какие такие подстерегут его опасности?

Приближаясь к знакомой поляне меж болот, Жека встал под деревом и долго вслушивался. Сначала вообще не было ни звука, потом как-то одновременно и глуховато и тонко стукнула о камень или кирпич металлическая кружка, неразборчиво ругнулся сипловатый голос Николая.

Жека двинулся вперёд уже не таясь.

Первым он увидел Шуру. Шура лежал на куче загодя, видно, срезанной и высушенной травы и таращился в небо. Что он там высматривал, было непонятно, но лицо у него расплылось в такой уютной мечтательности, что Жека невольно про себя усмехнулся. Ну, Шура всегда был такой: главное в жизни лежать и думать о пальмах, толстозадых тёлках и синем прибое. На романтике они с Жекой когда-то и сошлись. Но Жека вылечился быстро – когда однажды в Сочи едва не утонул в синем прибое высотой два метра да потом, когда одна из толстозадых бросила его. На асфальт бросила, когда он всего-то шлёпнул её по шикарному месту – оказалась дзюдоисткой. Ну, а Шура будет лежать, мечтать и к старости, годам к сорока, от этого лежания перестанет проходить в двери.

– Кого я вижу, какой крутизны! – из-за дерева, застёгивая ширинку, высунулся Николай. – На собственных ножках, без лимузина?

– Привет! – Жека сел на своё старое место, на кирпич возле кострища.

– Так, – сказал Николай. – И что у нас с этим короедом, с Фёдором?

Жека молча положил на траву свёрток с «калашниковым», сбросил с плеч рюкзак.

– Ага, – Николай сел напротив него. – Я, собственно, в этом и не сомневался. Ладно, забудем, что я говорил тогда насчёт Фёдора. Это было всего лишь маленькое испытание, тест на вшивость. Но я тебе скажу, что ты вообще никого положить не сумеешь. Заряда в заднице у тебя нет, парень. А когда в заднице нет заряда, человек не летает, а ползает.

– Чем тебе помешал Фёдор? – спросил Жека.

Николай внезапно вскочил, судорожными, неровными шагами пробежался по поляне, снова сел.

– Видишь ли, парень, эти суки только и говорят о свободе. Эти спич-рай-терьеры в услужении всяких там Кисляев. Ну, ещё о демократии. Но главное о свободе. А свобода категория не политическая, не философская, не личностная. Свобода – понятие, имеющее отношение исключительно к эмоциональной жизни человека. Вот хотелось бы показать им, что свобода это всего лишь заряд в заднице…

– Подожди, Николай, чего-то я не доезжаю, – сказал Жека. – Больно уж витиевато.

Николай посмотрел на него и внезапно вскрикнул:

– Вот что мне, парень, в тебе нравится – ты не врёшь и не стараешься показать, что умнее других!

– Дядь Коль, успокойся, – сказал Шура. – Берёзы вон качаются от твоего крика. Да и рыба в озере пугается.

Николай покосился на него и махнул рукой.

– Вот смотри, парень, – Николай наклонился так близко к Жеке, что из его рта дохнуло луком. – Двое любят одну женщину. Кто из них более свободен? Тот, кто любит меньше? Нет, тот, кто любит больше! Он любит и ради любви сделает то, о чём другой и подумать не смеет. Его любовь разрешает ему всё!

– Понятно, – сказал Жека. – А если это любовь не к женщине, а, допустим, к близкому родственнику?

– Да разницы нет! И даже не любви речь, а вообще о любом сильном чувстве? И разве может чувственная жизнь человека определять всё, быть универсальной?

– Ну, это-то ясно.

– Ага, значит, доехал, – сказал Николай. – Жалко только, что жопа у тебя без заряда.

Жека отодвинулся от него. Знал бы он…

– Кисляй чем тебе не угодил? – спросил он. – Я чё-то о нём такое слышал. Вроде он за таких, как ты, за простых.

– Ха-ха-ха! – внезапно захохотал Николай. – Это я-то простой?! Кисляи ваши – сволота хуже любой другой. Ты на сайт его бандитский наверняка не заходил, тебе неинтересно, а я-то хорошо знаю ещё по прежней своей жизни. Он же прямо призывает к вооружённым бунтам. Бац-бац – и дело решили! Вот на его бац-бац тоже нужен свой бац-бац.

– Ну, уж не тебе это решать. Сам-то ты что значишь?

– Ничего не значу, поэтому имею перед ним обязательства. Если бы значил, сидел бы в ресторане и жевал бутерброд с осетриной. И всё было бы мне по фиг. А так только нам и сделать бац-бац хотя бы Фёдору – остальные-то Кисляи недоступны.

Жека ничего не ответил. Что он мог сказать? Вот, мол, «калашников» – делай?

– А ты чего, Жека, здесь? – неожиданно спросил Шура и сел на своей травяной постели. – Чего случилось? И ты можешь сказать, в конце концов, зачем тебе автомат? Если кого-то припугнуть, это одно. А если… Ты нас в эти дела не впутывай.

– Без заряда куда он нас впутает? – сказал Николай.

– Ладно, дядь Коль, ты тоже, как попугай…

Жека почувствовал, что внутри у него всё дрожит и напрягается, будто его наматывают на ворот вроде пыточного, как он видел в одном фильме. А ведь он надеялся, что ему будет легче, когда он выйдет к людям! Но не может же он сказать им, что несколько часов назад застрелил человека. Каким бы ни был этот человек. Он не может им сказать ещё и потому, что остался второй, главный.

Жеке было сложно даже просто усидеть на своём месте. Дрожь начала перерастать в трясучку, словно он до кишок промёрз на холоде. Вот сидит он тут, о чём-то говорит с Николаем и Шурой, а дед Виталий лежит в морге и тот, кого Жека убил, сейчас, наверно, тоже там, а ему, Жеке, надо идти и подстеречь другого и пристрелить его, как он это сделал с первым.

Он внезапно покачнулся и упал бы в траву, если бы Николай не схватил его за плечо:

– Что с тобой, парень? Тебя в бочку с говном никто опускать не собирается. Ты чего так побледнел?

– Всё нормально, – Жека нашел всё-таки силы ответить.

Николай подхватил с камня возле кострища кружку, протянул ему:

– Хлебни. Это чифир. Немного ударит по мозгам, но будет лучше.

Тёмная, почти чёрная жидкость была горькой, как кора осины, но Жеке в самом деле полегчало. Он откинулся назад, прислонившись спиной к стволу берёзы, и затих. Сознание у него словно бы провалилось в бездонное ущелье, смешивая реальные картины прошлого с теми, каких он никогда не видел. То ли это были галлюцинации, то ли полусон, то ли полубред.

Тихое утреннее озеро, покойное, как спящий младенец, белый дым костра, горящий на солнце линь под натянутой до звона леске, сухой треск автомата, летящие из поднебесья стрелы звездопада, золотые джины метели над заснеженной поляной, море, прибой, огненный столб посреди моря.

И опять белый дым, застилающий всё вокруг до полной непроглядности…

– Ну, чего вы расшумелись, как вороны, – сказал девичий голос, потусторонний и знакомый до замирания сердца. – Спать не даёте. Ого, а это ещё кто?! Явление народу героя олимпийского ринга?

Жека открыл глаза. В дверях хижины, откинув в сторону рваный полиэтиленовый полог, стояла Лена. Он с усилием нажал ладонями на виски. Нет, на самом деле она: красная спортивная куртка, локон над розовым ушком. Жека невольно потянулся к автомату, как уже привык в минуты опасности.

– Да вот пришёл, – сказал Шура. – Невесть откуда. Сами впервые видим.

– Чего смотришь? – Лена, не глядя на Жеку, прошла к поваленной берёзе, села, забросив ногу на ногу. – Ну, живу я здесь, напросилась на пару дней к Шуре. Дома сказала, что в походе.

– Врёт она, – Николай хлебнул из недопитой Жекой кружки и бросил её в траву. – Не к Шуре пришла, а тебя ждать. Я же вижу.

Лена сморщилась, как от зубной боли, её щёки зарозовели.

– Ты, Николай, всегда всё знаешь, даже неинтересно.

– Кто ей мог сказать, что я сюда приду? – сказал Жека. – Вы и сами не предполагали, что я здесь появлюсь, пока не сделаю свои дела.

– Ветер принёс, – серьезно ответил Николай. – Ветер, он всё знает.

Лена вдруг вскочила и села рядом с Шурой, обняв его. Шура вздрогнул, и лицо у него стало таким, будто он увидел ползущую через дорогу змею.

– Знаешь, чего она хочет от тебя? – спросил вдруг Николай, поворачиваясь к Жеке. – Чтобы ты взгрел её хорошенько. Вот просто подошёл бы и врезал по лицу. И тогда она станет твоя. Все вопросы будут сняты.

Жека ошеломлённо посмотрел на него и ничего не ответил.

Лена убрала руку с Шуриных плеч и оперлась ими о травяную подстилку, будто в следующий момент собиралась вскочить.

Жека внезапно понял, что делать ему здесь больше нечего. Казалось бы, сейчас и надо прояснить всё, что оставалось недосказанным, но Жека был уверен, что именно этого и не стоит делать. Никто и ничего ему не объяснит, пока он сам для себя не решит, что происходит.

Да и вообще, разве дело в этом? Где-то ходит второй гад!..

Он бросил рюкзак за плечо, поднял сверток с «калашниковым» и встал.

– Ну, давай, парень, удачи тебе, – сказал Николай. – И помни, что я тебе сказал.

Жека, ни на кого не глядя, шагнул на тропу к озеру.

– Да ты скажи, зачем приходил? – крикнул ему в спину Шура.

Но Жека даже не обернулся.

24

Он ломился через чащу, как вспугнутый лось, даже не пытаясь идти скрытно, бесшумно. В голове у него стоял гуд, словно она была погружена в воду. Грудь сводило к сердцу, а там, на месте сердца, торчал сухой острый сучок, нажимая куда-то в спину. Он всё видел и слышал вокруг себя, но не понимал, где он и куда идет.

В памяти то вспыхивали кровавые пятна на футболке Сенькова, то вставало розовое возбуждённое лицо Лены, то её рука, обнимающая Шуру, то холодный, точно безучастный голос Николая. Странно было думать, что Лена и то, что он увидел и услышал сейчас возле этого бомжатника, вдруг не только сравнялось по своей значимости с убийством одноклассника, но и вышло вперёд в его сознании. Больше того, это оказывалось даже важнее того, что ему предстояло.

И Жека, стремясь привести себя в прежнее состояние злобы и ненависти к Туше, стискивал зубы и бормотал какие-то ему самому малопонятные заклинания.

Он шёл по краю старого, заброшенного карьера, когда сбоку, на просеке, заметил мелькнувшую фигуру. Остановившись, он тотчас увидел вторую, в камуфляже. Сознание у него враз очистилось от всего, что мучило его какие-то минуты назад.

Поняв, что его обошли, он кинулся обратно. Лес тут был редкий, светлый, большей частью сосновый, лишь кое-где в понижениях росли берёза, ольха, черёмуха. На мгновение остановившись, он прислушался. Метрах в ста от него кто-то с шумом упал. Жека стремительно повернулся на этот шум. За деревьями, почти не прячась, бежал сухопарый мужик в рабочей куртке. У него было лицо человека, ремонтирующего электроприбор под напряжением.

Жека в замешательстве посмотрел направо, налево. Он не мог понять, то ли его ловят переодетые омоновцы и солдатня, то ли обычные горожане. Ну, в стране России всё может быть.

Видимо, Перегудов всё-таки сдал его.

Вот сейчас в Жеке поднялась настоящая злоба. Он сам не ожидал этого. Так было с ним только однажды – когда отец ударил его ремнём за то, что он разбил камнем стекло в машине соседа. Но тогда было ещё и чувство вины. Сейчас он ничего не чувствовал, кроме беспредельного озлобления. Его обезвреживали, как последнего уголовника. Всё шло в ход, каждый мог пристрелить его, как собачонку. Он был опасен, он угрожал жизни всего города.

Теперь он убьёт Тушу, даже если ему придется день лежать в дерьме, выслеживая его.

Собак не было, это поначалу удивило Жеку. Но только поначалу. Это здесь карьер, а дальше болота, собаки там только помеха.

Он прижался к стволу развесистой черёмухи, замерев и вглядываясь в просветы меж деревьев. По крохотной поляне, пригнувшись и укрываясь за кустарником, пробежал ещё один. По чёрным прилизанным волосам Жека узнал Голливуда.

Значит, это самодеятельность местных героев. Но они ещё хуже, чем омоновцы, – при случае будут бить на поражение, без всякой жалости. Врагов у Жеки хватает.

Что же делать?! Он окружён, ясно. Прыгнуть в карьер – будешь у всех на виду. Оставаться здесь – найдут ещё верней. Влезть на дерево? Да он с ума, что ли, сходит!

Свисающие почти до земли ветви черёмухи скрывали Жеку, метров с двадцати он был, пожалуй, неразличим, но ближе наверняка виден. К карьеру бежали и справа и слева – слышен был шум травы под ногами.

Сколько их – пять, десять? И ведь не боятся, по фиг им, что он вооружён.

На беду, до настоящей тайги, до чащобы Жека дойти не успел – она начиналась километрах в двух. В карьере, у которого он стоял, когда-то брали гранит, теперь дно поросло болотной травой, лишь кое-где белели плоские спины каменных плах. За карьером шла дорога к озеру Большому, дальше еловые рощицы меж болот и железнодорожная станция.

Это по ту сторону. А по эту, откуда бежали на Жеку, – тайга без конца и края. Километрах в пятнадцати, правда, был леспромхоз, но вырубки его лежали в стороне, на востоке. Каких-нибудь полчаса – и найти Жеку было бы невозможно.

Его преследователи это знали отлично. Должно быть, большая часть людей заворачивала оттуда, от тайги, а сзади, из города, гнались пацаны – больше для шуму, пугнуть.

Жека шагнул из укрытия. Кто-то бежал по самому краю карьера, бухая тяжелыми ботинками на гранитных плитах. Жека сдвинулся в сторону. Это был незнакомый ему высокий грузный мужик. Махая голы­ми загорелыми руками, он нёсся с каким-то свирепо-радостным видом, точно спешил на делёж. Жека, вы­скочив сбоку, со всей силы ударил его в плечо. Мужик качнулся и, задирая ноги, с шумом упал под откос. Кажется, он ничего не понял. Скатившись, он заорал, матерясь, и голос у него был радостно-взволнованный.

Жека спеша, путаясь, скрепил на груди ленты рюкзака застёжкой и бросился в сторону от карьера. Где-то сзади в лесу кричали. Но уже было ясно, что удалось уйти. Меж деревьев завиднелась грунтовая дорога, идущая к Большому. Добежать до неё и потом вправо, в лес – пойди тогда возьми.

«Что, съели, хмыри?!» – ликуя, подумал он.

По дороге, стоя на педалях, гнали пацаны на велосипедах. Огромные джинсы тяжело болтались на задницах вправо-влево, точно каждый раз раздумывая, стоит ли повторять их телодвижения. Старая ленивая ворона, не обращая на пацанов внимания, что-то клевала на серой подзолистой земле.

Внезапно совсем рядом, сбоку, послышались голоса и топот. Кто-то, задыхаясь, сказал, должно быть, обращаясь к другому: «Чащин у него фамилия!»

Жека бросился в сторону, прочь от голосов. Но сзади набегали ещё люди, краем глаза он заметил: двое ребят, которых он видел возле интерната.

Поняли собачата, что стрелять не будет, – автомат как был, так и остался завёрнут в полиэтилен, – осмелели окончательно.

Он изо всех сил рванулся обратно, на край карьера. Нога поскользнулась, он вытянул руки вперед и метрах в двадцати увидел Голливуда.

Голливуд ждал его в какой-то странной стойке, полуприсев и разведя руки, точно вратарь. Глаза у него были огромными от возбуждения и страха. Маленький, узкоскулый, жалкий, он стоял так, будто защищал от бандита вход в собственный дом.

Жека повернул на него. Голливуд выпрямился, опустил руки. «Что, приём какой-то вспомнил? – подумал Жека.— Да отойди ты, сопляк! Мало тебе ещё?»

Голливуд, нагнув го­лову, посмотрел куда-то на ноги Жеки.

Оба не произносили ни слова.

– Чащин! — вдруг пронзительно закричали сза­ди.

Должно быть, там рассчитывали, что Жека не выдержит, обернётся. Может быть, так оно и было бы ещё вчера, ещё сегодня утром. Но события сегодняшнего дня переменили Жеку совершенно. Он чувствовал, что с каждым часом, с каждой минутой становится всё более расчетливым и холодным зверем. Он даже не обратил внимания на этот крик и весь сосредоточился на том, что будет делать Голливуд.

Голливуд вскинул голову, глядя туда, на голос, и Жека с силой пнул его ногой в живот.

Голливуд, вскрикнув, согнулся.

Жека прыгнул в карьер и побежал. Карьер был не­велик, метров сто в поперечнике. Он выбирался из него с другой стороны, когда сзади хлопнул выстрел. Жека выскочил наверх и бросился в лес.

Он бежал, не разбирая дороги, пока не увидел, что заворачивает к городу. Остановившись, с минуту ды­шал во всю грудь, успокаивая сердце и легкие. При­слушался. Где-то долбил дятел, с оглушительным треском отдирая кору, больше не было ни звука. Из-за ветвей навстречу Жеке пробивалось солнце. На­до было брать правее, к болоту возле озера Сучаны, самого большого в окрестностях города.

Час спустя он шагал краем болота. Вода через сапоги хо­лодила разгорячённые ноги.

Солнце уже клонилось к горизонту, когда он решился на привал. Долго не подыскивалось хорошего места: то кочкарник, сыро, голо, то каменная осыпь, то вдруг покос. Наконец он забрёл в пихтарник, кое-как сделал подстилку и повалился на неё. Голова гудела, что-то в ней больно поворачивалось, толкалось, ныло. Ка­жется, не было ни одной мысли. Ноги лежали как две колоды. Проваливаясь в дремоту, он подогнул их и успел почувство­вать, что тяжесть сладко утекает из них…

Откуда-то из глубины сознания выплыл бронзовый купол осени, потом вдруг начался глухой снегопад, занавесивший белым всё пространство вокруг Жеки. Город разбух и отяжелел от снега. Огромные белые хлопья, идущие вертикально, как по нитке, заглушали все звуки, не слышалось даже скрипа трамваев. Город, казалось, был безмолвен и пустынен, его сонная, точно похмельная, осоловелость передавалась людям, они передвигались в этом стоящем в воздухе тумане, как тени или отражения других существ, живых и свободных. Потом сквозь туман начали пробиваться белые же, но яркие клубы дыма, идущие к небесам. Неожиданно выскользнуло солнце, пролетело по городу, вынеслось к чистым, покойным водам озера, ликуя и слепя мириадами осколков и разгоняя тяжёлые белые клубы…

Он очнулся оттого, что стало жарко. Низкое и потому как бы сильно отдалившееся от земли солнце виднелось за деревьями, будто ход в некую огненную пещеру. Жека рас­стегнул куртку и лег на спину, закрыв глаза. Но сон ушел окончательно. В голове опять толклось что-то смутное и мучительное, горькое. Он вспомнил Голливуда, гранитный карьер, пистолетный выстрел.

Внезапно выплыло меловое лицо Сенькова с плоским утиным носом. Жека резко поднялся и сел, застонав. Лицо отдалилось, пропало. Жека снова лег.

Теперь он был вне закона. За ним охотились, и весь город, по крайней мере, очень многие в городе, ждали его поимки. Его выслеживали, как медведя, разоряющего усадьбы. Уже ни о каком снисхождении, ни о каком возвращении к людям, к нормальной жизни и речи не могло быть.

Он встал и сошёл в низину, к воде. Напившись, вы­тащил из рюкзака еду. Поев, снова поднялся на сухое место, нарвал травы и лег на неё в густом смешанном подросте. Было ещё совсем светло – солнце в это время года заходит поздно. Слабый ветерок летал в вершинах, еловые ветви замедленно покачивались на фоне зеленовато-синего неба. Где-то над ухом мирно, успокаивающе зудел комар, тянуло запахом хвои, разогретых солнцем листьев. Вдали, на вершине увала, печаль­но и как-то поюще одно дерево скрипело о другое.

Жека закрыл глаза, и в памяти встало детство. Зимний яркий день, они с бабушкой гуляют в полупустынном парке. Белки в уютных, матовых светло-серых шубках с громким шорохом бегают по стволам сосен, синица тонко и весело поёт где-то в ветвях. Ба­бушка старенькая, устаёт. Она садится на скамейку и ласково кричит: «Беги до большой сосны, а потом обратно, не то потеряешься». Он добегает до сосны, поворачивать не хочется, и он, подпрыгивая в мягком снегу, идет дальше. «Женька!» – кричит бабушка и тяжело, опираясь руками о скамейку, встает. Он бежит обратно. Но едва она садится, опять заходит за сосну. «Женька! – кричит бабушка. – Да что ты с ним бу­дешь делать!» Он знает, что бабушка не умеет сер­диться, ему весело, он хохочет и, оглядываясь, бежит дальше. Бабушка продолжает сидеть. Его вдруг берёт страх, что в самом деле потеряется, и он сломя голову летит обратно...

Жека улыбнулся и открыл глаза. Как отчётливо помнится всё детское. Он снова сомкнул веки и, слу­шая скрип на вершине увала, стал вспоминать детство, первые уроки, лыжные походы, звонкий морозный воздух, отдалённое скольжение дельтапланов над заснеженным озером, точно неведомых доисторических птиц.

Интересно, зимой хочется, чтобы поскорее пришло лето, а летом думаешь о зиме. Почему так?

25

Жека провёл рукой по лицу и сжал губы. Солнце переместилось ещё дальше к западу и теперь светило из-за ствола огромной ели, выступая по обе его стороны яркими снопами. Ветер, кажется, усиливался, и небо всё больше прояснялось, голубело – верный признак, что погода и завтра будет хорошей.

Жека приподнялся и сел. Теперь дело обстояло просто: или он достанет Тушу, или достанут его. И времени у него – максимум завтрашний день. Сегодня, на ночь глядя вряд ли уже кто-то будет искать его. А вот завтра…

Внезапный, душераздирающий раздался рингтон мобильника. Жека выхватил его из кармана, будто невесть каким образом пробравшееся туда ядовитое насекомое.

«Лена» высвечивал экран. Жека с четверть минуты тупо смотрел на него, не шелохнувшись. Звонок оборвался.

Сердце у Жеки трепыхалось, будто зажатая в кулаке пичужка.

Какого чёрта, с самого утра не было ни одного звонка – ни от родителей, ни от Димона, ни от кого-то ещё. Точно бы он умер, сел в тюрьму, улетел на другую планету! Ни от кого не было, пока она не прорезалась.

Жека хотел было отключить аппаратик, чтобы не искушал, но что-то его остановило. Он осторожно засунул мобильник обратно в карман и стал собираться.

Единственная возможность добраться до Туши была зайти в город с другой стороны, с юга. Должно быть, менты ещё не проснулись, коли на него охотятся простые горожане. Но в любом случае вот-вот будут выставлены посты на дорогах. А на юге лесной массив подступает к городу вплотную. Значит, надо дождаться ночи и пройти в жилые кварталы лесными тропами.

Он решил перебраться к Россошанскому увалу и там переждать, пока не начнёт темнеть. В болоте возле увала он знал один сухой островок, где можно было оставаться в безопасности.

Тайга здесь не была глухой, не то что дальше, возле Сучан. Лес тут когда-то рубили, и повсюду меж первобытных сосен и лиственниц стояли берёзы с полянками вокруг них. Но всё же место было диковатое, мало хоженое – кругом расстилались болота и шли каменистые отроги.

Перебираясь на небольшую возвышенность, Жека, сам не зная зачем, опять вытащил мобильник. Хотелось ответить на её звонок так, что он невольно стал бегать пальцами по цифрам её номера, изо всех сил удерживаясь, чтобы не нажимать на них.

Внезапно пискнуло сообщение об эсэмэске. Он остановился и дрожащей рукой надавил на клавишу.

От неё!

«Тушин с друзьями завтра будут возле горы Белой. Подальше от тебя. Ты меня понял?»

Жека ошеломлённо уставился на экран, словно ожидая, что появится ещё что-то. Но мобильник погас.

Что это значит? Нет, с Тушей всё ясно – другой на его месте поступил бы точно так же. Но она здесь при чём? Ей вообще какое дело?

Выходит, она действительно его ждала? Но почему не сказала ничего там, на поляне Николая?

Какое-то время он стоял, растерянно оглядываясь, будто ища подсказки в лепете окружающих его осин и берёз.

Гадать, однако, не было времени. Он кинулся дальше. Тот островок лежит на пути к Белой. В любом случае надо первым делом добраться до него. Хотя это круто сказано «на пути». От него до горы километров пятьдесят.

Экономя силы, Жека пошёл открытыми местами, настороженно вслушиваясь. Вершины де­ревьев по временам вдруг начинали клониться в одну сторону, шумно трепетала листва, затем всё резко сти­хало. Изредка обломившаяся сухая ветка, скрежеща, прокатывалась по куртке. Внезапно из-за кустов выплывала раскалённая, неправдоподобно жёлтая поляна мать-и-мачехи или выступал тёмно-багровый тальник. Воздух, жаркий и влажный, каким он бывает только в середине лета, словно был наполнен легким запахом только что выстиранного белья.

Вскоре начался густой подрост, почти перестали по­падаться поляны. Жека уже не прислушивался к лесу, шагал не осторожничая. Мысли рассеялись, переска­кивали с одного на другое. В висках мягко и упруго ходила кровь, ноги в сапогах горели. Как бывает при трудной, изматывающей ходьбе, он ни на чем не мог сосредоточиться. Он чувствовал себя лесным зверем, идущим на водопой. Вот придёт он на берег таёжного озерца, утолит жажду прохладной, сахарной водой и ляжет в осиннике, слушая переговоры листвы и ветра.

Временами он наталкивался на лосиную тропу и шёл по ней. И тогда казалось, что он уже никогда не придёт к людям, а если куда и выйдет, так на такую же тропу в таком же лесу. Потом опять начиналась непроходимая чащоба, и он ломился через неё, расцарапывая руки в кровь.

Но в мельтешении неясных мыслей, воспоминаний перед ним вдруг опять встало мертвенное лицо Сенькова – за миг до того, как его футболку распахали пули. Жека остановился и, сузив от напряжения и страха глаза, вгляделся вперед. Лишь несколько секунд спустя он понял, что это виде­ние, и, судорожно вздохнув, пошёл дальше.

Он вышел на покатость Россошанского увала, обра­щённую к городу, и влез на дерево. Далеко в синей дрожащей дымке виднелись жилые кварталы. Вокруг расстилалась таинствен­но-сумрачная панорама горной тайги. Горы здесь были невысокими, их складки мягко переходили одна в другую, в углублениях меж ними лежал синевато-золотистый воздух. Синеватая позолота тянулась и вдоль горизон­та, а вблизи всё было сочным, ярким: густо-зелёные ельники, малахит сосен, сияющие вкрапления осин, бе­рёз, лип. За одной горной цепью угадывалась вторая, третья, и казалось, их бесконечные тающие ступени восходят к каким-то сказочно-радостным, никем не ви­денным далям.

Жека спустился вниз и, держась редких лиственничных островков, пошёл в сторону болота. Сначала под ногами была сухая жёсткая трава, черничник, камни, потом стали попадаться заросли кипрея, мали­ны, потом кочки, осока, лес проредился, и вскоре блес­нули первые разводья. Здесь начиналась низина с об­ширными разливами никогда не высыхающей, хотя не­глубокой воды.

Выйдя на остров, он забрался в заросли ольхи и вытащил полиэтиленовый пакет с едой. Пакет был завернут в газету, и он стал читать её. И первая же заметка оказалась такой, что он перестал жевать и пробежал её одним махом, без остановки:

«На уроках – бесконечные разговоры по мобильнику, бесконечный трёп друг с другом. Директор издал приказ о запрете пользования сотовыми на уроках (само по себе курьёз!). Не подействовало. Хуже: начали включать плееры (аргументация: «Насчет них директор ничего не говорил!»). Попробуй отобрать! Тут же крик: «Это наша собственность! Мы на вас жаловаться будем!»

На любое замечание: «Вы не имеете права!» От одного своего ученика слышала связные слова один раз за год – когда он начал мне разъяснять права ребёнка. Спрашиваю: «А обязанности?» Он, без всякой паузы: «А обязанности – у учителя!» Одна пожилая учительница после того, как на её уроке произошло что-то подобное, сказала мне: «Нас низвели до уровня поломоек». Уборщица, кстати, может ещё поругать, учитель – никогда, сразу же пойдут жалобы...

Как-то я сделала замечание за то, что дети бросали друг в друга хлебом, начала рассказывать про блокадный Ленинград и т. д. Результат: на каждом моём уроке в этом классе появлялся пакет с хлебом, и хлеб летал из угла в угол. У любого из моих коллег по этой школе в запасе подобные истории. Родители либо слишком издерганы своими проблемами, либо смотрят на учителя как на кого-то, кто стоит по социальной лестнице много ниже. Ещё бы, все знают, какие деньги за свой труд получает учитель! Благополучные папочки и мамочки учителей за стопроцентных идиотов держат, коли те за такие деньги работают».

Жека отложил газету, опять взялся за еду. Но кусок не шёл в рот. Ведь и он мог бы рассказать кучу историй, как у этой училки. Больше того, в шестом-седьмом пацаны творят совсем уж полный беспредел. Только им-то, училкам, кто дал право обращаться с учениками, как та же Петровна или Светик? И вообще, тогда уж надо спросить: почему так получается и кто их делает врагами, учителей и учеников?

Кое-как перекусив, он лёг на траву, глядя в небо. Солнце уже совсем склонилось к горизонту и стояло почти у корней деревьев. Но темно ещё не было даже здесь, внизу. Вершины деревьев сияли ярко-жёлтым светом, отра­жённый, он падал вниз. Небо, всё более синеющее к вечеру, тоже пробивалось через тонкие ольховые стволы. Поблизости на берёзе хлопала крыльями грузная птица, ветка, прогибаясь под её весом, ходила вверх и вниз.

Несмотря на усталость, он не мог даже закрыть глаза. Всё в нем дрожало от одной мысли, что завтра он должен совершить ещё одно убийство. Кем бы он ни был, этот поганый раздолбай, он тоже человек, он тоже имеет право на жизнь. И Жеке ли решать, жить ему или не жить?

Жека переворачивался на бок, на живот, потом опять на спину, но от этих телодвижений только ещё больше всё в нём горело и возбуждалось. Мысли налезали одна на другую, сбивались в кучу, перемешивались, как стебли соломы.

А дед Виталий не хотел жить? У него было меньше права на жизнь, чем у этого недоноска, ничего ещё ни для кого не сделавшего?

Внезапно вспомнилась телепередача об одном мужике, убившем какого-то козла, который хотел изнасиловать его сына. Суд оправдал мужика.

Суд его оправдал. А ведь он отправил на тот свет человека не за убийство, а всего лишь за попытку изнасилования!

От волнения Жека вскочил и сделал по поляне несколько шагов в ту и другую сторону, одёргивая и оправляя куртку, точно перед выходом на люди.

Так, значит, тот мужик, прав, а он, Жека, неправ? Ну, чего дураков смешить!

Он снова лёг, глядя вверх, где медленный и невесомый, тихо растекался по небу хвост реактивного самолёта.

26

Измученный путаницей мыслей, Жека начал уже за­дрёмывать, когда ему послышался вдали чей-то раска­тистый голос. Он вскочил, напряжённо вслушиваясь.

– Ге… ний... – доносилось из леса, со стороны города. – Ча…щин!..

Жека поспешно схватил рюкзак и автомат. Сердце колотилось так, что он чувство­вал его биение в ладони сжатой в кулак руки. Он зачем-то сгреб свою постель в кучу и выбежал на открытое место.

– Ев-гений! – кричали из леса, теперь уже можно было хорошо различить. – Ча-щин!

Голос был незнакомый, молодой и крепкий. Жека, судорожно мечась от одного к другому, прики­дывал, что делать. Уходить – по болоту без шума идти невозможно, обнаружат тотчас. Оставаться – остро­вок полсотни метров в диаметре, где тут скроешься? Чёрт же его дёрнул залезть сюда.

Он как-то сразу не сообразил, что не слышно ни других голосов, ни чьих-то ещё шагов. Идущий к нему человек, вероятно, один, а значит, не стоило особенно бояться его. Но, подумав об этом, он тотчас решил, что должна быть засада. Да если и один — тоже скверно, скверней некуда. Кто сейчас придет к нему с добром?

Жека, выбирая голые, без опавшей листвы места, кинулся вправо от голоса, к ельнику. И, уже забежав в его тень, понял, что нужно сделать. Он зашел под огромную, плотно обросшую сучьями ель и, схватив­шись за нижний сук, резким движением подтянул­ся. Через минуту он, переводя дыхание, сидел уже на высоте добрых пятнадцати метров.

Голос в лесу продолжал выкрикивать его имя, те­перь монотонно, через равные промежутки времени. Иногда слышался всплеск воды.

Впервые за всё время Жеку по-настоящему охва­тил страх: ведь рано или поздно его арестуют. А может быть, и сейчас, через пять минут. Потом позор следствия, суда, тюрьмы. Закатают до конца жизни. Папашки Сенькова и Туши расстараются.

Ему захотелось жить так, как хочется смертельно больным людям: ещё хоть один часок, ещё хоть один укол морфина. Он прижался к стволу, боясь ненароком качнуть ветку.

Зараза, ещё хуже, что он не успел добраться до Туши. Надо было там же, в парке. Просто врезать ему прикладом, если стал бы прятаться за людей, сбить с ног и пристрелить.

Голос в лесу умолк, прекратился и плеск. Вскоре Жека увидел медленно бредущую меж кустов фигуру. Это был парень лет двадцати пяти в резиновых сапогах и джинсовой куртке, надетой на футболку. В правой руке он держал длинную кривую палку. Лицо с плоским широким носом показалось Жеке знакомым, как-то нехорошо знакомым, но он не мог вспомнить, где видел его. Короткие жёсткие волосы на голове парня спереди прилипли ко лбу, а наверху торчали.

Должно быть, он, как и Жека, хорошо знал этот участок леса. Выйдя на островок, направился к середине и встал на небольшой полянке.

– Женька! – снова крикнул он как-то механически, точно уже не надеясь на ответ, и огляделся. – Чащин!

Еще раз осмотревшись, он сел на комель выворочен­ного с корнями дерева и стал ждать. Выражение лица у него было тупо-окаменелое. Жека понял, что он может сидеть тут до темноты.

Их разделяло не больше тридцати метров. Неосторожное движение Жеки, случайный взгляд парня и они встретились бы глазами. Вскоре Жека почувствовал, что долго не выдержит. Сидеть недвиж­но в таком положении оказалось мучительней любых физических усилий.

Парень точно задумался о чем-то, положив палку одним концом на колени и глядя перед собой. Он походил на мерина из городского зоопарка. Казалось, он слушает, что про­исходит внутри него, и ему нет никакого дела до того, что происходит вокруг.

Жека перебирал в уме всё, что могло бы заставить этого человека искать его, и не находил ответа. Одно было ясно: парень знал, что он на болоте, разгадал его намерения.

Что-то в деревянном, идольем облике парня чудилось Жеке нечеловечье, преступное. В соседнем доме жил уголовник, рецидивист, недавно освободившийся. Вот у него была та же способность безмысленной, жи­вотной отстранённости от окружающего. Сядет на скамейке у подъезда в домашних тапочках на босу ногу, сунет в рот сигарету и сидит, глядя в одну точку. Только если мать выйдет из дома, тогда что-то в нём проснется. И Жека, следя за парнем, твердо положил себе ни за что не выдавать своего присутствия. Разве что ослабеет и сва­лится с дерева.

Прошло, должно быть, с полчаса – Жека боялся вытащить мобильник, чтобы взглянуть на часы. Парень по­шевелился и встал. Он обошёл поляну, всматриваясь в лес, ещё раз крикнул, как-то по-домашнему, почти с позевотой, и повернул обратно, к городу. Жека видел, как на краю острова он ощупал дно, прежде чем войти в воду, потом его скрыли кроны деревьев.

Жека перешёл на несколько сучьев вниз и при­слушался. Плеск и глуховатое чавкание сапог отдаля­лись.

Внезапно он решил идти за парнем. Причина, по которой парень искал его, не могла не быть серьёз­ной. Прийти сюда на ночь глядя, одному, без ору­жия... Нет, причина была слишком серьёзной, чтобы не попытаться выяснить её.

Парень успел уйти далеко, шум его шагов едва до­носился из-за деревьев. Жека бросился за ним и тот­час по колено ухнул в яму, плеснув, как ему показалось, на весь лес. Замер. Впереди тоже смолкло. Потом снова послышались булькание шагов и временами треск. Но приближались они или уходили, различить было нельзя. Жека осторожно выбрался к мутной полосе, оставленной в воде сапогами парня, и пошёл по ней. Лес тут был, как всегда на болотах, негустой, чахлый, просматривался далеко. Жека поминутно вставал, слушал. Парень отдалялся. Видимо, там у него, уже началось мелководье, твердь – он шёл быстро, и сапо­ги его хлопали по воде. Жека прибавил шагу. Минута, другая – и он будет слышен, а парень нет.

Действительно, вскоре спереди донеслось шуршание листвы, царапнули по одежде ветки. Пришлось остановиться и ждать, когда парень уйдет дальше.

Чув­ствовалось, что приближаются сумерки, воздух меж деревьев синел. От воды тянуло холодом,

Он догнал его на сухом взгорье, меж сосен. Наклонившись вперёд и шаркая ногами, парень шёл тропой, и лицо у него было утомлённое, какое-то распущенное. Это выражение усталости на лице убедило Жеку, что никакой засады нет и быть не могло.

Стараясь не шуметь, он развернул свёрток с «калашниковым», кинул автомат в ладонь. Вряд ли от парня могла исходить какая-то опасность, но сегодняшний день научил Жеку держаться настороже, когда рядом кто-то или что-то движется.

Он, скрываясь за полосой сосен-десятилеток, обо­гнал парня и бросил на тропу поднятую в лесу палку. Парень дёрнулся всем телом и встал. Жека вышел на тропу, держа автомат наизготовку.

– Ага, – сказал парень, как бы мыча, и оттянул угол рта в кривой улыбке.– Пришёл.

– Ну? – спросил Жека, останавливаясь в отдалении и поднимая «калашникова».

– Чего ты нукаешь,— словно угрожая, сказал парень.— Ты мне спасибо скажи, что нашёл тебя.

Он был низкорослым, вряд ли больше метра шести­десяти пяти, с широкой, как-то скошенной назад челюстью. Нос у него опускался так круто, что совершенно скры­вал ноздри. Жека внезапно понял, кто перед ним.

– Ты брат… этого?.. — спросил он ошеломлённо.

Парень не ответил. Жека отступил назад. Он не знал, что делать – остаться или, может, лучше убежать.

– Он мне был такой же брат, как волку – собака, – сказал парень, глядя под ноги Жеке. – За пять лет, пока был у хозяина, не позвонил ни разу, не то, что написать. Год назад вышел – пришлось жить с дедом в одной комнате. А тому, видишь ли, нужна отдельная. Он, видишь ли, учится… Может, ты и правильно сделал, что кокнул его.

– Ничего себе, – сказал Жека. – Он тебе всё же был брат.

– Вот поэтому я здесь, – парень вдруг подобрался, точно перед прыжком. – Базу отдыха «Лисичаны» знаешь?

Жека кивнул, настороженно помедлив.

– Туша завтра вечером будет там. Но учти – соберётся целая компания.

– Гонишь, – сказал Жека. – У меня другие сведения.

– Какие другие? Откуда?

Жека медлил с ответом.

– Ну, есть советчики, – сказал он наконец.

– Ха! – вдруг озлился парень. – Слушай, пацан, ты на хрена за это дело взялся, если доверяешься кому ни попадя? Советчики! Эти советчики хотят, чтобы ты не добрался до Туши! Или не так?

– А ты хочешь, чтобы я добрался?

– Б…ь! – парень, казалось уже едва держит себя в руках. – А зачем я за тобой гоняюсь вот уже полдня? Моя воля – я тебя вздернул бы вон на том суку. Да ты и так никуда не уйдёшь. Но сначала тому заплати. Если бы не он, братан был бы жив.

Жека молча смотрел на парня, поражённый его поступком.

Тот шагнул ему навстречу и, отведя в сторону наведённый на него автомат, пошёл дальше.

27

Так, значит, она хочет, чтобы Туша остался в безопасности, а Жеку тем временем взяли бы у Белой? Как он сразу об этом не подумал?!

Или он забыл то видео, которое показывал ему Вебер? Что там было между ней и Тушей?

А окрестности Белой отличное место, лучше не придумаешь, чтобы повязать его, – там начинается лесостепь, лес редкий, не укроешься.

Ах, дурак! Уже почти восемнадцать, а наивный, как щенок!

Но лучше бы она сюда не лезла, лучше бы не совалась со своими девчоночьими уловками. Это касается только его и Туши, другим тут делать нечего.

Утром, ещё затемно, собираясь в дорогу, Жека всё прикидывал, как ему лучше добраться до «Лисичан». База отдыха километрах в пятнадцати к западу от Белой. Мимо Белой и «Лисичан» идёт железнодорожная ветка, но ехать поездом – верный путь в лапы ментов. Остаётся идти пешком к реке Кузеватке, а потом вдоль неё до устья, где она впадает в большую судоходную реку Килимбуш, и где расположена база отдыха.

Это семьдесят таёжных километров, и пройти их надо до вечера. Послезавтра будет поздно – всё, что можно, возьмут под охрану.

Жека за последние два года намотал по тайге не одну сотню и понимал, что задача перед ним стоит непосильная, невыполнимая. И всё же пошёл, надеясь то ли на какую-то небывалую удачу, то ли на то, что сил у него больше, чем сам он знает. Одиночество, привычка полагаться только на свои силы ещё в классе восьмом убили в нём даже мысли о том, что он чего-то может не сделать – пройти мимо набитой рыбой речушки, не найти подходящее для ночёвки место, не дойти, куда решил, не выполнить задуманное.

А как иначе, если живешь в тайге сутки, а то и двое? Рассопливишься, допустишь хотя бы на минуту, чтобы тебя одолела слабость, – всё, заблудился, попал в непроходимое болото, не добрался до людей или какой-нибудь дороги. Не вчера ли он заплутал в десяти километрах от города! А всё потому, что начал сомневаться в себе самом и распустил слюни.

Он как-то сразу и твердо поверил брату Сенькова. У людей пострадавших или в чём-то обойдённых встречалось ему тайное или явное желание, чтобы не повезло и другим, чтобы с ними тоже случилась какая-нибудь беда. Поступок парня изумил, озадачил его лишь в первый момент. Возвращаясь после встречи с ним на остров, он думал уже о другом – насколько точно тот всё рассчитал. Сделал, что хотел, и в стороне остался.

Странно казалось Жеке, но именно брат Сенькова, человек, которого он не мог уважать, окончательно снял все сомнения. Это было как бы ещё одно свидетельство, показание против Туши, и, может быть, самое важное.

Ещё вчера вечером мобильник у него принялся петь через каждые пять минут, и он отключил его. Часы – вот они, на небе, а больше ему ничего не нужно. Теперь он хотел только одного – чтобы по крайней мере до следующей ночи ему никто не мешал.

Он вышел в каком-то напряжённо-приподнятом настроении. Трудность перехода страшила его, но, чувствуя себя отдохнувшим, сильным, он верил, что справится. Спустя два часа он перевалил через Россошанский хребет и направился вдоль его западного склона.

Тайга тут была старая, нерубленая, там и здесь лежали вывороченные ветром ели, обломанные верхушки сосен, сгнившие, трухлявые остовы осин. Мешал травостой – гигантский репейник, дудки тысячелистника, – перекрывали дорогу сплетения дикого хмеля. В конце концов Жека снова повернул к хребту. Здесь попадались россыпи валунов и перепады высот были значительны, но все же идти стало легче.

Спускаясь в очередную падь, он невольно побежал под крутизну, зацепил за валявшийся на земле суковатый комель и порвал сапог. Теперь болота стали ему недоступны. От усталости и перенапряжения эта неудача показалась катастрофой, он упал в траву и долго лежал, закрыв глаза.

Ноги ломило, он сел и, сняв сапоги, стал осторожно массировать мышцы. Вместе с тем, как отдыхало тело, он опять почувствовал, что способен надеяться, верить и выполнять задуманное. Но не мог заставить себя подняться тотчас и еще какое-то время сидел, собираясь с духом.

Мышцы ног дрожали. Надевая сапоги, он едва попадал в голенища.

И опять пошла бесконечная череда сосен, камни, заросли дикой малины, хвойные ковры и сырость ельников. Временами, царапая кору, пробегала по стволу белка, медленно уходил за горную вершину орёл, летела с загнутым от ветра хвостом сорока.

Жека едва понимал, куда и зачем идёт, – тяжёлая ходьба точно бы выключила большую часть сознания. Работала только память, вспыхивало в ней то одно, то другое.

Золочёный завиток над ухом, носик, будто вырезанный по заказу, голубые бантики, кружевной воротничок… Когда он первый раз увидел её? Кажется, она была в его жизни всегда. А самый глупый его поступок – пригласить её с Иринкой к себе на Новый год. Это было в пятом классе. Мать расстаралась: на столе кружку с чаем некуда было поставить, столько она накупила и наготовила. А чем будут заниматься после тортов и мороженого, никто не подумал. Мать с отцом ушли к соседям, и Жека чуть не умер оттого, что не знал, куда девать себя и что предложить гостьям.

От отчаяния он залез на шкаф и стал кукарекать, подражая одновременно и крику петуха и бою курантов. Кукарекал, пока не заметил, что слушает его одна Иринка, а Лены в комнате нет. «Где Ленка?» – он спрыгнул со шкафа. «Там», – Иринка кивнула в сторону балкона. «Мороз же!» – он рванул дверь балкона. Лена курила, прикрываясь ладошкой и глядя на заснеженный призрачный город. «Дай попробовать!» – сказал он, дрожа от холода. И они втроём – Иринка тоже вышла, – задыхаясь и кашляя, выкурили вонючую, обжигающую лёгкие сигарету. Ни до, ни после не было у него такого же странного и неуклюжего праздника. Но именно тогда, в тот момент, как выбежал на балкон, что-то с ним случилось, от чего он до сих пор не может прийти в себя…

На траверз Кузеватки Жека вышел, уже совершенно обессилев, задыхаясь от жажды. Далеко внизу блестела узкая полоска воды. Жгучая сухость во рту донимала так, что он не отдыхая направился к реке. День опять выдался ясный, теплый, почти жаркий. Жека снял куртку и засунул её в рюкзак. Но это не помогло – рубашка вся пропиталась потом.

Продравшись к берегу сквозь заросли ивняка, он лёг у кромки и долго, со стонами пил холодную горную воду. Речка была неширокой, метров пятнадцать-двадцать, мелкой и перекатистой, очень быстрой. Напившись и наскоро закусив, он пошёл вдоль прибрежного галечника, изредка, если не мог пройти низом, выбираясь наверх, в кусты.

Сколько времени он провёл, думая о ней, сколько дурацких и, как оказалось, ненужных попыток сделал, чтобы приблизиться к ней. Купил однажды билеты в кино за деньги, о которых раньше и думать боялся. Отказалась идти! А теперь позволяет Туше делать с ней всё, что он пожелает.

«Послушай, – сказал как-то Вебер, – у Михаила Лермонтова как раз в нашем возрасте, была возлюбленная, Наталья Федоровна. Наталья Федоровна Иванова. Дело у них дошло до поцелуев. А в начале девятнадцатого века это очень много значило. Но она променяла его на некоего поручика Обрескова. Этого Обрескова разжаловали в солдаты и сослали из Москвы в Курск. И знаешь, за что его разжаловали? Он украл на балу бриллианты. За этого поручика, опозоренного на всю Россию, она вышла замуж и родила ему четверых детей. Предпочла вора знаменитому поэту. Но Обресков украл бриллианты, а Лермонтов и пепельницы украсть не мог. По большому счету вообще не совершил ни одного поступка. Да и погиб дурнее дурного – схватил пулю от человека, которого довёл своими издёвками».

Никогда Жека даже словом не обмолвился Веберу, что значит для него Лена. Но этот бес видит всё без подсказок.

«Украсть бриллианты важнее, чем сделать то, что сделал в литературе Лермонтов?» – спросил он Вебера. «Я не говорил, что важнее!» – ответил Вебер.

Жека вытащил мобильник, чтобы посмотреть на часы, и тотчас снова засунул в карман. Чёрт, ведь сказал же себе: не включать!

Он мельком оглядел стволы огромных елей с наросшим на них мхом. Так, значит, юг в той стороне. Там же стоит и солнце. Выходит, уже полдень. Времени остается не больше семи часов. Трудно сказать, где он сейчас находится, но скорей всего лишь недавно миновал половину пути.

Он побежал, кое-как поднимая немеющие ноги. Но, одолев с полсотни метров, остановился и сел на галечник. Голова кружилась и горела. Он снял сапоги и лег на спину. Галечник был сухой и тёплый, вдоль реки тянуло лёгким свежим ветром. Солнце стояло за вершинами деревьев, они качались, и казалось, что солнце тоже ходит из стороны в сторону.

Тело было тяжёлым и точно неживым.

Жека понял, что не успеет, не сможет.

Но, странно, эта мысль, что он не успеет дойти вовремя, подняла его. Он надел сапоги и снова пошёл. Вот так лежать, отчаявшись, хуже всего. Он решил идти, пока есть хоть капля сил.

Вскоре Кузеватка сделала крутой поворот вокруг просторного лесного луга. Жека направился через луг прямиком и, опять выходя к воде, заметил торчащие из кустов брёвна с набитыми на них досками. Это был брошенный кем-то плот. Он едва не закричал от радости. Брёвна плота, вырубленные из сухостоя, не успели намокнуть, и он легко столкнул его в воду. Плот был невелик, коряв, кренился на один угол, но держал хорошо. Удача так опьянила Жеку, что он не захотел сразу плыть, а долго ещё сидел на берегу, как бы приходя в себя.

Кузеватка неслась с бешеной скоростью, бурлила на перекатах, свиваясь в длинные хвосты. Временами нужно было работать шестом на пределе сил. Но теперь он двигался к цели втрое быстрее, и это искупало всё.

Горы чем дальше, тем ближе подступали к берегам. Сплошная стена леса шла с обеих сторон. Должно быть, зимой всё это выглядело мрачно: холодные лиственницы и ели, снег, сползающий с обрывистых берегов, белые сети ветвей, кривых ольховых стволов. Но сейчас расцвеченный, горящий на солнце лес был странно похож на парк. Казалось, за деревьями есть и песчаные дорожки, и круглый пруд, и сонные старушки с внуками.

Зачем Вебер рассказал ему эту историю о девице, в паре с которой был Лермонтов? И что Лену-то могло привлечь в Туше, этой недобитой сволочи? Что-то Жека тут не может допереть.

Как вообще нынче один человек даёт другому знать, что испытывает к нему симпатию? Взгляды, улыбки? Или просто предлагает переспать? Жека знает только один безотказный способ: сделать для человека что-то доброе, в чём-то помочь. Да хотя бы дать списать во время контрольной. Или подарить что-нибудь. Только с Леной у него не катит. И у Туши тоже. Она и портфелем может запустить, если всего лишь намекнуть ей насчёт какого-нибудь одолжения.

28

Изредка попадались плёсы, где вода шла спокойно, и Жека, отложив шест, вдруг вспоминал, зачем он здесь и куда плывет. И ему становилось так тяжело, будто его уже приговорили к расстрелу. Жизнь казалась прожитой. Но не это угнетало. Рано или поздно умирать придётся, и, наверно, в любом возрасте смерть это не девчоночий поцелуй. Главное в том, что всё оканчивалось так не вовремя. Положим, что и всегда будет казаться не вовремя. Но сейчас был тот момент, когда он мог переменить половину содержания своей жизни. Уж точно он бы по-другому относился и к одноклассникам, и к училкам, и вообще к школе. Никогда ни Туша, ни Сеньков больше не имели бы такой власти и влияния в классе. Он нашёл бы способ поставить их на место.

Ведь что он делал до сих пор? Просто отходил в сторону, едва намечался какой-нибудь конфликт. А если кого и защищал, так только самого себя. Сидел в своём одиночестве, как барсук в норе: уютно, приятно, ты вроде как никому не нужен, но и тебе никакого дела нет до других. Лишь бы не мешали. Удобная жизнь. Только почему она заканчивается так скверно?

Мысли постоянно возвращались к одному и тому же. Но за всё время, как покинул остров, он ни разу надолго не задержался на Сенькове и Туше. Он знал, что тут вопрос решённый, и ни в чем не раскаивался.

Тайга стала темней, сумрачней – пошла сплошная ель. Иногда карликовые утёсы поднимались из воды – с той же царственной осанкой, как исполины на берегах уральских и сибирских рек. Утлый плотик заливало. Когда шли плёсы, Жека сидел на прибитом в середине чурбачке. Когда же начинались перекаты, приходилось вставать, и он, чтобы не начерпать воды порванным сапогом, ставил ногу на пятку, носком вверх. Другая нога под тяжестью тела немела, затекала. Кончался перекат, и он со сладкой болью в пояснице опять садился.

Здесь, на середине реки, было свежо и чисто – не доставали ни комары, ни овод, а от жары спасала прохлада, идущая от воды.

Но от жалящего роя мыслей никуда нельзя было деться. Что связывает её и Шуру, почему они то и дело оказываются вместе? И почему ни он, ни она ничего не хотят объяснить ему, Жеке?

С Шурой он, можно сказать, вырос вместе. Шура всегда был пацан «неправильный»: обирал по ночам малину в пригородном коллективном саду, дрался с ребятами старше его, не читал книжек и не знал, с какой стороны подойти к компу. Зато у него была уйма деревянных кинжалов и мечей, им самим изготовленных. Такой коллекции Жека ни у кого больше не видел. Шура просто сдвинулся на старинном оружии.

Шура мастерил свои мечи и сабли не просто так. Ты мог получить в свою собственность любое из его изделий, если сумеешь ранить его до крови. Такая вот у него была забава. Шура называл свои дикие драки дуэлями. Несовременный он был, конечно, в то время пацан. Да и позднее, надо сказать, тоже, хотя уже по-другому.

Жека дважды оставлял кровавые отметины на его одежде – один раз палашом из дубовой доски, острым, как настоящий, стальной, другой раз деревянным же ятаганом, такой классной штукой с двойным изгибом, без гарды, но с резьбой по рукоятке. А Шура во время этих поединков становился просто бешеным, к нему и подойти-то было страшно. И он сильно зауважал Жеку за то, что тот дважды сумел достать его. Да ещё Жека скачал ему из интернета изображения русского оружия восемнадцатого века. После этого они и в школе почти не расставались: в классе – за одним столом, на обед – только вместе.

Так и сидел Шура по уши в своём хобби до пятого класса. А в пятом классе что-то с ним случилось.

Собственно, Жека отлично знает, что случилось – то же, что и с ним самим. Хотя оба ни разу даже намёком не дали знать один другому, что всё дело в этой красивой девчонке, которая крутит головы половине школы.

Шура сложил свои классные деревянные штучки в кладовку и выпросил у матери джинсы. Пацаны эти джинсы, точно бы снятые с Николая Валуева, оценили. Но девчонки – и Лена первая – от смеха потеряли аппетит. Шура долго не мог понять, что промахнулся. Ну, и потом денег, потраченных на штаны, уже было не вернуть, чтобы купить другие. Так и ходил, разгоняя ими воздух во все стороны.

Жеке и смешно было на Шуру смотреть и жалко его. Мать растила Шуру одна, к тому же месяцами не работала, денег вообще не было, и кроме этих джинсов, у него имелись ещё только одни штаны, из которых он уже вырос.

Позднее к ним в связку вошёл Димон. Ну, это вообще была другая порода. Димон всегда знал, чего хочет в этой жизни, и добивался своей цели, как гончая, преследующая зайца. Жека был однажды с отцом и его другом на охоте, видел, как это происходит. Пёс гонял зайца до темноты и всё-таки достал, хотя чуть не умер в снегу и до дому потом едва добрёл.

Так и Димон. Уже в одиннадцатом классе прослышал, что на фондовой бирже можно заработать до семидесяти процентов в год, занял у отца денег, через него же заключил договор с брокером. И вскоре действительно цена акций изменилась на семьдесят процентов. Но в другую сторону. От тридцати тысяч у Димона осталось десять. Другой все волосы оборвал бы у себя на заднице и про фондовый рынок забыл бы до конца жизни, а Димон вцепился, как клещ, и начал выкарабкиваться – сначала по двести-триста рублей в неделю, потом по пятьсот, по тысяче. Полгода у него ушло на эти возню, но ведь вылез!

«Димон, – сказал ему как-то Жека, – таких, как ты, надо убивать при рождении». «Это ещё почему?» «Да рядом с тобой хоть кто чувствует себя полным дерьмом. А если человек глядит на себя, как на дерьмо, что ему делать в этой жизни?»

А связал их случай для Жеки просто смертельный. В девятом надо было сдавать английский. Ну, Жека в английском, известно, как коза в радиоделе. Принимала экзамен вместо Петровны молодая училка, всего пару месяцев назад перешедшая из другой школы. Она и учителей-то ещё не всех толком знала, не говоря уже про учеников. У Жеки сразу начало стукать в молотилке, что тут есть шанс избежать двойки и позора. Но какой такой шанс и как его использовать, он никак не мог доехать.

За полчаса до экзамена подходит к нему Шура: «Димон из десятого спикает, как Чарльз, принц английский. Ну, ты должен знать его. Тот, который вон там, через дом от школы живёт». Жека вцепился в Шуру: «Поговори с ним, я вам по три пузыря пива на каждого поставлю!» Шура кивнул: «Попробую».

Жека не знает, как Шура уломал Димона, но тот появился возле дверей за минуту до экзамена. Жека бросился в класс и сел за спиной Туши – чтобы тот случаем не начал вякать.

Но была ещё Петрухина. И верно, она изменилась в лице и даже приподнялась с места, когда Димон отозвался на Жекину фамилию. Спасла дело Иринка – дернула Петрухину сзади за юбку так, что та трахнулась на стул, будто подкошенная.

Училка была не дурой и всё поняла. Но Димон это Димон. Секс-символ школы. Из-за него девчонки пропадали, как пацаны из-за Лены. Видно, не была исключением и училка. «Так, господин Чащин, – сказал она с ударением на фамилии, – ставлю вам три. За мастерство перевоплощения».

Жека, Шура и Димон в тот вечер накачались пивом так, что их полчаса рвало в кустах на берегу водохранилища. С этого экзамена, пьянки и совместных стонов в кустах и началась их дружба.

Это было год назад. С того времени много чего произошло. Но ни разу никто из них не подставил другого. А уж сколько раз они помогали друг другу – не счесть. Ни с кем Жеке не было так хорошо и просто, как с Шурой и Димоном.

И ему нелегко было сейчас думать, что всё это в прошлом. Он, Жека, теперь отрезанный ломоть – обратно не прилепишь.

29

Река изменила характер. Течение влетело под брюхо огромной горы, вырвалось из-под него, крутя буруны, и стремительно понеслось вдоль мокрого, прорубленного трещинами бока. Наверху, на отвесных скалах, как гигантские мохнатые бородавки, там и здесь торчали кусты, растущие прямо из камня. Гора закрыла солнце, вода потемнела, и только у правого, отлогого берега празднично вспыхивала, обтекая крупную, в кулак, гальку.

Плотик Жеки проскочил в каких-то сантиметрах от скалы, он оттолкнулся от неё шестом и в следующую секунду уже был на середине речки.

Эти места Жека знал только по карте, никогда здесь не бывал. Теперь надо было смотреть в оба. На таком судёнышке проще простого влупиться в камень или влететь под упавшее в реку дерево. Вообще говоря, это чёрт с ним – ну, искупаешься в ледяной водичке. Но если, не дай бог, травмируешься…

Он не может себе этого позволить. Он должен добраться до места и добраться в полной форме.

Река внезапно разбилась на два рукава. На карте этого не было. Жека не успел сориентироваться и лишь сумел оттолкнуть плотик от островка посередине реки, собравшего перед собой нагромождение коряг, веток и прошлогодней травы. Торчащий из этого кома сухостой сбросил его на доски плота, и плот, крутя и швыряя из стороны в сторону, понесло вниз единственно по воле течения.

Правый берег теперь поднялся, и лес подступил к самой воде. Над рекой кренились подточенные водой деревья, корни высвободились из почвы и желтовато змеились в глубине течения. Из воды там и здесь торчали валуны, вспучивая над собой серебряные пузыри.

Гул прыгающей с валунов воды сливался с отчаянным шумом веток и листьев, которые безжалостно трепало течение. Река летела под горку, будто проломившее забор стадо.

Хуже всего, если плотик сядет на один из этих подводных валунов или выскочит на мель. Жеку тогда просто швырнет в воду, как котёнка. Он распластался на досках, вцепившись в их края руками. Вода, как во всех горных речках жутко холодная даже в эту пору, заливала его почти до спины, его утлое прибежище скрипело и стонало, и в голове было только одно: когда же это всё кончится?!

Плот внезапно ухнул вниз, на мгновение нырнул под воду вместе с Жекой и принялся кружить на месте. Жека поднял голову. Пороги остались позади, а речка, пенясь и кипя воздушными пузырями, переходила в мирный плёс.

Жека причалил к берегу, чтобы отжать одежду и вылить воду из сапог. От холода его трясло так, будто он оказался голым на зимней улице.

От луга уже пикировал на него овод, кружа с тяжёлым тугим гулом. Привыкнуть к укусам этих зверей невозможно – жалят так, что потом на неделю остаются синяки. Жека, то и дело обмахиваясь курткой, поспешно натянул на себя полусырую одежду.

«Калашников» остался сухим, но он, ещё раз проверив оружие, замотал его в полиэтилен так, что хоть вообще на дно бросай.

Чёрт, если и после всего этого он не доберётся до гада, то жизнь, может быть, вообще мало чего стоит.

Кое-как обсохнув, он опять погрузился на своё судёнышко. Дрожь не проходила, от влажной одежды было холодно, как на сыром весеннем ветру.

Солнце уже клонилось с вершины, времени в распоряжении Жеки оставалось всё меньше.

Река теперь казалась спокойной, тихой. Но это, если только смотреть на воду. Когда Жека переводил взгляд на берег, становилось ясно, что плотик несётся едва не со скоростью автомобиля.

Единственное, что Жеку всегда увлекало – вот эти путешествия, особенно по речкам на построенных им самим плотах. В своё время он даже хотел поступить в мореходку, стать моряком. И стал бы – кто скажет, что это невозможно, несмотря на все его школьные неудачи?!

Но сегодня последнее его путешествие. Может быть, вообще последнее в жизни.

Он не станет выслеживать этого подлеца. Он выйдет, не прячась, и расстреляет в упор. И будь что будет.

Тотчас внезапная, как просвет в сплошном лесу, мелькнула мысль, которая как-то и обескуражила, и точно бы успокоила, – раньше он никогда не думал об этом. В конце концов для него самого есть еще один выход. Зачем жить, когда жизнь кончилась? Он сделает то, что надо, но и после этого у него останется по крайней мере несколько патронов. И он будет волен выбирать, жить ему дальше или не жить. Пока у него есть такой выбор, никто не властен над ним.

От этой мысли он не то чтобы повеселел, но ему стало уже не так тяжело, как прежде.

Редкие ели на горных вершинах стремительно набегали на солнце и, яростно чиркнув по нему, уносились назад, тотчас исчезая из виду. День постепенно скатывался вниз, к вечеру.

«Каждый такой день похож на человеческую жизнь», – подумалось Жеке. Стремительный восход, потом протяжный полдень, потом быстро темнеющий закат. Ещё не так давно дед Виталий был крепким мужиком, Жека помнит, как они с отцом, приняв по случаю праздника, боролись на руках. Отец, конечно, одолевал, но дед Виталий держался против него минуту, если не больше. А последнее время и выходить из дома перестал.

Но как он хотел жить, один Жека знает. У Жеки и женщины-то ещё не было, а дед Виталий только о правнуках: «Поносить на руках, тогда уж и на покой».

Какое там на покой. Да он этих правнуков в детсад бы ещё собрал, даром что уже и ходил плохо.

Ну, а коли малышни в доме нет, дед Виталий как-то упросил Жеку принести хотя бы на пару часов какого-нибудь щенка. Жека расспросил всех своих друзей и знакомых насчёт щенков. Но ни у кого их не водилось. Может, у кого-то и были, да кто же отдаст собачонка в чужой дом, хоть и на два часа?!

Помог Шура: уговорил давнего, ещё детсадовского другана прийти к Жеке с крохотным спаниелем. И пока Жека, Шура и его друган расстреливали на компе злодеев, дед Виталий возился в своей комнатушке с этим щенком так, что кровать стонала. Щенок оказался весёлым, добродушным и находчивым: стаскивал у деда Виталия с ноги носок и прятал под холодильником. Едва дед Виталий вставал, чтобы достать носок, собачонок мимо него тащил носок обратно в комнату. Потом вдруг стало тихо. Жека забеспокоился и заглянул к деду Виталию. Дед Виталий лежал на спине с тихой счастливой улыбкой, а щенок сладко спал у него на животе.

Жека, одолевая дрожь, улыбнулся и вдруг, точно бы очнувшись, сжал зубы. Уже не дождаться деду Виталию правнуков и даже щенка не приласкать.

Дед Виталий заслужил эту смерть? Половина микрорайона живет в построенных им домах. И вот поганый недоделок отблагодарил его за всех.

Течение ещё более ускорило ход. Прибрежный кустарник просто пролетал мимо Жеки. Жека поднялся на ноги. Похоже, впереди новый порог. Ещё одно такое купание – и без жестокой простуды не обойтись.

Он во все глаза всматривался в берега. Но причалить здесь не было никакой возможности: с обеих сторон шли глинистые обрывы высотой метра в два.

Речка сужалась, а впереди поперёк течения стояла стена леса. Похоже, там был крутой поворот.

И ещё далеко не добравшись до этого поворота, Жека услышал глухой гул – словно где-то самолёт разогревал двигатели. Жека опустил в воду шест, чтобы попытаться затормозить. Но шест даже не достал дна, а течение едва не вырвало его из рук Жеки. Небольшая и небурная речка на протяжении нескольких километров превратилась в настоящего зверя.

Жека огляделся, ещё не веря, что нельзя уйти от беды. Но выход был только один – прыгнуть в воду. Гул уже превратился в рёв, впереди показалась голая блестящая на солнце отвесная скала. Лишь в одном месте из неё выходила тёмная от влаги веточка какого-то кустарника, вся дрожащая от ударов воды. Река, будто в приступе ненависти, клокоча, с размаху била в эту каменную стену, и скала отвечала ей забивающим уши эхом.

В другое время Жека спрыгнул бы с плота не задумываясь. Ещё была возможность подплыть к берегу и зацепиться за свисающий сверху кустарник. Но это ещё одно купание в ледяной воде. И потеря плота.

Когда в конце концов он решился, было уже поздно. Течение резко пошло вниз, брёвна плота страшно заскрипели, и секунды спустя его вынесло к той кошмарной стене. Жека ещё успел выставить перед собой шест в попытке оттолкнуться, но шест выбило из его рук. В то же мгновение плот налетел на скалу, Жеку сбросило в воду и последнее, что он увидел: брёвна плота, скрежеща, рассыпаются и летят вниз по течению, а брызги воды над ними продолжают трепать голую, без листьев ветку.

30

Он очнулся лежа грудью на плоском валуне почти у берега. Ноги у него свисали в воду, а сверху на него сеяла мелкая морось, летящая от соседних камней.

«Где рюкзак с автоматом?» – первым делом вонзилось в голову. Он пошевелился и ощутил знакомую тяжесть на спине. Рюкзак оставался на месте, как прежде.

В голове точно бы стоял дым, а левая рука была странно тяжёлой, будто каменной. Он попробовал приподнять её и зажмурился от резкой боли. Рука ниже локтя опухла и казалась чужой. Видно, был перелом.

Жека, стараясь держать её недвижно, сошёл в воду и выбрался на берег. Здесь, справа от реки, расстилался большой мирный луг, желтели кнопочки ромашек, стояли крохотные муравьиные холмики с дырочками по бокам, и лишь вдали темно, непроницаемо тянулся забор леса.

Он примотал к руке выброшенную волнами на берег дощечку, вылил воду из сапог. Отжимать одежду не было ни времени, ни желания. Чёрт с ним, даже если простуда, раньше вечера она его не свалит. А завтра уже всё равно, что будет.

Это крушение, эта катастрофа внезапно лишь усилили в нём неистовое желание сделать то, что задумал. Там, на месте, он придумает, как управиться с «калашниковым». Правая рука здорова, да и всё остальное, кажется, в целости и сохранности. Главное добраться до «Лисичан». А он доберётся даже ползком.

Он миновал луг и берегом вышел к соседней возвышенности. На вершине горы торчком стояли глыбы белого гранита, словно толпа в балахонах, а над ними уходила в небо одинокая слепящая отражённым солнцем скала. Далеко внизу, еле слышная, гудела, пробиваясь меж камней, Кузеватка.

Жека, задыхаясь от усталости, выбрался к скале и привалился к её теплому боку. Впереди, там, куда он направлялся, горы переходили в равнину. Речка с её серебряными перекатами, а за нею недвижные, безмолвные леса отсюда, с высоты, казались игрушечными, ненастоящими.

«Лисичаны» находились справа от него, в дымке он различал красную кирпичную трубу котельной. Но присутствия людей с такого расстояния, конечно, обнаружить было невозможно. И труба, и крыша корпуса рядом с ней, и сосновая роща вокруг базы походили на картинку, красивую, но недостаточно прорисованную.

Переведя взгляд левее, к Кузеватке, он вздрогнул и выпрямился. Там, где речка огибала гору Белую, виднелся дым костра. Да ведь об этом месте и говорила Лена! По её словам, Туша с друзьями сегодня должен быть там. Так кому верить: ей или брату Сенькова, уголовнику, соврать для которого что пирожок съесть?

От волнения он неловко повернулся, задел сломанной рукой о скалу и от боли и внезапно подступившей слабости опустился на один из камней. В голове по-прежнему стояли гул и дым и вместе с ноющей рукой мешали думать о чём-то ещё, кроме его физического состояния.

И опять, как это уже было с ним перед порогом, боязнь, что ему станет хуже, остановили его и удержали от того, что он хотел сделать раньше. Он внезапно решил идти не к «Лисичанам», а к Белой. Если уж сейчас он то и дело на грани обморока, что будет с ним, когда он пойдет к базе отдыха? До Белой максимум пять-шесть километров, а до «Лисичан» все пятнадцать.

Да и вообще, если Туша у Белой, какого рожна тащиться к базе отдыха? Измотается в пути и придёт туда никакой. Но надо будет ещё от базы отдыха до Белой мотать многие километры.

Он ещё раз всмотрелся в тот уголок леса, откуда шли синеватые ниточки дыма. Похоже, место было там скрытное, уж никак не луговина. Скорей всего, небольшая поляна меж деревьев – дым точно бы выходил прямо из ветвей, самого костра не было видно. Ну, понятно, есть от кого скрываться.

Возле горы Белой Жека бывал – два года назад с классом и Петром Максимовичем. Пётр Максимович не только географию знал прекрасно и умел рассказывать о дальних странах так, что замирали даже те, кто ходит с гвоздём в заднице. Он и в своих краях много чего мог показать интересного. Кто бы мог подумать, что у подножия Белой в ручье, впадающем в Кузеватку, можно найти золото! И ведь они в самом деле намыли несколько граммов. Правда, упарились, как шахтеры.

Но что после этого сделал Пётр Максимович? Он приказал бросить золото обратно в воду! Чтобы не было раздора, кому оно достанется. Да и речку чтобы не сердить.

Пётр Максимович вообще мировой мужик. Это он научил Жеку другому, действительно уж золотому правилу: не делай людям ничего такого, чего не хочешь для себя.

Только вот не работает это правило. Как быть, если другие ему не следуют? Если они поступают как раз наоборот? Смириться и пусть с этими людьми разбираются школа или суд или кто там ещё?

У скалы, где он сидел, вовсю ходил ветер. Холод от его жёстких прикосновений, а также от подсыхающей одежды быстро привёл Жеку в чувство. Достав из своего спасательного набора бинт, он повесил на него сломанную руку и стал спускаться вниз к реке. Другого пути к Белой, кроме как по берегу Кузеватки, не было.

Речка здесь стала шире, присмирела и шла спокойно. Плот в этом месте вряд ли чем помог бы Жеке – он двигался бы не быстрее пешехода.

Вскоре Жека выбрался на узкую глинистую тропу, должно быть, пробитую рыбаками и туристами. Это было удачей – идти буреломом он наверняка бы не смог. Голова кружилась и горела, то и дело одолевала слабость, а главное, в мокрых сапогах он натер ноги и мозоли при каждом шаге кололи болью.

Вскоре он вышел на берег того ручья, где они азартно мыли золото. Берега ручья были перекопаны, на дне сквозь прозрачную, тёмную в тени деревьев воду виднелись следы от ям. Должно быть, кто-то прознал о здешних бедненьких, конечно, россыпях и тоже приезжал пробовать счастья и скорее всего не один раз.

Перебравшись через ручей, Жека свернул влево, подальше от бульканья Кузеватки и, остановившись в чистенькой берёзовой рощице, долго вслушивался в лесные шумы. Где-то перелетала с ветки на ветку птица, треща крыльями, будто листы оборонённой на ветру тетради, внезапно начинали переговариваться вершины деревьев, как бы спохватываясь и продолжая прерванную кем-то беседу. Но ни голосов, ни чьих-то шагов не было слышно.

Потом до него донеслось посвистывание на мотив зонга, от которого одно время балдел весь класс. Песня была английской или американской, Жека и названия её не знал. Лишь несколько человек в классе умели повторить эту причудливую мелодию. В том числе Туша.

Голову Жеке сжали тиски нахлынувшей ярости. Этот поганец насвистывает и веселится. После всего, что произошло!

Стараясь успокоиться, Жека несколько раз глубоко вздохнул и, окунув ладонь здоровой руки в лужицу под ногами, потёр виски. Стало немного легче.

Как мог, оберегая сломанную руку, он достал «калашникова». Оружие было сухим и успело через ткань рюкзака нагреться на жарком летнем солнце. Едва его пальцы сжали гладкий, отполированный тысячами прикосновений металл и ощутили тяжесть оружия, как к нему вернулись ясная холодная уверенность и спокойствие. Всё идет путём – так, как надо. Он делает тяжёлую, но необходимую работу и уже близок к окончанию этих невыносимых, на пределе, трудов. Осталось всего ничего – может быть, полчаса, может быть, десять-пятнадцать минут.

Он прошёл в лесок погуще, заполненный подростом и густым кустарником, и осторожно стал пробираться к поляне, откуда наносило на него лёгким запахом дыма. Теперь главное сдержать себя, не обнаружить своё присутствие раньше времени. Он не может лохануться ещё раз, как там, в парке.

Он пробрался к краю поляны и выбрал развилку на уровне плеч. Это была отличная опора для дула. Теперь он мог стрелять, держа оружие одной рукой.

Поляна пустовала. Крохотный – разве что от комаров – костерок посередине её догорал. А сбоку, в лесочке кто-то возился, набирая дров – стволы и ветки лопались с сухим треском. Жека положил палец на курок. Он был весь на виду, и стрелять надо было немедля, при первом же появлении цели.

Из лесочка показалась гора сухостоя, шагающая в таких же, как у Жеки, резиновых сапогах. Жека напрягся, держа человека за этой горой на прицеле.

Что его удержало от выстрела, он не мог бы себе объяснить. Может быть, вот этот воз сухостоя. Туша не стал бы так упираться – пусть работают другие. Человек, несущий ветки, бросил их возле костра, и Жека едва не вскрикнул от изумления: это был Шура.

31

Он вышел на поляну и направился к нему.

– Приветик! – сказал Шура так, словно ждал его появления с минуты на минуту.

На нём были те же страховидные джинсы с дырой на колене и просторная чёрная куртка. Казалось, Шура всего лишь отошёл от хижины Николая прогуляться и невесть как очутился здесь, на расстоянии в полсотни километров.

– Привет! – Жека подошёл к нему ближе и уставился на него.

Просто стоял и молчал, не зная, что сказать – настолько был озадачен.

Так. Шура здесь, а Туша, выходит, в другом месте?

Жека в очередной раз поверил ей! Она кинула его, как первоклассника!

– Садись, – Шура кивнул на обрубок берёзы, лежащий возле костра. – Я думал, ты придёшь позднее, на закате.

– Ясно, – сказал Жека и сел, устроив «калашникова» рядом, на том же бревне – приклад на траве, а дуло нацелено в небо.

Ничего ему, конечно, не было ясно. Если Шура прибыл сюда, чтобы увидеть его, то зачем? Тем более что они виделись менее суток назад. И почему именно сюда? И что ему вообще от него надо?

Но расспрашивать Шуру бесполезно – тогда совсем ничего не расскажет, пока всю душу из тебя не вытрясет. Или он объяснит всё сам, по своей воле, или ты что-то узнаешь от него, может быть, только на другой день. Вот так устроен его друган.

– Что с рукой? – спросил Шура.

– Пороги, – как бы подстраиваясь под его неразговорчивость, коротко объяснил Жека. – Плыл на плоту. От плота теперь только отдельные брёвнышки. Наверно, где-нибудь уже в Килимбуше.

– Ничего себе! И ты как ни в чём ни бывало летаешь по тайге! Решил, значит, пристрелить этого засранца во что бы то ни стало?

Жека промолчал.

– Ну, располагайся, – сказал Шура. – Поужинаем. У меня есть тушёнка, хлеб, пива пара пузырей, – он показал на затёртую до грязи спортивную сумку неподалёку от костра.

– Я начерпал воды, – Жека кивнул на свои сапоги. – Ноги стёр до крови. Может, поменяемся на полчаса. У тебя размер тот же.

Шура посмотрел на него, словно о чём-то напряжённо размышляя.

– Автомат дай сюда, – сказал он.

– Зачем?

– Тебе он уже не нужен. Ты не сделаешь эту сволочь.

Жека подтянул «калашникова» ближе к себе.

– Ладно, – сказал Шура. – Как хочешь.

Он стянул с себя сапоги и бросил их Жеке.

– Туша где? – спросил Жека, чувствуя, как нарастает напряжённость между ним и Шурой. Такого в их отношениях никогда не было.

Шура развёл руками.

– И этого засранца сделаю, и её тоже, – помолчав, сказал Жека серьезно.

– Кого её? – спросил Шура.

Жека опять ничего не ответил ему.

Он не знал, что теперь делать, куда идти, что вообще предпринять. Солнце за его спиной уже клонилось за лес, по поляне летали тени от качающихся под ветром деревьев. За рекой одновременно и звонко и печально вскрикивала иволга.

До темноты оставалось часа два, не больше.

Шура, осторожно, криво ступая по траве босыми ногами, подошёл к сумке.

– Николаевский мокрый паёк, – сказал он, доставая пластиковые бутылки с пивом. – Давай заглоти. Да перекуси, – он протянул Жеке банку тушёнки. – Потом обсудим, что делать.

Таким решительным и уверенным в себе Жека Шуру ещё не видел. Что-то произошло с ним за последние дни. А может быть, раньше. Может быть, Жека вообще его плохо знает. Детство кончилось, а с ним кончилось всё, что каждый из них до этого собой представлял.

Ужинали в молчании. Жека ждал по старой памяти, что Шура вот-вот расколется. Но Шура лишь сосредоточенно жевал, запивая из огромной бутыли.

– Откуда узнал, что я буду здесь? – не выдержал наконец Жека.

– А ты как думаешь?

И опять замолчал, только челюсти ходили, будто передвигаемые каким-то механизмом.

Жека посмотрел на рассыпанные по краю поляны сиреневые головки клевера, на играющие с солнцем листья молодой берёзы.

Значит, она не только его одурачила, но и рассказала Шуре? А ведь Жека в первое мгновение решил, что она всё-таки хочет уберечь его ещё от одного убийства! Если бы это было так, зачем бы она стала вводить в это дело Шуру?

Поляна всё больше темнела и точно бы засыпала: деревья становились тихими, сонными, ветер уже не летал над ними, а замедленно скользил, почти не опускаясь к траве.

– Сегодня уже никуда не успеть, – вдруг без всякой связи с предыдущим сказал Шура.

– Это ты о чём? – вскинулся Жека. – Куда ты хочешь успеть?

– Заночуем здесь, – точно бы не слыша его, продолжал Шура. – Ночи тёплые. Комары вот только свирепствуют.

– У меня есть репеллент, – сказал Жека. – Дело не в этом. Переночуем, а потом? Завтра всё будет перекрыто. Меня возьмут через сто метров.

Шура взял ветку, поворошил костёр. Угли начали мигать, будто лампочки в зале игровых автоматов.

– Не возьмут, – он отложил ветку. – Тебя ищут в другом месте. На северо-востоке, у заброшенного рудника.

Жека перестал жевать и замер.

– Почему именно там? – он посмотрел на Шуру так, словно ему объявили, что ни ОМОНа, ни армии больше не существует.

Шура тоже смотрел ему прямо в глаза и не отводил взгляда до тех пор, пока Жека не вернулся к еде.

– Потому что это далеко отсюда, – сказал он.

Прикончив тушёнку, он взял котелок и направился к реке, насвистывая ту самую, сбившую Жеку с толку мелодию. Жека, одеревенев, долго смотрел ему вслед, потом принялся упаковывать «калашникова».

Заря ещё вовсю праздновала прощание с тёплым уютным днём, ликуя всеми оттенками голубого и зелёного, когда они устроились у костра на ночь.

Но заснуть не удавалось. Над ухом сверлили воздух комары, в отдалении, за горой скрипели на рельсах составы, сломанную руку Жека никак не мог уложить так, чтобы она не мешала. А главное, не давало покоя разворошённое сознание: события двух последних дней тяжело и больно прокручивались в голове. За всю свою жизнь Жека не пережил и десятой доли того, что произошло с ним вчера и сегодня.

– Шура, – сказал он наконец, – зачем она отправила тебя сюда?

Он не ждал ответа, полагая, что Шура давно спит, и сказал это всего лишь потому, что уже не в силах был бороться с бессонницей. Но Шура неожиданно завозился, переворачиваясь на спину.

– Она не знает, что я здесь.

– Но ведь это она тебе рассказала, что я двинулся к Белой?

– Ну, и что из этого? Никто не знает, что я поехал сюда, даже Николай.

– Так, – сказал Жека. – Значит, ты сам решил. Помешать мне или помочь? Думаешь, я без твоей помощи не справлюсь?

– Всё может быть.

Жека повернулся к нему так, что неосторожно придавил сломанную руку и застонал сквозь зубы.

Шура лежал, недвижно глядя в переполненное звёздами небо.

– Ты серьёзно? – сказал Жека. – Туша это моя забота. Ты здесь при чём?

– У меня с ним свои счёты.

– То, что ты называешь счётами, это другое дело. Это совсем не то, когда убивают твоего родного деда…

Шура не ответил.

Где-то неподалёку вздыхало дерево, должно быть, прижавшись к другому дереву и покачиваясь от ветра. За поляной, под обрывом, булькала быстрая вода Кузеватки.

«Всё перекаты да перекаты, послать бы их по адресу…» – вспомнилась Жеке песня, которую во время застолья любили петь под гитару отец и дед Виталий.

Жека сжал в кулак пальцы правой, здоровой руки и тоже лёг на спину, вглядываясь в безмолвные теснины небосвода меж сияющих и точно бы громогласных звёзд. Странно, что человек так беспокоится, что он одинок во вселенной. Да это, может быть, самое большое счастье! Люди и на Земле-то не могут поделить то, что им дано: территории, полезные ископаемые, мир, спокойствие, саму жизнь. Добрые отношения между собой не могут сохранить. А если бы все эти звёздочки были планетами и каждая из них была бы заселена?!

Он осторожно повернул голову к Шуре. Глаза Шуры были закрыты, и лицо недвижно, но Жека видел, что он не спит.

– Весной смотрю, мать ходит с синяком, – заговорил вдруг Шура, открыв глаза и мимолётно глянув на Жеку. – Оказывается, Мишка. Ну, я к нему: «Ты чё, собака, творишь?» Он поначалу стал выделываться: пацан, мол, ещё, сопли прибери, ну, всё такое. Я – к кладовке. Достаю палаш, помнишь, тот, дубовый. Тот сразу: давай, мол, сядем поговорим. В общем, ну, его к хренам, не хочу рассказывать…

– Да я слышал, – сказал Жека. – Не поверил, правда. Будто Мишка застукал её с Тушей.

– Ни фига себе! – Шура сел, во все глаза глядя на Жеку. – Разнесли уже, значит?!

– Хочешь сказать, что это на самом деле было? – Жека тоже приподнялся на локте здоровой руки.

– Ни фига себе! – повторил Шура.

– Да ну не бери в голову.

– Не могла она этого сделать по своей воле, понимаешь, не могла!

Жека вздохнул, осторожно ложась на прежнее место.

– И кто, по-твоему, растрепал? – Шура вскочил, пнул головёшку, брызнули искры. – Я это сделал, или Мишка, или она сама? Вот сволочь! Ну, гад!

– Ложись, Шура, – сказал Жека.

Шура медленно повернулся и молча пошагал к реке. Его угольно-чёрный силуэт виднелся на фоне белеющих на том берегу берёз, будто призрачное отражение Шуриного отчаяния и озлобления.

– Гадство! – Жека схватил лежащую рядом ветку, ударил по остывающим углям так, что взметнулось облако пепла. – Гадство!

32

Белые клубы дыма поднимались от земли, будто от тысячи костров, и заполняли всё вокруг, так что уже ничего не было видно. Что-то еле слышно ворчало и ворочалось в отдалении, в стороне железные подковы стучали по железной мостовой, рядом с Жекой гулко хлопали по голенищам сапог головки ромашек, но разглядеть, что там происходит, не было никакой возможности.

Жека напрягся, пытаясь выдраться из своих сновидений.

– Вставай, – сказал голос Шуры. – Пора идти.

– Да я не знаю, куда, – ещё в полусне ответил Жека и открыл глаза. – Кругом дым.

Поляна, где они ночевали, была занавешена белой кисеёй, туман стоял и у земли, и в кронах деревьев, а за обрывом, над речкой тихо вился вниз по течению, словно повторяя её повороты.

– Я знаю, куда, – сказал Шура. – Туша, Голливуд и ещё несколько человек вчера поехали в «Лисичаны» до понедельника. Там у берега стоит списанный теплоход. Его используют как дебаркадер. На базу отдыха сейчас не прорвёшься – всё занято. Но на дебаркадере есть каюты, их сдают на выходные.

Шура приближался к месту их ночёвки из леса с охапкой опавших веток, и головки клевера и ромашек били по его сапогам.

– Когда это он, интересно, успел с Голливудом склеиться? – сон с Жеки смахнуло, точно ветром.

– Рыбак рыбака… Туша откупается от Голливуда сотенными. Причём регулярно.

– Купил и сейчас?

– Этого я не знаю.

– А ты вчера не мог мне сказать, что они там?

– Чтобы мы туда рванули на ночь глядя? – Шура сложил над костром шалашик из сухостойных веток и берёсты и чиркнул зажигалкой. – Но это ещё не всё. Ленка наверняка сейчас тоже там.

– Почему ты так решил?

– Да потому! – Шура со злостью разломил о колено огромную ветку. Ветка лопнула с гулким треском, словно кто-то плашмя ударил по воде доской.

Через час, когда они вышли, на востоке показалось размытое розоватое пятно, а синие ручьи тумана над речкой всё больше стали сливаться с водой.

От Белой к «Лисичанам» шла грунтовая дорога, но в этот час, в шесть утра, никого на ней не было. Стояла тишина, какой Жека нигде, кажется, больше не слышал. Лишь подошвы сапог стучали по дороге, да иногда из-под них били по обочинам мелкие камешки. Попробовала было голос какая-то птица, но тут же умолкла, точно захлебнувшись в разводьях тумана.

– А ты можешь объяснить, зачем ты бросился на эту малахольную? – сказал Жека. – На Семёнову?

– Да она мне на фиг не нужна!

– Так и я о том же.

Они долго шагали в молчании. Дорога пошла в гору, потянул ветерок, туман стал прореживаться.

Временами Жека опять вспоминал, куда и зачем он идёт, и его пронизывало острое чувство одиночества, он вглядывался в окружающее так, словно видел всё впервые: жёлтые витые рога упавших на землю хвоинок, золотистый пятачок нанесённого водой песка, голубое звонкое дрожание капли на листе подорожника, вороха прибитых дождём трав, тонкое розовое струение тумана, сонное парение огромной сосны на склоне, тяжёлые оборки малахитово-карминного мха на валуне, вонзившийся ребром в грязевую кашицу розово-лимонный лепесток молодой сосновой коры, лохматый плачевный огрызок шишки, влажный желто­ватый червячок вымытого дождевым ручьём корневища, прилипший к нему жирный блестящий комочек чернозёма, охристую скобку обнажённой чьим-то каблуком глины…

– Она мне на фиг не нужна, – повторил Шура. – Но, думаю, с чего-то я должен начать. Привести в чувство хотя бы эту дуру, разгрести хотя бы часть дерьма.

– Оно только ещё сильнее будет пахнуть, – сказал Жека. – Есть только один способ – одним ударом.

– Для этого надо сломать самого себя. Ты застрелил Сенькова. Но ты уверен, что он виновен и что ты правильно всё сделал? Если уверен – дойдешь до конца. А если не уверен…

Это был удар против всяких правил. Жека и сам себе боялся задать себе вопрос, виновен ли этот подлипала.

Но если не виновен, тем более надо идти дальше и добраться до Туши.

– А если и Туша ни при чём? – сказал Шура. – Я имею в виду не смерть твоего деда, а вообще…

– Что вообще? – Жека даже приостановился, глядя на Шуру. – Ты о чём?

– Прежде чем мы доберёмся до дебаркадера, тебе надо решить, на самом деле ты уверен или нет.

– Я уже решил.

– Идём!– сказал Шура. – На базе отдыха по субботам дискотека. Сейчас они дрыхнут. Надо застать их тёпленькими.

Жека снова глянул на него и шагнул вперёд так, что рюкзак за его плечами подпрыгнул.

Дорога вышла на вершину горы, и слева, ещё подёрнутый туманом, показался Килимбуш. На его широкой спине виднелась гружёная песком баржа, сзади к ней, как посторонний водяной жучок, прилепился толкач.

Жека шагал, глядя под ноги, и страшился повернуть голову к Шуре. Он не узнавал своего друга. Надо же, как меняются люди всего лишь за несколько дней! Давно ли Шуре наплевать было на всё – лишь бы его не трогали. Но ведь и в школе у них и вокруг неё ничего подобного никогда не происходило. Но уже давно назревало, Жека должен был это признать. Исподтишка, незаметно что-то росло, раздувалось, пока не лопнуло.

– Шура, – сказал он, – автомата я тебе не дам даже подержать.

– А я против? Только ты не так, как в Сенькова. В грудь не надо. Пули могут пройти мимо сердца. Верней всего в голову, в лоб.

Жека покосился на него. Лицо Шуры было сосредоточенным и угрюмым. Но Жеке вдруг показалось, что на его губах мелькнула не то злобная, не то ироническая улыбка.

– Ну, а сам ты смог бы пальнуть в этого бегемота? – сказал Жека.

– Я? – переспросил Шура. – Смог бы. Но ты же мне не дашь.

– Не дам.

– Ну вот. Моё дело другое.

– Какое другое? – спросил Жека.

Шура не ответил.

Отсюда, с вершины горы открылась широкая, покрытая редким лесом лощина. Далеко впереди размытыми, ведущими в небо ступенями шли к горизонту увалы. Всё вокруг было ярким, звенящим: кружевная ромашковая поляна, бежевый плащик прильнувшей к стволу лимонницы, изумрудный хохол кочки, крупные, сверкающие бусы на телефонных проводах, розово-алая пенка плесени на старом пне, скользкое лосняще­еся бревно с отпавшей корой, поле мясистой чемерицы, серовато-коричневая лысинка песчаника посреди травостоя, пепельная полоска гранита в колее дороги, маслянисто-радужное болотце, туго закрученные жилы проволоки на пасынках телефонных столбов.

А в воздухе долгое протяжное безветрие, дуновение, опять безветрие, глубокий, покойный вздох природы...

И над всем, над всем еле слышный колокольчик бесконечности...

– «Лисичаны» вон за той горой, – сказал Шура.

Жека молча кивнул.

33

Они вышли на последнюю перед «Лисичанами» вершину, когда солнце уже рассеяло туман и в низинах, а воздух, яркий и прозрачный, словно пел от его лучей.

На асфальтовых площадках меж кирпичных корпусов базы отдыха не было ни души. Потом прошла уборщица с ведром и торчащей из него лентяйкой, из кустов навстречу ей поднялась собака и потянулась всем телом, опуская брюхо к асфальту.

На палубу дебаркадера, метрах в ста от корпусов, вышел человек в коротенькой, тесной куртке, накинутой на тельняшку, закурил и облокотился о перила. Окно каюты за его спиной было распахнуто, и оттуда – было слышно и здесь, на горе – доносились голоса.

– Я вот не пойму, какого чёрта им надо, – сказал Жека. – Ну, Туше и таким, как он. Чего они хотят, чего добиваются? И вообще, о чём думают?

– А это не они думают, – ответил Шура. – Палка у них в руках – палка и думает. Камень поднимут – камень думает. Недавно один пьяный козёл на «Жигулях» насмерть сбил олимпийского чемпиона Алексея Прокуророва. Думал он о чём-то? Педаль газа думала за него. Весело было ей выжимать из машины 150 кэмэ посреди города.

– Выходит, это не их вина, а вина педали или палки? Тогда надо сделать так, чтобы не педаль или палка думали, а они сами.

Шура посмотрел на него.

– Жека, я не врубаюсь, на фига ты задаёшь вопросы и разводишь философию, когда мы идём на такое дело. Почему я не спрашиваю, кого из них и как надо воспитывать? Он моего деда убил или твоего?

Жека промолчал, глядя под ноги.

В окне каюты на дебаркадере внезапно вскрикнула музыка, человек в тельняшке повернулся к окну, и она смолкла.

– Туша сволочь, – сказал Шура. – Таких надо вычищать из жизни. Иначе они нам дышать не дадут.

– На их место придут другие.

– Слушай, – вскрикнул Шура, – я как знал, что ты не сможешь его грохнуть!

– Я его грохну. Одного уже свалил. Но что это изменило?

– Для тебя ничего не изменило?

– Нет, – сказал Жека.

– А для твоего деда?

Жека не нашёлся, что ответить.

– Николай, похоже, здорово над тобой поработал, – сказал он.

– Николай правильный мужик. Только слабый.

Жека тяжко вздохнул и поправил бинт, на котором висела сломанная рука. Рюкзак у него взял Шура, но «калашникова» он нёс сам и теперь чувствовал, что устал и выдыхается. Напряжение вчерашнего дня сказывалось: тело едва слушалось, ноги были деревянными, в сапогах скопилась кровь от разодранных ходьбой мозолей.

Они вышли к развилке. Прямо шла асфальтированная дорога к базе отдыха, налево – грунтовая к дебаркадеру. Корпуса базы отдыха скрывали деревья, а дебаркадер, облитый солнцем, сияющий, весь был у них на виду. До него оставалось метров сто.

Неподалёку от развилки бежал к Килимбушу горный ручей, с шумом переливаясь через крохотные перекаты и молча подкапливая силы в омутках.

– Сядем здесь, – сказал Шура, показывая на пригорок возле дороги. – Тебе надо отдохнуть.

Они устроились на траве под берёзой. С листьев и веток иногда срывались капли от ночного тумана, но всё же трава была сухой и чистой.

Жека привалился спиной к разодранной старостью коре берёзы и закрыл глаза. Конечно, Шура прав, тут нечего сказать. Дед Виталий одобрил Жеку, уж кого-кого, а его Жека знает. Он слышит его и сейчас – мёртвого и за десятки километров отсюда. Нет у Жеки жалости ни к Сенькову, ни к Туше. Он переступил её грань. Но за этой гранью пустота, там нет ни облегчения, ни утешения. И сейчас перед ним выбор: проваливаться дальше в эту пустоту или карабкаться назад. Только куда назад?

– Я свой выбор сделал, – сказал он, открывая глаза.

– А что тебе остаётся? – ответил Шура. – Мёртвые не прощают. Про твоего деда я вообще молчу. Но и Сеньков ждёт, что ты отправишь туда же второго, главного. Тушу, то есть. Иначе зачем ты это сделал, зачем ты его убил?

– Мёртвые не прощают, – как эхо, повторил Жека. – Сеньков сидит у меня здесь, – Жекины пальцы ткнули в горло.

Он опять откинулся к стволу берёзы.

Посвежевший, отдохнувший под одеялом ночного тумана лес начинал новый день: где-то рядом мирно зудела первая обсохшая пчела, в бездонной луже обочины колыхалось чёрное небо, отчаянно барахталась прибитая к её берегу скорлупка золотистого жучка, внезапно вздыхала заломленная вчерашним ветром и вдруг освободившаяся ветвь, подсыхал под солнцем тёмно-серый квартальный столбик с неумелой поспешной надписью на нём, светлели постепенно тёмные потеки на дымчато-сиреневой гладкой коже осины, радостно сиял ярко-розовый купол шиповника на каменном выплеске горной вершины и под разбойные крики вороны вдруг начинал отстукивать свою азбуку дятел.

На палубу дебаркадера, где только что стоял человек в тельняшке, вывалилась толпа, хохоча и взмахивая руками.

– Узнаёшь? – спросил Шура. – Вон Голливуд, в красной куртяшке, Серёга, Джон. А вот и эта сволочь.

Туша вышел на палубу последним и долго всматривался куда-то в пространство реки. Выражения лица отсюда было не разобрать, Жеке, однако, показалось, что он точно бы в нерешительности – идти за остальными или вернуться.

Но Жека лишь мельком глянул на него и перевёл глаза на двух девчонок, остановившихся поодаль. Одна из них была Иринка, он сразу её узнал по тощим ножонкам в серых шортах. А вторая…

Чёрт, да она оставит его в покое?!

– Ну, я что тебе говорил? – сказал Шура. – Она здесь.

– Вижу, не слепой.

– Ну-ну, – Шура поднялся. – Не стоит нам тут маячить у них на виду. Отойди в сторону. А я попробую выманить зверя на тебя.

– Ладно, – едва выговорил Жека – так склеило горло. – Я буду вон там, в ивняке.

Шура перешёл через дорогу и скрылся в лесу, уходящем к реке.

Жека начал разматывать полиэтиленовый свёрток с «калашниковым».

34

Ствол ивы, которую он выбрал, раздваивался на уровне груди. Отличная подставка для оружия. А развилка дороги и дебаркадер вдали полностью просматривались. Позиция – лучше не придумаешь. Единственный её недостаток был в том, что и Жека оказывался на виду у каждого, кто выходил на развилку. Но, в конце концов, он не с фотоаппаратом сюда пришёл, искать подходящий ракурс ему не надо – будет бить, едва цель появится перед ним.

Он повесил «калашникова» за ремень на сучок и сел рядом на траву, всматриваясь в проём дороги и прыгающие с волны на волну красные блики на реке. Ивняк на той стороне Килимбуша временами поспешно прикрывался от ветра серебристой изнанкой листьев и опять успокаивался до нового порыва.

На дебаркадере происходило что-то непонятное. Девчонки вдруг сбежали по трапу на берег и остановились там, повернувшись к палубе и точно готовые бежать дальше. Сошёл на трап и Туша, встав на середине, тоже лицом к дебаркадеру. А на палубе начались движение и шум: парни с хохотом принялись стучать в окна кают, что-то выкрикивая и всматриваясь в стекла. Одно из окон открылось, показалась в нём женщина и что-то крикнула пацанам. Ребята кинулись к ней, она дернула за раму, пытаясь закрыть окно, но они уже повисли на нём.

Внезапно сбоку на палубу выскочил тот мужик в тельняшке, за ним ещё двое. Туша быстро сбежал на берег. Бросились с дебаркадера и остальные. За ними, зверски топоча по трапу сапогами, кинулся мужик в тельняшке и те двое. В минуту все – Туша, девчонки, пацаны и их преследователи – скрылись в лесу. Опустел и берег, и палуба и только женщина, к которой только что ломился Голливуд с дружками, стояла в окне каюты, крепко стиснув переплёт рамы и вглядываясь в прибрежные заросли.

Жека поднялся, пристраивая «калашникова» на облюбованное место. Всё пошло не так, как он рассчитывал, но так или иначе надо было быть готовым к любому повороту.

В лесу стояла тишина, только ручей неподалёку неразборчиво шептал и булькал, словно торопясь что-то досказать и проглатывая слова.

Внезапно на дороге от дебаркадера, направляясь к развилке, показалась девчоночья фигурка. Жека вздрогнул и выпрямился.

Вот уж с кем он меньше всего хотел встречи в эту минуту, так с ней!

Лена почти бежала, лицо раскраснелось, ноги в балетках так и мелькали.

«Странную обувь выбрала для прогулок по лесу», – подумал Жека.

Она выскочила на развилку и остановилась, заметив его. Их взгляды встретились.

– Привет! – сказала она, подходя.

Жека молча кивнул.

– Для охоты, значит, всё готово? – она кивнула на автомат. – Нет только животного. Но сейчас придет.

– Это не охота, это убийство, – сказал Жека. – Он того заслужил.

– Да? – Лена подошла к нему вплотную. – И кто это решил? Есть кто-то большой и справедливый, он определяет, как и зачем всё устраивать?

– Есть, – сказал Жека. – Дед Виталий.

Он старался не смотреть на неё. Никогда не мог выдерживать её взгляда, что-то было там, в её глазах, необъяснимое и пугающее.

– Дед Виталий – твой дед, поэтому за ним не может быть последнего слова, – Лена не сводила с Жеки глаз. – И вообще, мне кажется, решили вы с Шурой.

– Слушай, ты бы шла отсюда, а? Это не девчоночье дело.

Лена отвела от него взгляд и повернула голову в одну сторону, потом в другую, будто стараясь всё запомнить: прорубленную трещинами берёзу, осоку, опустившую свои длинные космы в холодный ручей, деревянный мостик с потемневшими крошками щепы на нём.

– Хорошо, – сказала она. – Я могу уйти. Но о себе ты подумал? Как ты дальше будешь жить?

Жека ничего не ответил, недвижно глядя в проём идущей к дебаркадеру дороги.

Лена отошла в сторону, к берёзе.

– А обо мне ты подумал? – вдруг крикнула она так, что Жека вздрогнул.

Он повернулся к ней, словно спрашивая, что значат её слова.

– Я люблю тебя! – сказала она и отвернулась. – Неужели ты всё ещё не понимаешь? Ты подумал, что будет со мной?

Она опустилась на траву под берёзой.

Жека стиснул зубы и в растерянности отпустил «калашникова». Автомат упал ему под ноги.

«Это правда?» – хотелось сказать Жеке, но он понимал, что именно этого сейчас не должен говорить или будет выглядеть совсем уж пацанёнком.

Но что-то надо было сказать. А Жека не знал, что именно. Он молча сел рядом с ней, чувствуя, что не в состоянии сейчас что-то предпринимать, кроме как сидеть вот так, в молчании, бок о бок с ней.

А как же дед Виталий? Чёрт, она выбрала подходящий момент, ничего не скажешь. Неужели он позволит себе распустить сопли, когда почти всё уже сделано?

Позади послышался шум раздвигаемых ветвей.

– Ага, – сказал голос Шуры, – значит, уже вместе?

Жека обернулся. Шура вышел из кустов весь всклокоченный и грязный, словно пробирался по лесу ползком.

– Что там произошло, на дебаркадере? – спросил Жека только для того, чтобы опередить Шурины расспросы.

Шура остановился перед ними.

 – Этим дуроделам захотелось приключений на свою задницу. Мужики с дебаркадера погнались за ними, но им удалось уйти.

Ну и вид у него был – чёрт, купавшийся в луже.

– И чего сидим? – сказал он. – Туша сейчас будет здесь. Он не участвовал в этом мероприятии. Я сам удивляюсь, почему. Сдуру он тоже брызнул в лес, а теперь возвращается на дебаркадер по дороге от базы отдыха.

– Когда ты всё успел разнюхать? – Жека посмотрел на него.

Шура не ответил.

– У тебя минута-две, не больше, – сказал он. – Сейчас Туша появится из-за поворота. Вставай.

Он поднял «калашникова» и протянул Жеке.

– Стоп! – сказал он угрожающе, заметив, что Лена встаёт на ноги. – Это тебя не касается. Будет лучше, если останешься на месте.

– Женя! – она шагнула к Жеке, но Шура схватил её за руку.

Жека уже пристраивал автомат на старое место.

– Женя! – закричала Лена. – Что ты делаешь!

– Помолчи! – сказал Шура. – Или я сумею закрыть тебе рот, – он стиснул ей запястье так, что она подогнула колени от боли.

Когда Туша показался из-за поворота дороги, идущей от базы отдыха, Жека уже держал этот участок на прицеле.

Туша брёл так медленно, словно был болен или чем-то донельзя угнетён. Жека с трудом узнал его – так он переменился за последние сутки. Прежними были только расплывшаяся, грушей, фигура да походка – он шёл, будто топтал асфальт. Но лицо, буровато-синее, одрябшее, ничем не напоминало то, какое Жека знал по школе. Должно быть, парень немало пережил с момента гибели Сенькова.

Жека приставил приклад «калашникова» к плечу, и в этот момент Туша заметил его.

«Никогда не смотри в глаза врагу! – так учил его в свое время дед Виталий. – Увидишь там только то, что его надо пожалеть».

Как прав был дед Виталий! Лишь на секунду Жека встретился взглядом с Тушей, но этого оказалось достаточно – он отвёл автомат. Ну, не мог он убить человека вот так, хладнокровно, в ясном сознании! Это было выше его сил!

В лесу, справа от Жеки затрещали опавшие сучья, с оглушительным шорохом проехали по одежде ветки деревьев. Кто-то ломился оттуда к развилке, словно чем-то напуганный.

– Тушин! – внезапно закричала Лена, вырываясь из рук Шуры. – Беги!

Туша перевёл глаза на неё, потом опять на Жеку и продолжал медленно идти к развилке, теперь уже глядя куда-то за лес, куда-то в пространство.

Из-за спины Жеки – повернув голову, он успел заметить – выскочили Серёга и Голливуд с палками в руках. В следующий момент он почувствовал острую боль в ключице и повыше уха и всё окружающее пропало.

Лена кинулась к автомату и, выдернув его из развилки, бросила в омут. Вода всколыхнулась, проглотив оружие, всхлипнула под набежавшей волной прибрежная кочка, и опять всё утихло и разгладилось, будто ничего и не было.

За ручьем, на склоне холма что-то скрипуче вскрикивало, но не разобрать было, птица это или стволы деревьев, прислонённые ветром друг к другу.                                                                              

35

Заключение

До самого конца лета Жека лежал в больнице. От сотрясения мозга он оправился быстро, да и сломанная рука срослась удачно. А вот с раздробленной ключицей врачам пришлось повозиться – он перенёс две операции. К травмам добавилась пневмония. Так что лишь в августе он начал вставать на ноги и выходить в сквер возле больницы.

Эти два месяца были самым сложным периодом его жизни и в то же время, как он вспоминал позднее, самым светлым и очищающим.

Память очень редко, почти никогда не возвращала его к событиям двухмесячной давности. Всё, что тогда произошло, продолжало жить в нём как смутное ощущение вины и поселившегося внутри него несчастья. Ведь он не уберёг деда Виталия. Угнетало его и то, что не получил по заслугам Туша и в этом уже ничего нельзя было переменить.

Но теперь рядом с ним была Лена. И она старалась постепенно возвратить его к той жизни среди людей, которой он всегда подспудно желал, но которая казалась ему недоступной. Одиночество, как он теперь думал, навсегда осталось позади.

В сентябре, когда в пригородах выкопали картошку и стали жечь ботву на участках, он и Лена поехали на могилу к деду Виталию.

За эти два месяца она стала по-настоящему близким ему человеком, хотя говорили они с ней лишь о каких-то пустяках, о вещах незначащих, да и то почти шёпотом, не желая тревожить его соседей по больничной палате. А чаще она просто молча сидела рядом с кроватью, держа его за руку. И это было лучшим признанием, как он стал ей дорог.

Сегодня был первый день, когда они оказались наедине и вдали от чужих ушей. Но и сейчас всю дорогу, до самого кладбища они молчали, словно боясь задеть что-то слишком важное, чтобы обсуждать это сразу, едва встретились.

Кладбище располагалось в старой берёзовой роще, хоронили здесь давно, ещё с середины прошлого столетия, и к деду Виталию пришлось пробираться узенькими кривыми тропками. Но и в этой тесноте за лето появилось немало других могил. Некий толстоносый Пузей добродушно глядел куда-то поверх собственного праха – при жизни он обязательно был любитель красного перца и молоденьких девушек. Смирнова, последнего возницу города, извлекли на гранит в обнимку с лошадью. Мечтательный Березин сонно улыбался полуприкрытыми глазами, – ему не дано было проснуться ни в этой жизни, ни в той. Му­чительно улыбался солдат Жбанов, словно предчувствуя свою нелепую смерть. И надо всем стоял запах вянущего берёзового листа, смешанный с тонкой горечью дыма из огородов.

Они с трудом отыскали могилу деда Виталия. Памятника на ней ещё не было – стоял простой деревянный крест. И Жека, сняв кепку перед этим крестом и положив цветы на могилу, подумал, что, может быть, и не надо никакого памятника. Камень или железо холодные, а дерево всегда тёплое.

– Сколько ему было? – тихо спросила Лена.

Жека молча снял с креста паутинку, на которой висел жёлтый лист, закрывавший год рождения деда Виталия.

Лена провела ладонью по перекладине креста, очищая его от остатков паутины, и выпрямилась.

Так же, в молчании, пошли назад.

И только за воротами кладбища Жека вдруг повернулся к ней и сказал:

– Спасибо тебе.

– Да за что?!

– Если бы не ты… – Жека не договорил.

– А, ну да! Сейчас тебя вряд ли даже посадят. Я очень надеюсь на это. Папа говорит, скорей всего, дадут условно. Ты же был, как это… в состоянии аффекта. А если бы убил ещё Тушина…

– Да нет, – сказал он, – дело не в этом. Ты спасла меня от самого себя. Я не должен был решать, кому жить, а кому нет. Потому что тогда мне и самому жизни бы не было.

– Только благодарить меня не надо, – она серьезно посмотрела на него. – Я ещё та девушка.

Жека тоже посмотрел ей прямо в глаза и ничего не ответил.

– Тушину всё-таки кое-что перепало, – сказала она. – Его отец добился, чтобы ему дали два года колонии. Хотя я посадила бы его до конца жизни.

– Ничего себе! Сам отец?!

– Ну да! Оказалось, что и с увольнением Виктора Николаевича, твоего отца, Тушин подставил его. Нарассказал ему такого, что тот просто взбесился. Будто бы Виктор Николаевич приходил к Фёдору и просил, чтобы тот выгнал Тушина из школы. Ну, и много ещё чего натрепал. Тушин после смерти твоего деда стал совсем другой. Ты же видел там, на Килимбуше. Но его отец всё же решил, что этого мало.

– Ты смотри! – сказал Жека. – Я ничего не знал. А с другими что? Димон как-то приходил, говорит, еду в область поступать в институт. Как у него?

– Димка закончил школу всего с одной четвёркой. Учится теперь в Политехническом. Иринка прямо умирает без него. Каждое воскресенье то она к нему, то он сюда к ней.

– А в школе что? Как там наши дорогие училки?

– Я перешла в другую, я тебе как-то говорила. Не могла больше там оставаться. Иринка говорит, всё вроде там идёт к лучшему. Петровна только чуть руки на себя не наложила.

– С чего это вдруг?!

– Считает, что виновата в том, что с тобой произошло. Не так вела себя по отношению к тебе, допустила, что ты так озлобился.

– Да ладно, – тихо сказал Жека. – Ни в чём она не виновата.

Они вышли на дорогу, ведущую к автобусной остановке. Откуда-то из-за дальнего леса доносился шероховатый звон невидимого самолета. Этот звук словно падал, повиснув на резинке – уже пропав, казалось, оборвавшись, вдруг объявлялся опять, заново растягиваясь.

– Ну, расскажи, какие ещё перемены, – попросил Жека.

– У Макса через месяц дембель. Звонил как-то. Говорит, останусь в армии по контракту. Если возьмут.

– Это было бы для него лучше всего, – сказал Жека.

– Ну, а так что ещё? Вебер и Соломин идут на золотые медали. Иринка говорит, им уже сейчас их можно давать – всю школьную программу знают.

– Да я и не сомневался.

– Про Шуру почему не спрашиваешь? – сказала Лена. – Не интересно?

– Да так, не знаю.

– Шура тоже уехал в область. Поступил в какой-то колледж. На механика, что ли.

Жека, поджав губы, молча покивал головой – просто, чтобы показать, что принял к сведению.

– Как у него решилось с Сёмой? – спросил он.

– Семёновы отозвали своё заявление из милиции.

– Понятно, – Жека посмотрел на веретёнца белых облаков, сбившихся в кучку у горизонта.

– Шура, может быть, единственный, кто ничего не понял во всей этой истории, – сказала Лена.

– Его время ещё не пришло, – ответил Жека. – Ну, а ты куда собираешься после школы?

– Ещё не знаю. Сейчас мне бы тебя подтянуть, чтобы ты закончил школу. Если ты, конечно, не против.

Жека сжал ей руку и отвернулся, чувствуя, что в глазах у него набухает.

В огородах по обеим сторонам дороги висели хвосты белых дымов от чадящей сырой ботвы. Но были они негустыми, прозрачными, не закрывали ни деревьев, ни горизонта за ними. А деревья тоже стали прозрачными, обнажили птичьи гнёзда, и птицы, охваченные предчувствием дальней дороги, носились в небе и кричали, словно обсуждая, когда лететь.

– Можно тебя кое о чём спросить? – сказал Жека.

– Конечно.

– Что у тебя было с Тушиным?

– Ничего, – Лена посмотрела на него удивленно и озадаченно. – Почему ты спрашиваешь?

Жека промолчал.

– Ни с ним, ни с кем-то ещё, – добавила она.

Она вдруг остановилась.

– А, понимаю, почему, – сказала она, словно о чём-то вспомнив. – Так я же говорю, что ещё та девушка.

Январь-ноябрь 2008

• На главную